– Ты появился удивительно не вовремя. Завтра мы собирались отсюда уехать. Мне жаль, что они тебя ударили.

– Спасибо и на том, – прошептал Алексей.

Оба смотрели друг на друга настороженно. Алексей лежал на полу, связанный и беспомощный, а она, сидевшая рядом на корточках, была одновременно его тюремщицей и защитницей. Пауза затягивалась, время накладывалось на пространство, и Алексей чувствовал себя затерянным в его бескрайних просторах.

– С тобой все в порядке, Роза? – наконец, спросил он.

Она хмыкнула:

– Довольно странный вопрос в твоем положении.

Она выразительно посмотрела на опутывавшие его веревки.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Знаю, ты всегда имеешь в виду одно и то же. – Она сокрушенно покачала головой. – Тебя интересует только личное. Ты никогда не мог понять: каждый из нас – ничто. – Она щелкнула пальцами. – Вот мы есть, и вот нас нет. Пылинки на дороге истории. И есть дела куда более важные, чем ты или я.

– И все же ты не позволила им похитить меня.

Роза пожала плечами:

– Это не входит в наш план.

– И дело только в этом?

– Главным образом в этом. – Взгляд ее остался непреклонным. – Похищение все усложнило бы. Если хочешь, чтобы план сработал, не нужно его перегружать.

Она решительно взмахнула кулаком.

– Не нужно перегружать. Понятно, – прошептал Алексей. – Не нужно перегружать воспоминаниями, чувствами, жизнью.

– Жизнь – это привилегия твоего класса, – жестко возразила она.

– Ты всегда знала, как нужно ответить на любой вопрос. Ответов у тебя неограниченное количество, – вздохнул Алексей.

– А у тебя неограниченное количество вопросов. И это тоже привилегия твоего класса.

Они смотрели друг на друга, и невидимое расстояние между ними стремительно увеличивалось.

– Что ж, это привилегия, которую я ни за что не хотел бы потерять, – сказал Алексей.

– Я знаю.

Ее лицо на миг смягчилось, по нему скользнуло давнее, знакомое выражение.

Но тут Роза вдруг выключила фонарик. Алексей услышал, как в темноте шуршит ее одежда.

Она прошептала ему в ухо:

– Ты очень опасен.

Стягивавшие его веревки ослабли, но вместо этого она снова завязала ему глаза.

– Сиди здесь и не двигайся, пока мы не уйдем, – сердито прошептала она и, внезапно сменив тон, добавила. – Прощай. Спасибо за помощь и за прошлое.

Ее губы коснулись его губ, и прежде, чем он успел произнести хоть слово, во рту у него снова оказался кляп.

Какое-то время спустя в прихожей послышался стук шагов, хлопнула дверь, раздался звук мотоциклетных моторов. Наступила мертвая тишина.

Алексей лежал неподвижно. Он больше ничего не ждал. Было ясно, что Розу он уже никогда не увидит.


Алексей Джисмонди был в Париже, когда на глаза ему попалась газетная статья, в которой упоминалось ее имя. Он прочел в «Монд» небольшую заметку о том, что полиция арестовала троих членов «красных бригад». Дело было в июне. По ярко-синему небу скользили игривые, пухлые облачка. Алексей еще раз перечитал заметку и растерянно посмотрел на безмятежное небо.

На следующий день он вылетел в Рим. Позвонил своему адвокату, попросил организовать встречу с Розой в тюрьме. Адвокат недоверчиво переспросил:

– Я правильно вас понял?

Алексей изложил свое намерение еще раз.

– Мне не нравится эта идея, – вздохнул адвокат.

– И тем не менее сделайте, как я хочу, – рявкнул Алексей голосом Джанджакомо. – Позвольте уж мне самому решать, что хорошо для меня, а что плохо!

На получение разрешения ушла целая неделя. А когда оно наконец пришло, было поздно. Роза погибла. Погибла от собственных рук. Хотя кто может знать наверняка? Некоторые газеты намекали на то, что полиция «проявила» чрезмерную суровость, поскольку арестованная отказывалась с ней сотрудничать.

Это известие Алексея не слишком удивило. Все последние дни он думал только о Розе, пытался представить себя на ее месте. Розу заточили в тюрьму, лишили свободы, возможности двигаться и действовать. Она боялась пыток, боялась не выдержать, боялась подвести товарищей. Ее историческая роль выполнена, пылинка может наконец осесть на обочину истории. Тихо, спокойно, быстро – не дожидаясь, пока ясные ответы будут вытеснены головоломными вопросами. Роза – мученица Великого Дела. Санта-Роза…

Алексей передернулся, как от холода, хотя в небе жарко светило солнце.

Да, это должно было случиться. Чуть раньше, чуть позже. Они оба понимали это. Роза сделала свой выбор, а дальнейшее произошло само собой. Возможно, ее судьба определилась еще до того, как она приняла решение.

И все же Алексей не мог избавиться от чувства, что ответственность за эту трагедию лежит на нем. Он не смог переубедить ее – если не словами, то хотя бы своей любовью. Очевидно, дело в том, что он любил не только Розу, но и ее страстную веру, ее цельность, ее чистоту, неподвластные цинизму и гниению. Но разделить эту веру он не мог, лишь испытывал по ней ностальгию.

Нам всем – мне, моим друзьям – нужны такие Розы, бескомпромиссные охранительницы идеи, думал Алексей.

Но нужна ли эта бескомпромиссность, что хорошего принесли людям долгие века исступленной веры?

Нет, отвечал он сам себе. Вера и бескомпромиссность нужны – без них в мире не было бы перемен.

Эти внутренние дискуссии не давали ему покоя, изводили сомнениями и вопросами, на которые не существовало ответов. Все долгое жаркое лето Алексей провел в безмолвном трауре по женщине, которую звали Роза. Он много читал. Это были книги, ранее его не интересовавшие: история церкви, религии, тексты по психоанализу. Когда с деревьев стали опадать листья, в душе Алексея родился яростный, гневный сценарий. Нужно было немедленно приступать к съемкам.

Деньги на картину он раздобыл быстро. Это будет фильм о двух поколениях одной семьи: участники сопротивления и их дети, ровесники Алексея. Диалог между левыми дня вчерашнего и дня сегодняшнего. Взгляд на мир глазами Розы. Возможно, фильм будет называться «Роза-2», но в этом Алексей пока не был уверен. Он вообще не очень ясно представлял себе, как будет снимать эту ленту, твердо знал лишь одно – она жизненно необходима.

Когда картина была закончена и вышла на экраны, по Италии прокатилась целая волна ожесточенных дискуссий.

Сам Алексей свой фильм смотреть не мог. Внутри у него поселились опустошенность и апатия, всякий интерес к кино угас.

Джисмонди пытался воссоединить расползшуюся ткань своей жизни. Он участвовал в съемках картин других режиссеров в качестве продюсера, стал больше времени проводить с приемным отцом, много путешествовал. Но вся эта суета казалась ему бессмысленной и бесцельной. Алексей стал подумывать о том, чтобы уехать из Италии и поселиться где-нибудь за границей.

Однако Джанджакомо требовал, чтобы он как можно больше времени проводил в Милане, намеревался передать ему руководство концерном.

– Я старею, – говорил Джисмонди-старший. – А тебе пора остепениться. Подарить мне внуков.

Чтобы отвлечь старика от грустных мыслей, Алексей стал брать его с собой на вечеринки и званые ужины, знакомить со своими подругами – актрисами, писательницами, художницами. На обратном пути Джанджакомо всякий раз говорил: «Знаешь, эта твоя знакомая мне очень понравилась…» После чего дядя начинал расписывать прелести супружеской жизни. Алексей молча слушал его, пытаясь представить себе, каково будет жить под одной крышей с Еленой, Мариной или Джульеттой. Он сам удивлялся, насколько абсурдной казалась одна только мысль о подобной жизни. Однажды дядя не выдержал:

– Ты избаловался, у тебя было слишком много баб! Не знаю, какого черта тебе надо еще! Люди женятся для того, чтобы обзавестись семьей и продолжить свой род. Выбери ты любую женщину, из которой получится хорошая мать. Хватит тянуть время!

Алексей недоуменно посмотрел на него:

– Откуда я знаю, что такое хорошая мать?

– Ты мне надоел! – рявкнул Джанджакомо. – Смотри, найду тебе жену сам и твоего мнения не спрошу.

– Да, так было бы проще, – засмеялся Алексей. Но на всякий случай после этого разговора перестал брать дядю туда, где он мог встретиться с потенциальными невестами.

Алексей и сам все больше и больше отходил от светской жизни. С некоторым беспокойством он стал замечать, что и секс перестает доставлять ему былое наслаждение. Его душа и воображение оставались незадействованными.

Алексей с удвоенным усердием занялся делами концерна. С усердием, но без страсти и азарта. В нем появилась какая-то странная холодность, ранее ему несвойственная. Теперь работа отнимала у него большую часть времени. По крайней мере, считал Алексей, хоть дядя останется доволен.

И еще он стал увлекаться искусством. Раньше живопись трогала его очень мало, но сейчас Алексей полюбил именно этот вид изобразительного искусства. Полюбил за те самые качества, которые раньше оставляли его равнодушным: за скупость средств, за концентрированную выразительность. Созерцание картин приносило ему умиротворение. Алексей сделался завсегдатаем музеев и картинных галерей, накупил массу книг по искусству. Его интересовали все эпохи и все периоды; были картины, которые стали для него чем-то вроде икон – он обращался к ним вновь и вновь. Полотна были неподвижны, статичны, но взгляд человека наполнял их жизнью и смыслом. Алексей по-новому декорировал свою квартиру, развесил по стенам картины. Еще одну такую же квартиру он обустроил для себя в Риме.

Именно в Риме он и попал на выставку «Париж между мировыми войнами». Там, среди плачущих женщин Пикассо и механических монстров Пикабиа, он увидел портрет женщины, почему-то запавший ему в душу. Детское и в то же время соблазнительное лицо, по фантазии художника, принадлежало птице. Алексей прочел надпись: «Мишель Сен-Лу, Руссильон, 1935. Портрет Сильви Ковальской».

Это имя – Сильви Ковальская – показалось Алексею знакомым. Он стал думать, вспоминать, и из прошлого всплыла полузабытая история с таинственным письмом и кольцом. Некая женщина, подписавшаяся «Сильви Ковальская», утверждала, что она его мать. Какое странное совпадение. И лицо – кажется, в письме была еще и фотография. Но память не сохранила черты женщины, запечатленной на снимке.