В то время так же считали многие. В шестидесятые годы по всей Италии развернулась общественная дискуссия по этому поводу. Многие считали, что герои Сопротивления, приверженцы левых идей – те самые люди, которые вырвали Италию из лап фашизма, остались за бортом экономического чуда. В 1963 году христианские демократы, строившие послевоенное общество под тройственным лозунгом «Церковь, семья, капитал», были вынуждены сформировать коалиционное правительство с социалистами. Все вокруг говорили о «повороте влево» и о том, что это будет означать для страны.

Если бы Катрин Жардин случайно услышала Алексея и его друзей, ожесточенно спорящих в миланском кафе, она просто не поняла бы, о чем идет речь. Между ней и этими юношами, ее сверстниками, лежала пропасть, и дело было вовсе не в различии языков. Такие слова, как «коммунизм», «социализм», «американские ценности», звучали здесь совершенно иначе, употреблялись в ином контексте. Но если бы разговор зашел о кинематографе, пропасть моментально исчезла бы. Мерилин Монро, Марлон Брандо, герои Диснея– вклад Америки в мировую культуру – все это в переводе не нуждалось.

Интерес Алексея Джисмонди к кино ничуть не уменьшился, а, наоборот, стал еще сильнее. Закончив лицей, он вознамерился с головой погрузиться в чарующий мир кинематографа, сосредоточенного в Чинечитта, итальянском аналоге Голливуда. Но юноша прекрасно понимал, что этим мечтам не суждено осуществиться. Джанджакомо Джисмонди настоял на том, чтобы его приемный сын учился в университете. Алексей понимал, что спорить с дядей бесполезно – в конце концов (хоть об этом в семье никогда и не говорилось) его долг признательности перед приемным отцом перевешивал все остальные соображения. Несмотря на свои левые убеждения, Алексей относился к Джанджакомо с искренним уважением. И еще он понимал, что дядя, которого он называл «отцом», всерьез озабочен его судьбой.

Дядя и племянник являли собой довольно странную пару. Невысокий Джанджакомо, лысый, толстый, с энергичными, эффектными жестами и долговязый, замкнутый, тощий юноша с темными вьющимися волосами и задумчивыми глазами. Хозяйки миланских салонов, в особенности те, у кого подрастали дочки – для Алексея – или имелись овдовевшие сестры – для Джанджакомо – наперебой приглашали завидных женихов в гости.

Те, кто встречал Алексея и его приемного отца впервые, всякий раз удивлялись, когда Джисмонди-старшего и Джисмонди-младшего представляли как отца и сына – слишком уж они были непохожи. В углу начинались перешептывания: «Ах, ну да, это тот самый русский мальчик, как же, как же…» Да и забыть эту пару было непросто – Джанджакомо очаровывал остроумием, Алексей производил не меньшее впечатление своей молчаливостью и редкими, но всегда к месту замечаниями. Потом люди говорили: «Да-да, я сразу догадался, что этот парень не итальянец». Было в молчании и сдержанности Алексея нечто впечатляющее.

На самом деле, встречаясь с посторонними, Алексей очень волновался. Ему нравилось разглядывать людей, запоминать мелкие, но очень красноречивые детали: вот салфетка легко касается накрашенных губ, вот рука застывает в жесте, вот нога с неподражаемым изяществом закидывается на другую ногу. Алексей мысленно представлял, что видит все это в объективе камеры – глазами Хичкока, Росселини или Хьюстона. Алексей был наделен даром видения, этот дар стал его главным средством познания окружающего мира. Люди вокруг об этом не догадывались.

Джанджакомо всякий раз удивлялся, как много всяких мелочей его молчаливый сын заметил после очередного раута. Джисмонди-старший с удовлетворением заключал, что такая наблюдательность – отличное качество для будущего предпринимателя.

Незадолго до получения аттестата Алексей твердо решил, что продолжит учебу в Риме. На то имелись две одинаково веские причины. Во-первых, он хотел вырваться из-под дядиной опеки. Во-вторых, мечтал оказаться в непосредственной близости от колыбели итальянской киноиндустрии. Алексею удалось убедить дядю в разумности своего выбора, однако Джанджакомо настоял, чтобы Алексей поселился в их римской квартире.

– Твоей матери эта квартира очень нравилась, – сказал он. – Я знаю, ей было бы приятно, если бы ты там жил. Кроме того, у меня будет лишний повод съездить в мой любимый город.

Он улыбнулся и хитро подмигнул. Джанджакомо отлично понимал, почему Алексею хотелось поскорее вырваться из Милана.

А Алексей подумал, что у обоих его отцов было общее свойство: когда им нужно было сослаться на какой-то непререкаемый авторитет, сразу возникала покойная мать – не одна, так другая. Этим открытием Алексей поделился со своим лучшим другом Энрико Мазоччи. Они вместе вылетели на Сицилию, чтобы провести там летние каникулы.

– Само собой – ведь с мертвыми не поспоришь, – пожал плечами Энрико, потягивая кока-колу – свой любимый напиток. – Мертвые – самый прочный из всех авторитетов. Вот увидишь, что сделал культ покойника с сицилийцами. На этом острове вендетты тянутся из поколения в поколение. А все дело в том, что непогрешимость мертвых никогда не ставится под сомнение.


Поездки на Сицилию Алексей ждал с радостным нетерпением. Он шесть раз смотрел фильм Рози «Сальваторе Джулиано», и эта полудокументальная картина, рассказывающая о современном сицилийском Робин Гуде, которого предали политиканы, произвела на него глубокое впечатление. Когда Энрико предложил Алексею провести несколько недель на вилле, принадлежавшей семье Мазоччи, Джисмонди охотно согласился. Его вообще очень интересовала проблема Меццоджорно, аграрного нищего Юга, о проблемах которого так много писали его любимые газеты и журналы.

Но ни умные статьи, ни безжалостная камера Рози не подготовили Алексея к тому, что он увидит. Остров поразил юношу живописностью и великолепием природы. Автомобиль мчался по извилистой дороге, петлявшей вокруг темного конуса вулкана Этна, и у Джисмонди возникло ощущение, что он попал в иную эпоху, в другое временное измерение, существовавшее в замедленном ритме, так мало похожем на бурную миланскую жизнь. Повсюду простиралось море зелени и багрянца – бескрайние поля и остроконечные скалы. В этом роскошном уголке земли колосились золотистые нивы, а луга были усыпаны полевыми цветами невиданной красоты. Цитрусовые деревья сгибались под тяжестью апельсинов и лимонов.

Вилла, принадлежавшая семейству Мазоччи, оказалась ярко-белым зданием в мавританском стиле. Поместье расположилось на холме, выше церкви, античного храма и домов городка Чефалу. Когда Алексей вышел из машины, из-под ног у него стремительными зелеными стрелками метнулись маленькие ящерицы. В воздухе гудели пчелы, сладко пахло мятой и тимьяном.

– Нравится тебе здесь? – спросила синьора Мазоччи, моложавая и красивая дама с острым носиком.

Алексей кивнул.

– Да, я вижу, что остров уже успел тебя околдовать, не спеши, – усмехнулся Энрико. – Иначе никогда не отвяжешься от этих мест. А ведь мы еще почти ничего не видели. Не бойся, я все тебе покажу.

И Энрико сдержал слово. На следующий день, прямо с утра друзья отправились исследовать окрестности. Они бродили по каменистым дорогам, лишь изредка встречая крестьянскую повозку или запряженных мулов. Луга сменились скалистыми отрогами, затем пошли поля, где золотистые колосья лениво покачивались под легким ветерком. На одном из полей уже началась жатва, и друзья остановились посмотреть. Раздетые по пояс парни ловко орудовали серпами. Мужчины постарше в красных головных повязках с платками на шее связывали колосья в снопы.

– Такое ощущение, будто технический прогресс сюда не заглядывал, – заметил Алексей.

– На Юге почти везде так, – пожал плечами Энрико.

– Да, я знаю. – Алексей помолчал. – Нужно отрешиться от живописности. Слишком уж эта картина кажется идиллической.

Энрико фыркнул:

– Только со стороны – нам, туристам. Для местных эта живописность является каторжным трудом. И получают они за свою работу жалкий ломоть хлеба, больше ничего. Все, кто работает на этом поле, – родственники. Через пару дней они закончат здесь и перейдут на другое поле, принадлежащее какому-нибудь двоюродному брату. Послушай-ка, они поют.

Алексей прислушался.

– Ничего не понимаю. Это какой-то диалект.

– А ты что думал? Тебе здесь будут арию Верди распевать?

Алексей посмотрел на друга, удивленный язвительной интонацией.

– Нет, я так не думал. А ты, по-моему, принимаешь здешние проблемы близко к сердцу, да?

Энрико снова пожал плечами.

– Мы купили виллу пять лет назад. Однако местные до сих пор смотрят на нас так, словно мы какие-нибудь инопланетяне. Мы и в самом деле прилетели сюда с другой планеты. Она называется Север. Крестьяне нас ненавидят, и у них есть для этого все основания. Мы получаем от жизни все, а они – только тяжелый труд, немного винограда, еще труд, и еще труд. И так год за годом. Об этом и песня.

Алексей попытался разобрать слова, но в это время ритм песни изменился. Мужчины запели что-то, сначала один, потом другой, потом третий.

Энрико повеселел.

– Ну вот, теперь пошли непристойности. В местном фольклоре этого сколько угодно. Они поют про то, как король трахает королеву. У его величества очень тяжелые причиндалы. – Он засмеялся. – И несмотря на любовь к похабству, местные крестьяне относятся к хлебу, как к божеству. Набожность и непристойность прекрасно уживаются здесь друг с другом. В этом есть что-то очень языческое.

Друзья отправились дальше, не переставая спорить. Сначала речь зашла о мафии, потом о попах, потом о гнете суеверий. В соседней деревушке юноши сделали небольшой привал. Девушки и женщины с вышиванием в руках сидели небольшими группами у крылец каменных домов. Появление незнакомцев заставило их понизить голос. Молодые на чужаков не смотрели – лишь те, что постарше, с обветренными, морщинистыми лицами, искоса бросали взгляды.

К полудню они достигли древнего города Агридженто. Здесь сохранились античные языческие храмы, зажатые между синевой неба и синевой моря. В римском акрополе до сих пор витали Зевс и Юнона, Геракл, Кастор и Поллукс, Деметра и Персефона. Норманны превратили святилище в христианский храм. Языческое и христианское мирно уживалось вместе.