Именно в этом чине он принял участие в заключительной стадии американской войны. Там он и получил раны, которые навсегда оставили шрамы на его теле, – от взорвавшейся пушки, как он сказал. Поэтому Дэвиду не пришлось повоевать как следует, но он был этому только рад: побывав в Америке, он проникся огромным уважением к тамошним колонистам и много говорил об укладе их жизни, о плодородии этой страны, которая произвела на него очень глубокое впечатление. Он считал, что англичане могли бы многому поучиться у американцев.

Поначалу он рос в армии довольно быстро благодаря своим способностям как в военной теории, так и в практике. К двадцати шести годам Дэвид уже стал капитаном. На этом чине он и застрял, поскольку высшие должности в артиллерии, как и в других родах войск, были доступны только для тех, кто обладал толстой мошной или связями в высших сферах. Кумовство тогда, как, впрочем, и сейчас, было в порядке вещей. А Дэвид не обладал ни деньгами, ни покровителями, поэтому так и остался капитаном, в то время как бездари, тупицы и бездельники, которые не могли похвастаться ничем, кроме титула, командовали им. Ему пришлось научиться сдерживать свои юношеские порывы. Он не мог позволить себе роскошь спорить с начальством из опасения навлечь на себя его гнев, ведь ему приходилось содержать семью. Поэтому капитан Прескотт привык выполнять свою работу насколько возможно незаметно, все время оставаясь в тени и надеясь, что когда-нибудь ему еще выпадет шанс сделать что-то стоящее. Слыша покорность в его голосе, когда он говорил об этих вещах, я была готова передушить все командование британской армии и в щепки разнести всю прогнившую систему, на которой та покоилась.

Получив в свое время урок от Крэна, я не пыталась заговаривать с Дэвидом о его жене и детях, однако постепенно узнала и о них. Жена Дэвида – хрупкая и чрезвычайно набожная женщина – приходилась ему кузиной. Женившись на ней, он словно воссоздал атмосферу своего собственного детства. У него был любимый сын с большими склонностями к математике, и Дэвид надеялся купить для него лейтенантский чин в том же полку, где служил сам. Дочь его, видимо, была больше привязана к матери и отличалась слабым здоровьем, что очень беспокоило родителей.

Сама я о себе почти ничего не рассказывала – помимо того, что ему и так уже было известно. Дэвид вовсе не был любопытным, но, когда однажды мы сидели рядом и, как всегда, беседовали, он неожиданно спросил:

– Кто вы, Элизабет?

В этот момент мы были одни, если не считать майора валлийских стрелков Эванса – сперва он не переставая пил, а теперь храпел на софе – и двух кавалерийских офицеров, склонившихся над шахматной доской, за которой они провели весь вечер. Было похоже, что они либо спят, либо прочно отгородились от всего мира.

– Если вы и теперь не знаете, кто я такая, то где же вы находились все эти месяцы? – засмеялась я.

– Нет, – серьезно взглянул он на меня, – я действительно хочу знать, кто же вы? Конечно, кое-что мне о вас известно, и я слышал про вас некоторые истории, но дело в том, что они кажутся мне не очень правдоподобными.

– Что же вам обо мне известно и какие такие истории вы слышали? – полюбопытствовала я.

– Вам действительно интересно? – спросил Дэвид, и я ответила утвердительно. – Что ж, – сказал он, подняв брови и уставившись в потолок, как всегда, когда собирался сказать мне что-то не очень приятное, – я знаю, что вы появились из ниоткуда в качестве протеже Белль Дэвис семь лет назад. Что у вас было три любовника: один – блестящий солдат, второй – выдающийся и прекрасный человек, а третий – сумасшедшее животное.

Меня удивило то, как высокопарно отозвался Дэвид о сэре Генри – он вообще не любил превосходной степени, но думаю, на сей раз в чем-то был прав. Я помню, какого высокого мнения был о нем сам Генри. Видимо, их действительно связывала взаимная симпатия.

– Я знаю, – продолжил Дэвид, – что ваша фамилия – Колливер, но вы не имеете никакого отношения к Колливерам из Севенокса, как рассказывала когда-то Белль. Одни говорят, что вы – родившаяся от служанки незаконная дочь некоего графа, который дал вам образование, но не позаботился обеспечить. Другие утверждают, что вы – дочь священника и сбежали из дому из-за несчастной любви. Кое-кто даже доказывает, что вы – дочь Джереми Винтера.

Я расхохоталась, и Дэвид тоже улыбнулся.

– Как я уже сказал, я не верю во все эти россказни.

– Отчего же? – не скрывая любопытства, спросила я.

– Потому что ни одна из них к вам не подходит.

– И почему же они не подходят ко мне?

– Расскажите мне, кто вы такая, и тогда я скажу почему. Честный обмен, не правда ли? – обезоружил он меня своей улыбкой.

– Это займет слишком много времени. Откроем лучше еще одну бутылочку вина.

– Мне некуда торопиться. – Дэвид обвел взглядом комнату. – А учитывая, что все они, похоже, решили здесь заночевать, то почему бы не остаться и мне? – И он лукаво усмехнулся.

Мы выпили еще вина, и я рассказала ему всю историю моей жизни – до того момента, когда я оказалась с Крэном. Я сделала это второй раз за всю жизнь; впервые я поведала об этом Марте. Больше таких признаний от меня никто не слышал. Он сидел молча, с серьезным выражением лица. Когда я закончила, немного взволнованная вновь нахлынувшими воспоминаниями, Дэвид глубокомысленно кивнул:

– Да, вот это подходит.

– Но почему, Дэвид?

– Потому, – ответил он, – что такая прекрасная, умная и добрая женщина, как вы, с той родословной, какую вам приписывают, не смогла бы вести жизнь, какую вели вы на протяжении последних семи лет, если бы только она не преследовала некую особую цель.

А поскольку вы никаких целей не преследуете, я предполагал, что на подобную жизнь вас могла толкнуть только крайняя нужда и необразованность. Теперь я вижу, что так оно и есть.

Его слова больно ужалили меня, и я горячо заговорила:

– Вот и прекрасно! Теперь, когда подтвердились ваши подозрения относительно того, что я вылезла из сточной канавы, вы с присущим вам благородством простите мне все мои грехи, ошибки и падения, не так ли? Прибавьте их к моему жуткому происхождению – и дело с концом.

– Боже милостивый, что вы говорите, Элизабет! – воскликнул он. Глаза его светились, как два сапфира. – Неужели вы это всерьез? Неужели думаете, что мне есть дело до вашего прошлого или до того, откуда вы появились? Я знаю вас такой, какая вы сейчас, и только это волнует меня. И мне всего-навсего хотелось проверить предположения, которые появились у меня уже очень давно.

Значит, ему наплевать на то, что со мной было раньше, его не трогают страдания, через которые я прошла!

– А вам не приходит в голову, что вдобавок к тем качествам, которыми вы наделили меня, я стала шлюхой еще и потому, что мне это нравилось? – презрительно сказала я. – Может быть, в ваших рассуждениях вы перевернули все с ног на голову?

Вот теперь он разозлился не на шутку.

– Да что на вас нашло, в самом деле! – заревел он вне себя. – Вы несете абсолютную чушь и сами знаете это. Почему вы должны стыдиться или наговаривать на себя, если в этом нет совершенно ничего стыдного! Неужели вы сами не видите?

– Я вижу, что вам бесполезно что-либо рассказывать, поскольку вы возомнили себя одновременно и судьей, и присяжными! – набросилась я на него в ответ.

Мы свирепо смотрели друг на друга, как пара боксеров на ринге, и только Богу известно, чем бы закончилась эта сцена, если бы наши крики не пробудили шахматистов. Они запоздало откланялись, а Дэвиду пришлось взвалить на себя бездыханное тело майора Эванса, чтобы вынести его на улицу и погрузить в карету. Разговор наш прервался.

Назавтра, когда Дэвид, как обычно, появился вечером у меня, мы оба испытывали некоторое неудобство, но вокруг царила такая суета, что у нас совершенно не было времени поговорить. Наконец Дэвид все же пробился ко мне.

– Простили меня? – тихо спросил он. Я окинула его ледяным взглядом – или по крайней мере попыталась сделать это. – Если нет, то я сейчас встану на колени и на глазах у всего почтенного собрания буду просить у вас прощенья. – Он улыбался, но в голосе его звучала решимость.

– Ради всего святого, Дэвид! – пришлось мне улыбнуться в ответ. – Вы и без того уже вогнали меня в краску. Прощаю вас, хотя и не знаю точно, за что.

Так закончилась наша первая буря в стакане воды.

Все было бы прекрасно, если бы только не те отношения, которые складывались между Джереми и Дэвидом. Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. Думаю, это произошло оттого, что Дэвида раздражали многие бросавшиеся в глаза причуды Джереми, заслонявшие от него хорошие качества моего старого смешного друга. Со свойственной ему чуткостью Дэвид никогда не высказывал открыто своей неприязни, но я замечала, что, когда Джереми оказывался в центре внимания, – а это случалось очень часто, – Дэвид сразу же прятался в свою раковину и старался отойти подальше.

Почему Джереми, в свою очередь, невзлюбил его, было мне менее понятно, и как-то раз я пристала с этим вопросом к моему законнику. Он отвечал очень уклончиво:

– Этот парень слишком самоуверенный, слишком скрытный и контролирует каждый свой шаг. Никогда не доверяй таким людям. Они скрытны или потому, что внутри у них пустота, или же, наоборот, это вулканы, готовые в любой момент взорваться. Как бы то ни было, такие люди мне не нравятся.

Я резонно возразила, что сдержанность в людях появляется в зависимости от того, как обходится с ними жизнь, а у Дэвида она складывалась так, что от него требовался самый тщательный самоконтроль.

– Никогда не знаешь, чего от таких можно ожидать, – фыркнул Джереми. – Возьми, к примеру, Крэна – он всегда был предсказуем, а вот с Прескоттом никогда не знаешь, о чем он думает и что собирается сделать в следующий момент. Держу пари, что он упрямее мула. Месяцами сидит и пожирает тебя глазами, но я уверен, что он даже ни разу не попытался тебя поцеловать.