8

Есть женщины, которые с началом беременности расцветают – новая жизнь, зародившаяся в глубинах тела, придает им дополнительное очарование. Но Сильви Ковальская – а жена Жакоба продолжала называть себя девичьей фамилией – к этому разряду представительниц слабого пола не относилась. По мере того, как ее тело разбухало, Сильви проникалась к нему все большим и большим отвращением. Она с омерзением смотрела в зеркало на свои отвисшие, покрывшиеся сеткой вен гру́ди, на раздутый живот. С каждым днем признаки беременности были все очевиднее, и Сильви часами напролет разглядывала свое изменившееся тело с ужасом и гадливостью. Некрасивое, обрюзгшее животное, в которое она превратилась, не имело никакого отношения к прежней Сильви! Если на улице кто-то обращал на нее свой взгляд, Сильви вжимала голову в плечи и старалась побыстрее пройти мимо, уверенная, что ее вид способен вызывать лишь отвращение. Сильви пряталась от людских глаз в темных кинозалах. Как зачарованная, она смотрела на серебристый экран, на котором жили своей волшебной жизнью сказочно грациозные кинокоролевы.

Особенно болезненно действовало на нее общество Жакоба. Стоило мужу коснуться ее или произнести какое-то ласковое слово, и на Сильви накатывал приступ тошноты. Человек, который любил Сильви Ковальскую, не мог испытывать нежные чувства к мерзкой, раздутой уродине.

Сильви давно уже перебралась в отдельную спальню, а на седьмом месяце беременности и вовсе запретила Жакобу появляться в ее будуаре. Ей казалось, что проклятая беременность никогда не кончится. О будущем ребенке Сильви думала лишь как об избавлении от невыносимой пытки, как об исторжении из своего организма инородного тела. Виноват во всех этих мучениях был Жакоб, ее палач и убийца. О муже Сильви думала с лютой ненавистью. Его вид вызывал у нее омерзение.

Опечаленный и встревоженный Жакоб решил обратиться за советом к своему другу Жаку Бреннеру. Они встретились за ужином в ресторане на втором этаже Эйфелевой башни. Внизу простирался Париж, залитый морем огней, все еще пытающийся изображать из себя мировую столицу удовольствий и развлечений. Но Всемирная выставка 1937 года, чья тень нависла над городом, красноречиво напоминала, что легкомысленная эпоха ушла в прошлое. Над германским павильоном парил гигантский орел, славящий идеалы национал-социализма. Прямо напротив возвышались исполинские «Рабочий и колхозница», возносящие славу коммунизму. Мрачные силуэты этих тоталитарных символов повергали Жакоба в еще большее уныние.

– Жак, я в полном отчаянии. Не знаю, как мне себя вести.

Бреннер насмешливо покачал головой:

– А я-то надеялся, что здесь, на Эйфелевой башне, ты вознесешься над всеми земными заботами.

– Я не шучу. – Жакоб оттолкнул тарелку и потянулся за сигаретой. – Мне кажется, было бы лучше, если бы я не показывался Сильви на глаза. Но я боюсь оставлять ее без присмотра – вдруг она сделает с собой что-нибудь ужасное?

– Ах, если бы ты был таким, как я, тебя не беспокоили бы проблемы женского плодородия, – злорадно улыбнулся Жак, упорно не желая проявлять дружеское участие.

– Не могут же все быть такими, как ты, – огрызнулся Жакоб. – От человечества камня на камне не осталось бы. Или вымерло бы, или его истребили бы полоумные политики.

Он еще не простил Жаку кратковременного увлечения фашизмом несколько лет назад. Бреннер тогда необычайно заинтересовался светловолосыми крепышами, бодро марширующими в свое сверхчеловеческое будущее.

– Туше, о почтенный доктор Жардин. – Жак осушил бокал. – Итак, как же нам быть с этой нелепой Сильви, которая ненавидит тебя, ненавидит себя и, очевидно, ненавидит младенца, собирающегося выскочить из нее на белый свет? Если, конечно, этому знаменательному событию вообще суждено произойти.

– Жак! – с упреком покачал головой Жакоб.

К их столику подошел чопорный усатый официант, намеревавшийся унести пустые тарелки. Жардин встал и попросил счет.

– В следующий раз, Жак, когда мне будет особенно паршиво, я непременно попрошу тебя о новой встрече.

– Да ладно тебе, дружище, садись. Не злись на меня. Просто в последнее время ты стал такой серьезный, такой занудный, просто развалина, а не человек. Смотреть на это нет никаких сил. Садись. – Взгляд Жака стал мирным и сосредоточенным. – Очевидно, я просто ревную.

Он задумчиво затянулся сигаретой.

Жакоб опустился на стул и стал смотреть на отражение городских огней в черной воде Сены. Да, Жак прав. Последние месяцы я действительно превратился в жуткого зануду, думал он. На душе было тягостно. Все складывалось как нельзя хуже – и дома, и в мире.

Жак прервал его невеселые мысли:

– Знаешь, я легко могу представить себя на месте Сильви. – Бреннер передернулся. – Не слишком завидное положение. Только что ты была роковой красавицей, на тебя жадно пялилась толпа, и вдруг превращаешься в распухший кусок мяса. Лучше уж умереть, ей-богу.

– Ничего подобного! Это чудесное, естественное состояние… – Жакоб запнулся и не договорил.

– Естественное? – усмехнулся Жак. – И это слово произнес Жакоб Жардин, знаменитый психоаналитик? Ты еще скажи «нормальное». Разве можно какое-нибудь состояние человеческой души назвать «естественным» или «нормальным»? Ты в последнее время не занимался анализом собственных снов? К врачу-психиатру не обращался?

– Да-да, конечно, ты прав, – признал Жакоб, думая, что вел себя с Сильви не так, как следовало.

– Постой-ка, у меня идея, – сказал Жак. – Помнится, мы с тобой как-то говорили о том, что Сильви – прирожденная актриса. Она чувствует себя в своей естественной стихии, когда разыгрывает какую-нибудь роль. Более всего Сильви счастлива, когда на нее взирает восхищенная аудитория, так?

Жак кивнул, смутно припоминая подобный разговор.

– Что ж, давай поможем ей разучить новую роль. Мне следовало подумать об этом раньше.

Жак вскочил на ноги, словно азартный игрок на скачках. Он вынул из кармана связку ключей и швырнул на стол.

– Не возвращайся домой, ты будешь мешать. Поживи пока у меня. В шкафу полно одежды – выбирай любую. И не приходи домой, пока я тебя не вызову.

Прежде чем Жакоб успел вымолвить хоть слово, Бреннер уже был таков. Оглянувшись, он крикнул через весь зал:

– Если появится кто-либо из моих сомнительных приятелей, гони их к черту. – И, к вящему восторгу публики, добавил: – И, ради бога, найди себе какую-нибудь бабу!

Жакоб почувствовал взгляды, устремленные на него со всех сторон, и против воли усмехнулся.

Квартира Бреннера находилась на улице Святых Отцов, неподалеку от шумного квартала Сен-Жермен-де-Пре. Обстановка этого жилища как нельзя лучше соответствовала угрюмому настроению Жардина. Интерьер был почти спартанский. Немногочисленная мебель была тщательно отобрана и расставлена очень продуманно, чтобы создавалось впечатление строгости и простоты. Лишь восточные гравюры, развешанные по стенам, напоминали о пристрастии Жака ко всему экзотическому. В этой нарочито простой, безо всяких излишеств обстановке Жакобу дышалось легче, чем дома.

Жакоб недавно отказался от своего консультационного кабинета, уступив его троим беженцам из Германии. Жизнь дома в последние месяцы стала поистине невыносимой, и Жардин постоянно ощущал свою неприкаянность. Зато в квартире Бреннера ему никто не мешал, и он мог без помех предаваться своим раздумьям. Лишь однажды в дверь позвонил молодой парень в матросской форме. Он робко спросил, дома ли Жак, после чего немедленно ретировался.

На третий день Жакоб проснулся утром, преисполненный решимости. Он извлек из шкафа темный костюм, белую рубашку и отправился в госпиталь. Нужно было встретиться с главным врачом.

– Чем могу служить, доктор Жардин? – спросил его старый доктор Вайянкур, протирая очки.

– Хочу уволиться, – просто сказал Жакоб.

– Как так – уволиться? Безо всяких объяснений? – в тусклых глазках главного врача вспыхнул огонек.

– Я хочу перейти на работу в другую больницу, в отделение общей неврологии. Естественно, я сделаю это после того, как вы найдете мне замену.

– Разумеется, – сухо кивнул старик. – Ну и все-таки, в чем причина столь неожиданного решения?

– Такие уж настали времена. – Жакоб взглянул на часы, коротко кивнул и вышел.

Он не желал вступать в дискуссию, решение было бесповоротным.

Быстрым шагом Жакоб направился по длинному коридору в первое отделение, где проработал столько лет. Здесь содержались пациентки, находившиеся на длительном лечении. Открыв дверь отделения, Жардин оказался в обычной атмосфере психиатрической лечебницы. Отовсюду доносились шепоты, крики, стоны, бессвязное бормотание – одним словом, бессмысленная какофония, оркестр, в котором каждый из музыкантов исполнял свою собственную мелодию. Серые халаты, серые лица, лихорадочно бегающие или застывшие глаза. Одни из пациенток нервно расхаживали взад-вперед, другие размахивали руками, третьи ритмично раскачивались из стороны в сторону.

Как обычно, Жакоб глубоко вздохнул и сосредоточил все свое внимание на одной из женщин. Каждый из этих страдающих индивидуумов имел свой смысл, свою внутреннюю логику. Если сконцентрироваться на любом из «музыкантов» этого безумного «оркестра», то начинает вырисовываться общая мелодия, обладающая своей атональной гармонией. К доктору подошла дежурная сестра, они немного поговорили, и начался ежедневный обход.

В отделении содержались пятьдесят пациенток. Жардин переходил из палаты в палату, и каждая из больных вела себя по-своему: одни неподвижно лежали в отупении, вызванном инъекциями инсулина; другие хватали доктора за полы халата, пытались его обнять, поцеловать. Одна из пациенток истошно кричала, обвиняя Жардина в том, что он ее изнасиловал и сделал ей ребенка. Другая двинула доктора кулаком, утверждая, что пятеро ее невидимых детей чересчур расшалились.

Трое медсестер, составлявших свиту Жакоба, пытались по мере сил оградить его от чересчур активных пациенток. Закончив обход, Жакоб вернулся в общий зал и, как обычно, опустился в кресло. Он взял себе за правило ежедневно в течение часа или двух сидеть здесь, чтобы пациентки привыкли к его присутствию и перестали его бояться. Он знал по опыту, что со временем болезненное оживление, возникающее у больных при появлении нового человека, исчезнет. Некоторые из женщин сами подходили к нему и заводили с ним невразумительные разговоры, в которых Жакоб постепенно начинал угадывать смысл.