Блуждающий взор Кэролайн Стэнсифлд вернулся к Скотту, и вновь в гармонию был внесен разлад. Что же, в конце концов, с ним происходит? Вид у него был невероятно – что это за глупое слово употребляют теперь? – «убитый». Как раз к этому времени прекрасно настроенные антенны Кэролайн Стэнсифлд, наследие почти вековых политических и светских интриг, уловили какие-то тревожные сигналы, поступающие в ее мир.

В пятидесяти футах от Кэролайн стояла ее внучка Кристи, цветы вокруг которой должны были бы создать ощущение рая, однако она чувствовала себя, как в аду. Королевская безмятежность рядов белых орхидей, расположенных по обе стороны от Кристи и оттенявших ее тонкую красоту, усиливала ее болезненное напряжение. Взор Кристи также был обращен на Скотта Блэсси. Но, в отличие от бабушки, она точно знала, о чем он сейчас думает. Сколько еще оставалось времени? Что они станут делать, когда время выйдет? В отсутствие указаний свыше не оставалось ничего иного, кроме как взять на себя роль Всевышнего. Кристи оторвала взгляд от мучительно напряженной фигуры возле телефона и посмотрела на пару, пребывающую в блаженном наведении. Способна ли она поступить так со своим отцом, когда дело зашло столь далеко? Она просто не знала этого и понимала, что этого не знает и Скотт. Поверх моря застывших в ожидании лиц Кристи удалось поймать бегающий взор Скотта. Может, попробовать поддержать его телепатически? Кристи собрала всю волю в кулак и направила Скотту мысленно послание с зарядом бодрости, в котором так отчаянно нуждалась сама. Синие глаза поблагодарили ее, и Кристи удалось изобразить полуулыбку. Скотт. Бедный Скотт. Судьба отняла его у нее – только затем, чтобы вернуть снова, благодаря этому жуткому парадоксу, называемому жизнью. Скотт, который так страшно обидел ее. Скотт, который был теперь ее товарищем; который раньше был ее возлюбленным, а теперь стал чем-то гораздо большим.

Отец Брэдли, приходский священник храма Милосердия у Моря – этого украшенного колоннадой здания, где принимали крещение и последнее напутствие принадлежавшие к англиканской церкви обитатели Палм-Бич, где они соединялись и молились, – приготовился к освященному временем ритуалу. Загорелый и бодрый, он непринужденно, как свой среди своих, прохаживался в толпе своих феноменально богатых прихожан. Отец Брэдли не мог припомнить, чтобы ему приходилось присутствовать на столь знаменательной свадьбе, и, казалось, все находилось под контролем; однако даже сейчас, стоя здесь и болтая с наиболее влиятельными гостями новобрачных, он не мог перебороть дрожь какого-то тревожного предчувствия. Он мог бы совершить этот ритуал с закрытыми глазами. Что же беспокоиться? Разумеется, в церкви все было бы проще, однако повторный брак вполне допустимо проводить в домашних условиях, тем более в таком доме, как у Стэнсфилдов. Отец Брэдли взглянул на свои часы. Без двух минут двенадцать, и все в порядке. Но отчего же, Боже, ему хочется добавить слово «пока»?

Мэгги на мгновение ушла в мир собственных воспоминаний. Она была самой давнишней подругой Лайзы, однако теперь их пути разошлись. Этот дом, великолепие свадьбы символизировали ту пропасть, которая пролегла между ними. В прежние времена были тяготы и горести в гимнастическом зале Уэст-Палма, наспех проглоченные в закусочных гамбургеры, радости и заботы создания собственного бизнеса, который они обе так любили, а она – любила по-прежнему. Однако теперь закусочные уступили место сервису Джона Санкела, деликатесам, которые были любовно расставлены на покрытых белой кисеей и муаровой тафтой буфетных столах, тянувшихся вдоль стен огромной столовой за дверью. Много лет назад в квартире Лайзы, давно уже превратившейся в подземный гараж небоскреба на Саут-Флэглер, стояли в горшках ареки и яркие бальземины. Здесь же были темно-пурпурные и белые орхидеи, гирлянды зеленых виноградных лоз, которые вились над буфетными столами в таком изобилии, что дух захватывало; они свободно ниспадали на безупречные скатерти и сплетались в вазах с сочными тропическими фруктами: киви, папайя и мускатным виноградом. Мэгги наблюдала за маленькой армией официантов в белых сюртуках, готовых принять толпу свадебных гостей; она слышала, как неувядающий Питер Дачин разминает пальцы на рояле «Стейнвей»; она старалась не попасть в вездесущий объектив Боба Давидоффа, который видел светских свадеб больше, чем любой смертный; и еще она отметила скромные цветы на четырехъярусном свадебном торте, заменявшие крошечные фигурки невесты и жениха, которые, по обычаю, предпочла бы она, как и вся остальная Америка. Возможно, сами по себе все это были мелочи, однако, они говорили о многом. Все это были элементы того условного языка, по которым эти люди узнавали друг друга. Это было тайное общество со множеством знаков и сигналов, жестов и невысказанных намеков. Что-то было «принято». Что-то было «не принято». Этому никто не учит. Этому нельзя научить. Это постигается постепенно. Когда принадлежишь к ним. Когда живешь этой жизнью. Уже в подростковом возрасте ты можешь за сорок футов распознать чужака. Это так же просто, как и невероятно. Какие правила требовали, чтобы было восемь подружек невесты – и все в одинаковых платьях пастельных тонов? Кто решил, что свадебные подарки должны быть выложены на всеобщее обозрение на покрытых белым дамастом столах в библиотеке? Почему имеется шампанское «Тейттинджер»? Все это оставалось загадкой, и Мэгги не могла избавиться от чувства, что она здесь совершенно посторонняя.

Мэгги повернулась, чтобы взглянуть на Лайзу, и тут же ее сердце наполнило знакомое чувство любви. Лайза, которая так много страдала, и вот наконец оказалась на вершине счастья. Но отчего в лице Кристи ни кровинки и так смертельно бледен Скотт? Отчего на них смотрит Кэролайн Стэнсфилд, и на ее старушечьем лице стало еще больше морщин – от волнения и тревоги? Как только эти беспокойные мысли взбудоражили ее деятельный ум, Мэгги ощутила подспудные вибрации. «Боже, должно случиться что-то ужасное». Она почувствовала, как ее рука непроизвольно потянулась ко рту, а язык пересох. «Нет. Ни в коем случае. Не в этот долгожданный момент. Неужели последними гостями на этой свадьбе станут тени отцовских грехов?»

Глава 1

Бобби Стэнсфилд поймал волну, и на короткое мгновение мир оказался в его руках. Доска под ногами подпрыгивала и взбиралась ввысь, а вместе с ней взлетело и сердце. Вечерело, утомленное солнце склонилось за пальмы, по поверхности моря побежали золотые танцующие тени. Последний вечерний бурун, и, кажется, он будет сегодня лучшим.

Словно птица-мститель, Бобби планировал на пляж, согнув тело в классической для серфинга позе, и пока он летел к песку, душа его тоже парила – благодарная за этот день и за его красоту. В жизни Бобби таких моментов было немного, и в свои тринадцать лет мальчик уже научился распознавать их.

Теперь волна почти что спала. Бобби намеревался использовать ее до конца с шиком. Почувствовав, как иссякает энергия доски, он изогнул дугой спину, напряг ноги, а затем с криком, похожим на прощальный, ринулся в бледно-голубое небо Флориды. Тело Бобби очутилось в объятиях хаоса, а в глазах рассыпался сумасшедший калейдоскоп объемных красок. Небо, скользящие облака, розовая пляжная кабинка, пузырящаяся, как шампанское, вода сменилась теплой темнотой под волнами Норт-Энда. Несколько секунд Бобби несся по воле течения, уверенный, что его не подведут сильные руки и ноги, принимая удары откатывающихся назад волн. Он ощутил на своей груди жесткий песок, стук в ушах от растущего давления – и вот он уже плыл вверх, чтобы вновь вернуть себе тот мир, который он совсем недавно покинул. Бобби вырвался на поверхность. Фантазии уступили место реальности.

Этот путь он проделывал тысячи раз. Сотня ярдов по еще теплому песку, еще сотня – по выцветшему пляжному настилу к пузырящемуся гудрону дороги. Иногда он этот путь проделывал со смехом и шутками – если возвращался домой с другими серфингистами, у которых из-под мускулистых, бронзовых от загара рук свисали доски, а покрытые пятнами соли волосы трепал и ерошил поздний летний бриз. Сегодня, однако, Бобби был один, и это его радовало. Скоро он вернется в огромный, пульсирующий энергией дом, с урчанием и скрежетом двигателей его непрерывной, напряженной деятельности, от которой невозможно было ни отвлечься, ни убежать. Бобби забрался на велосипед, небрежно перебросил доску под мышку и покатил по бульвару Норт-Оушн.

У величественных ворот особняка он неожиданно решил изменить свой маршрут. Почему-то захотелось еще разок взглянуть на волны. Иногда можно по небу, по бризу, по поведению ныряющих пеликанов предсказать, какой будет прибой на следующий день. Поэтому, оставив доску и велосипед, как обычно, в просторном гараже, Бобби скользнул вдоль стены огромного дома в сторону волнореза, который защищал особняк от непредсказуемого моря.

В его маршрут входил кабинет отца – круглая комната, пристроенная к дому в постмизнеровском стиле. Бобби но привычке бросил быстрый взгляд в окно. Все в семье благовели перед производящим внушительное впечатление сенатором. Все, за весьма примечательным исключением матери. Иногда отец здесь надиктовывал речь перед большим письменным столом с тумбами, снисходительно выговаривая зычным голосом высокопарные банальности и в высшей степени удовлетворенно улыбаясь в предвкушении реакции какой-то будущей аудитории. Или же он смотрел бейсбол, с удовольствием потягивая из толстого хрустального бокала в правой руке темно-янтарный бурбон, который любил пить вечерами. Изредка, царственно положив ноги на скамеечку с гобеленовой подушкой, со смятым номером «Уолл-стрит джорнэл», покоящимся на его все еще поджаром животе, он смачно похрапывал в кресле, обитом потертым мебельным ситцем. Сегодня, однако, занятие у него было совершенно иного рода. Он занимался с кем-то любовью на диване.

Бобби Стэнсфилд замер, а его светло-голубые глаза на мальчишечьем лице чуть не вылезли из орбит. Вопрос «что делать?» не возник ни на мгновение. Не каждый день сыну доводится видеть отца за таким занятием, и Бобби не собирался упускать ни миллисекунды этого зрелища. В нем боролись противоречивые чувства – страх, возбуждение, любопытство, отвращение: они переплелись, как две непристойные фигуры на диване в кабинете. Бобби был в ужасе, однако юношеская любознательность прочно удерживала его на месте.