Джереми задумчиво уставился на свои маленькие ручки, сложенные на животе.

– Удивительный ты все-таки человек, Элизабет, просто удивительный! – Он поднял голову, и я испытала облегчение, заметив, как заискрились его глаза. – Ты с пеной у рта отрицаешь, что испортила Ричарду жизнь, аргументируя это тем, что, наоборот, оказала ему большую услугу, сбежав от него с другим. И все это сдобрено тонкими намеками на то, что в любом случае главный виновник случившегося – я, поскольку не смог понять тебя. Не знаю, найдется ли на свете хоть один мужчина, способный совладать с тобой. Да, я не люблю Прескотта, но искренне сочувствую ему, поскольку он, надев на шею такой хомут, обречен терпеть тебя до конца своей жизни. Наверное, ты права: Ричард еще не понимает, насколько легко он отделался. Ну и что же теперь? Какие аферы, какие заговоры против Прескотта зреют в твоей лукавой головке?

– Так ты прощаешь меня? – улыбнулась я ему.

– Наверное, придется. Ведь если я не прощу сейчас, ты не оставишь меня в покое. Зачем создавать себе сложности? Ну, что там теперь у нас на повестке дня – покупаем генеральский чин для Прескотта или просто обносим вас двоих высокой каменной стеной, чтобы вы могли надежно укрыться за ней от тревог внешнего мира?

– Перестань кривляться, Джереми. Сейчас мне нужен просто твой совет. Так что лучше помолчи и выслушай меня, а потом скажешь, что ты думаешь о моей идее.

Он поудобнее устроился в кресле, приготовившись слушать, но озорные огоньки по-прежнему мерцали в его зрачках.

Ранение Дэвида практически означало его отставку с действительной военной службы. Насколько мне было известно, теперь его не могли призвать в армию. Такое было возможно разве что в случае национальной катастрофы. Подобная ситуация вполне меня устраивала. С другой стороны, я вполне отдавала себе отчет в том, что, полностью выздоровев, он вряд ли согласится день-деньской сидеть возле моей юбки. Человек по натуре деятельный, он будет искать себе занятие. В Лондоне, с моей точки зрения, делать ему было нечего, но ведь было еще поместье в Спейхаузе. Артур был пока еще очень мал, а Доуэр-хауз и прилегающие земли плюс три фермы, которые в любом случае принадлежали ему, составляли значительное имение, нуждавшееся в хорошем присмотре. Насколько мне удалось выяснить, кузен Эдгара был старым повесой, который почти не вылезал из Лондона, лишь изредка наезжая в Спейхауз, когда у него становилось туго со средствами. Таким образом, я пришла к выводу, что ему не помешает управляющий имением, который заодно отстаивал бы и интересы Артура.

Моя идея заключалась в том, что мы должны поселиться в Доуэр-хаузе, откуда Дэвид управлял бы той частью владений, что принадлежит Артуру, а возможно, и имением Спейхауза, если, конечно, не будет возражений со стороны владельца. Я имела весьма туманное представление о том, как управлять всем этим, полагая, что главное здесь – следить, чтобы люди должным образом выполняли свои обязанности, а уж Дэвид командовать сумеет – тут сомневаться не приходится. Все эти соображения я подробно изложила Джереми.

Выслушав меня, он первым делом задал вопрос:

– А что сам Прескотт думает по этому поводу? Я смущенно потупилась.

– Видишь ли, я еще ничего не говорила ему. Мне было важно сперва узнать твое мнение.

На лице Джереми появилась сардоническая усмешка.

– Не устаю удивляться тебе, Элизабет, – сухо произнес он. – Хорошо, скажи, что именно тебе от меня надо.

– Ну, перво-наперво узнать у юристов, можем ли мы переехать в Спейхауз и как там обстоят дела с местом управляющего. Не знаю, осуществимо ли мое второе предложение, но они могли бы прекратить выплату мне денежного содержания, поскольку я теперь замужем, и предложить ту же сумму Дэвиду в качестве жалованья. При том условии, конечно, что гарантии выплат на образование и медицинское обслуживание Артура остались бы в неприкосновенности.

– После этого, – продолжала я, – ты мог бы сделать Дэвиду соответствующее предложение на том основании, что имение не управляется как следует, а потому есть резон беспокоиться за финансовое благополучие Артура в дальнейшем. Видишь ли, он не имеет ни малейшего представления о том, насколько богато имение, – заторопилась я, покраснев, поскольку Джереми насмешливо заухал, как филин, – поэтому было бы лучше, если бы он узнал об этом от тебя, а не от меня. А то еще заподозрит, что все это я специально для него устроила.

– А разве это не так? – хохотнул он в последний раз, воздев руки к потолку в притворном отчаянии и покачав головой. – Ох, бедняга, бедняга!.. Даже не подозревает, что ведут его, как быка на заклание. Пляшет под твою дудку, сам того не ведая.

– Ну пожалуйста, Джереми, – взмолилась я, – будь же со мною серьезен. Разве тебе не кажется, что это прекрасный, надежный план?

– Что и говорить, – хмыкнул он, даже не пытаясь скрыть охватившего его веселья, – план просто отличный! Вполне можно надеяться на успех твоего предприятия, и я возьмусь за его осуществление со всей прытью, на которую только способен маленький старый живчик вроде меня. А уж если затея сработает, то со вздохом огромного облегчения помашу вам на прощание, когда вы будете уезжать из Лондона. Вот уж никогда не подумал бы, что есть столь блестящая возможность отделаться от тебя, дорогуша. Наконец-то замаячила перспектива спокойной, счастливой старости!

И Джереми, окончательно придя в хорошее настроение, расхохотался от души.

Я была несколько уязвлена его легкомысленным поведением, но еще больше радовалась тому, что наши отношения вновь вошли в нормальную колею. Чмокнув его на прощание, я поспешила к Дэвиду.

Как оказалось, я не зря начала донимать Джереми своими хлопотами заранее. Через несколько дней Дэвид поднялся с кровати и начал ковылять по дому. Какое-то время казалось, что ему для счастья вполне хватает возни с сыном, который не давал отцу ни минуты покоя. Дэвид шелестел книгами в библиотеке, устраивал свои дела, запущенные за те три года, что он провел вдали от дома. Однако я не могла не заметить, что со временем он все чаще становился понурым и задумчивым, и мне не терпелось выяснить, в чем же причина такой перемены. В конце концов все прояснилось само собой.

Как-то раз я сидела в кабинете у камина с вышиванием на коленях, наслаждаясь домашним уютом, когда Дэвид вернулся из поездки на Уайтхолл. Войдя, он тяжело плюхнулся рядом и уставился в огонь, потом, оторвав взгляд от пламени, обнял меня одной рукой за плечи, а другой повернул мое лицо к себе.

– Знаешь, Элизабет, – тихо проговорил он, – меня начинает тяготить мысль о том, что ты сделала далеко не лучший выбор, выйдя за меня замуж. Полковник с половинным жалованьем – это даже хуже, чем капитан на действительной службе. Я обивал пороги на Уайтхолле в надежде подыскать хоть какую-нибудь службу, но там кишмя кишат ветераны – такие же калеки, как и я. В общем, надежды мало, – со вздохом подытожил Дэвид. – Не знаю, как и сказать тебе, но, боюсь, нам придется уехать. Жизнь здесь становится для меня просто невыносимой.

– Что ты, милый, – улыбнулась я, – вот увидишь, в конце концов что-нибудь подвернется. А если и не подвернется, то невелика беда. Ведь у тебя жена с приданым, богатенький сынок. Чего еще можно желать? Тебе незачем беспокоиться.

Едва вымолвив это, я уже знала, что совершила ошибку. Его глаза стали серыми, и он снял руку с моего плеча.

– Мне требуется гораздо больше, – твердо произнес Дэвид, – прежде всего – иметь собственный дом и быть в нем хозяином.

– Но, любимый, – мой голос ослаб, – какие могут быть в этом сомнения? Все, чем я владею, – и твое тоже. Ты мой муж и полностью распоряжаешься домом, деньгами и всем остальным. Вопроса о том, что мое, а что твое, попросту не существует.

– По-твоему, все, что мне остается, – это сидеть у камелька в домашних тапочках и наслаждаться комфортом, – буркнул он сердито, – да к тому же зная, каким путем все это нажито?

Должно быть, в моих глазах отразился ужас, потому что он прикусил язык, осознав, что нанес мне непростительное оскорбление. Но все же накопившееся в нем раздражение искало выхода, и его понесло дальше:

– Я твой муж, Элизабет, а не какой-нибудь приблудный кот, которого ты из жалости пустила в дом из-под дождя! И ты жестоко ошибаешься, если думаешь, что я всю оставшуюся жизнь только и буду, что бездельничать и ходить перед тобой на задних лапках. Если тебе именно этого хотелось, то знай: ничего у тебя не выйдет. Я не из породы приблудных котов!

Выкрикнув это, Дэвид яростно захромал прочь из комнаты.

Я сидела, ослепленная вспышкой его гнева. Его слова казались столь несправедливыми, столь жестокими… Слезы хлынули из моих глаз, но, поняв, что слезами делу не поможешь, я попыталась успокоиться и села за письмо, в котором просила Джереми сообщить мне обнадеживающие новости, если таковые имеются, поскольку для меня сейчас самое время узнать их. Отправив послание, я почувствовала себя немного лучше, но снова взяться за шитье уже не смогла. В ушах моих по-прежнему звучали беспощадные слова Дэвида, и руки бессильно опускались. Я позволила себе поплакать еще немножко, потому что мне было отчаянно жалко саму себя.

Дверь тихонько отворилась, и Дэвид вновь вошел ко мне. Он стоял рядом, виновато переминаясь с ноги на ногу, но я едва удостоила его взглядом: мне не хотелось, чтобы он видел слезы на моих глазах. Он мягко опустил свои ладони мне на плечи.

– Прости, дорогая, – произнес он, – я не хотел тебя так обидеть. Ты сердишься на меня, и я вполне тебя понимаю. Мне не следовало вымещать на тебе злобу за собственные изъяны. Пожалуйста, забудь все, что я тебе наговорил. Я не хотел, честное слово, не хотел. Прости же меня.

Дэвид бережно поднял меня с кресла, и я уже не могла спрятать от него свое лицо.

Увидев слезы на моих щеках, мой муж переменился в лице и крепко прижал меня к груди.

– Любимая, – с раскаянием прошептал он, прильнув своей щекой к моей, – мне стыдно. Какая же я скотина! Просто я люблю так сильно, что хочу дать тебе все на свете, а на деле, выходит, только и могу, что брать, брать, брать… Мне и без того тошно, что я такой неудачник, а тут еще и тебя обидел.