— Итак, ты еще и нарушил полагающийся для почтенных мусульманок аурат, Абу Хасан, — как-то устало произнес Малик. — А ведь в караване могли быть женщины тех эмиров, каких султан собирается вызвать на службу. О, видимо, духи пустыни совсем помутили твой разум, если ты решился на подобное!

— Прости, мой господин! — И Абу Хасан вновь повалился на плиты пола. А сам подумал: «Как же я мог удостовериться, что беглянка не укрылась среди скопища людей в караване, не осмотрев каждую женщину, какая была там?»

Он еще что-то говорил, рассказывал, как вернулся и велел оглядеть всех среди тех караванщиков, что только собирались в путь под стенами Монреаля, как допрашивал каждого, узнавая, кто был в караване, кто мог его покинуть и когда. Какой же сброд плетется в такой толпе! И паломники с семьями, и кочевники, и торговцы, и рабовладельцы с рабынями-наложницами, и те, кто просто путешествует. Но Абу Хасан не упомянул о том, что его допросы вызвали возмущение в караване, из-за чего едва не произошла стычка. Зато подробно рассказал, как он разослал по округе людей и те несколько дней носились по Дороге Царей, ибо все понимали — куда бы ни отправилась с сообщниками беглянка, они не могли удалиться в пустыню от пути, где имеются колодцы.

— Только когда наши поиски не увенчались успехом, я осмелился приехать к вам, всемилостивейший эмир Малик, да пребудет навечно с вами милость Аллаха, — закончил свою речь бедуин. — Я признаю свою вину, и только вам решать, каково будет наказание. Я с готовностью приму все, что прикажет мой повелитель. — Абу Хасан пополз к аль-Адилю и стал целовать его расшитые серебром башмаки.

Малик ударом ноги оттолкнул бедуина. Этот шакал был ему противен. Подумать только, а ведь он столько лет доверял ему, облагодетельствовал, возвысил! Теперь же тот действительно заслуживал того, чтобы его голова украшала пику на воротах Эль-Кудса.

Но первая ярость аль-Адиля уже прошла. Немного успокоившись, он подумал, что куда бы ни направилась Джоанна, вряд ли она так скоро сумеет попасть к крестоносцам. Да и то гневное послание, какое Саладин получил от короля Ричарда, указывало, что Джоанна еще скрывается. Ричард узнал, что его кузина не погибла, и угрожал султану, что тот трижды заплатит, если родственница Мелека Рика не будет возвращена в кратчайшие сроки. Саладин даже гневно высказал брату, велев немедленно привезти англичанку в Иерусалим. И тут приезжает этот бедуин и рассказывает, что пленница сбежала…

— Я мог бы разрезать твое брюхо, Абу Хасан, и велеть наполнить его раскаленными угольями. Аллах свидетель — ты заслужил это. Но все же, памятуя твои прежние заслуги…

— О, повелитель!

— Памятуя твои прежние заслуги, я пощажу тебя. Но ты немедленно отправишься в пустыню и будешь искать эту женщину, как самую драгоценную жемчужину в созданном Аллахом мире. Ни единого волоса не должно упасть с ее головы. Она нужна нам. Мне и самому султану. Ты родился в пустыне, Абу Хасан, ты хорошо ее знаешь, и ты будешь обшаривать каждый камень, каждую скалу и песчаный холм, пока не нападешь на след беглянки и не отыщешь ее. Такова моя воля!

Абу Хасан низко склонился и стал пятиться к выходу.

Глава 7

Книгой, которую чаще всего открывал король Ричард Львиное Сердце, было даже не Евангелие, а «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря. И вот, проводя уже который день в башне Бетнобль на подступах к Иерусалиму, он то и дело читал и перечитывал этот потрепанный томик, пока не наступала темнота и у короля не начинали болеть глаза.

А тут еще его приближенный Адам де Телуорт напомнил:

— Сир, вы так и не посмотрели сегодня почту.

Ричард покосился на край стола, где лежали свернутые в трубочки послания с печатями. И ближе всех к нему, словно укор, виднелось послание с золотисто-алой печатью королевы-матери. Но Ричард не желал его читать. Зачем? Элеонора опять будет требовать от сына скорейшего возвращения, объяснять, как это необходимо, настаивать, умолять… а он все равно не ответит на ее призыв, будто шкодливый подросток, прячущийся от матери в чулане, а на деле застрявший тут, в семи милях от Святого Града.

Ричард резко смахнул со стола свитки — они так и рассыпались по плитам пола, и Адам кинулся их подбирать, недоуменно глядя на короля.

Львиное Сердце тяжело дышал, словно один вид этих посланий лишал его сил. Он медленно приблизился к узкому, как бойница, окну, стал смотреть, как вспыхивают первые звезды. Как же он устал от этого вынужденного безделья! Просто невероятно, что после того, как Ричард решительно и скоро с воодушевленным войском второй раз двинулся освобождать Гроб Господень, им вновь пришлось застрять там же, где и в прошлый раз, — в крепости Бетнобль, расположенной в нескольких милях от Иерусалима.

А ведь его войска пришли сюда куда быстрее и почти без потерь. Воинство Креста больше не донимали холодные ливни, они делали остановки близ замков, где Ричард еще раньше оставил свои гарнизоны — в Латруне, Кастель Арнольди, Бланш Гарде, Эрно. По пути у них случились только две незначительные схватки с сарацинами, и хотя, дабы не изнывать на июньской жаре, армия Ричарда двигалась только вечером и в утренние часы, к Бетноблю они прибыли уже через неделю.

После такого стремительного марша Ричард позволил войску передохнуть. К тому же необходимо было дождаться отставший обоз с продовольствием, а еще и с кораблей должны были выгрузить и доставить разобранные стенобитные и метательные орудия, необходимые для штурма стен Святого Града. Вскоре стало известно, что к выступившему войску Ричарда должны присоединиться отряды вновь прибывших из Европы рыцарей, о чем уведомлял Львиное Сердце оставшийся править на побережье Генрих Шампанский. О, как же эта весть о новых воинах Креста воодушевила и обрадовала крестоносцев в Бетнобле!

Поступили неплохие для христиан новости и из самого Иерусалима: оказывается, их приближение вызвало панику в городе, жители спешно покидают его, а в самом войске султана начались распри между турками и курдами. Вдобавок ко всему, когда Саладин заявил, что собирается отправиться за подкреплением в Египет, его эмиры отказались держать оборону, если султан оставит их перед страшным Мелеком Риком. От всех этих неприятностей Саладин потерял покой и сон, его советник Баха ад-Дин еле сдерживал готовых разъехаться эмиров, а те, если и не проявили открытого неповиновения, то на всякий призыв выступить навстречу крестоносцам предпочитали угрюмо отмалчиваться. В итоге для Ричарда сложилась вполне благополучная ситуация, но когда он уже заговорил о начале военных действий, неожиданно начались неприятности.

Перво-наперво от коменданта Яффы Обри де Ринеля пришло сообщение, что море так штормит, что доставленные на кораблях осадные орудия невозможно выгрузить. Предприимчивый Обри повелел сбросить деревянные части баллист и осадных башен в воду, дескать, волны сами прибьют их к берегу… но, к его величайшему огорчению, это не помогло: по большей части деревянные орудия были либо унесены в море, либо разбились о рифы у побережья Яффы. Теперь Обри ломает голову, где достать или изготовить новые детали для баллист и требушетов. А эта работа займет немало времени.

Неладно вышло и с подкреплением из Европы: как выяснилось, прибывшие крестоносцы не очень рвались сразу примкнуть к удалившемуся вглубь Палестины воинству. Оказавшись в приморских городах Леванта, они с удовольствием начали посещать бани, скупать восточные товары, ухаживать за южными красавицами и плескаться в водах теплого моря. Генрих Шампанский едва ли не насильно выгонял их в поход, но разнежившиеся паладины предпочитали не воевать, а осесть где-то в Кесарии и Яффе или перебраться в только что восстановленный Аскалон, где они вновь предавались радостям, какие сулил непривычный для них манящий Восток. В итоге в войско под Бетноблем прибыла едва ли пара сотен новобранцев — капля в море, учитывая, сколько людских ресурсов потребует осада такого укрепленного города, как Иерусалим.

Но самая большая неприятность ожидала Ричарда на совете: когда он высказался, что уж если они тут, то стоит попробовать начать штурм одних из ворот Святого Града, его прежние соратники, ранее так ратовавшие за скорейшее выступление, неожиданно заявили, что Ричард торопит события.

— К чему нам спешить, сир? — произнес мудрый Балиан Ибелинский. — Не забывайте, у нас десять тысяч воинов, и других сил не предвидится, посему наши действия должны быть обдуманными, дабы мы не понесли потери при штурме и оставались в силе.

Ричарду слова барона Ибелина показались разумными. Он очень уважал этого коренастого воина, несколько лет назад отстаивавшего Иерусалим перед неисчислимыми полчищами Саладина. Но потом Ричард подумал, что раньше, когда он готовился к отплытию, Ибелин не говорил об осторожной и длительной войне. Ибелин знал, что у английского короля мало времени и что он будет сражаться отчаянно и скоро, однако сейчас не поддержал его план начинать штурм.

Епископ Бове высказался более желчно:

— В своей необдуманной спешке, Ричард, вы можете погубить под стенами Иерусалима все наше воинство. Как христианский король, вы не должны допустить подобного.

— Надо выждать и проследить за действиями Саладина, — заметил магистр ордена госпитальеров Гарнье де Неблус. — Нужно не торопясь все продумать.

Не было у Ричарда времени ждать, не было! В его собственном королевстве мог свершиться переворот, и, пока он топчется у стен Святого Града, его трон мог занять другой. Он согласился на выступление лишь потому, что видел отчаянную готовность крестоносцев рискнуть всем ради этой победы. И вот теперь, когда он остался с войском, главы похода вдруг проявляют нерешительность.

Со слов бургундца Медведя Ричард понял, чем вызвано их желание выжидать.

— Я всегда говорил, что ты лучший предводитель, Львиное Сердце, — произнес герцог Гуго, запустив пальцы в свою широкую бороду. — Однако я не предполагал, что ты желаешь такой безграничной власти, желаешь приписать освобождение Иерусалима только себе. Ты хочешь прославиться на весь христианский мир, чтобы потом никто не посмел выступать против тебя в Европе. Тогда ты сможешь творить что угодно.