Лорен Кейт - Падшие

– Вот и все, – заключила она. – Думаю, ты наконец больше не содержишь мяса.

Люс посмотрелась в зеркало и взъерошила себе прическу. Пенн права. Помимо душевных шрамов и боли в правой ступне не осталось ни единого свидетельства стычки с Молли.

– Остается только порадоваться, что у тебя короткие волосы, – заметила Пенн. – Если бы по-прежнему оставались такими длинными, как на фотографии в твоем личном деле, возиться бы пришлось намного дольше.

Люс снова вытаращилась на нее.

– Мне стоит внимательнее за тобой приглядывать.

Пенн взяла ее под руку, и они направились к выходу из уборной.

– Не задевай меня, и никто не пострадает.

Люс встревоженно покосилась на девушку, но лицо новой знакомой оставалось непроницаемым.

– Ты ведь шутишь, правда? Неожиданно Пенн весело улыбнулась.

– Идем же, нам пора в класс. Неужели ты не рада, что после обеда мы занимаемся вместе?

Люс рассмеялась.

– И когда ты перестанешь все обо мне знать?

– В обозримом будущем – никогда, – и Пенн увлекла ее вдоль по коридору, обратно к учебному корпусу. – Обещаю, скоро ты войдешь во вкус. Я весьма могущественный друг.

Люс тащилась по извилистому промозглому коридору спального корпуса, волоча красную спортивную сумку с оборванной лямкой. Стены здесь цветом напоминали пыльную классную доску, повсюду царила странная тишина. Исключение составляло нудное гудение желтоватых ламп дневного света, свисающих с потолка в пятнах сырости.

Более всего Люс удивляло количество закрытых дверей. В Довере она все время тосковала по уединению, передышке от вечеринок на весь коридор, которые могли вспыхнуть в любой час дня или ночи. Невозможно было попасть в свою комнату, не споткнувшись при этом о сборище девиц в одинаковых джинсах, усевшихся по-турецки в кружок, или целующуюся парочку, прижавшуюся к стене.

В отличие от «Меча и Креста». Ну, либо все уже успели приступить к написанию тридцатистраничных рефератов, либо здешняя версия общественной жизни предполагала куда больше встреч за закрытыми дверями, которые, если уж на то пошло, сами представляли собой занимательное зрелище.

Если учащиеся проявляли изобретательность в нарушении формы одежды, то, оформляя личное пространство, заходили в самовыражении куда дальше.

Люс уже успела миновать дверной проем, скрытый занавеской из бус, и еще один, с реагирующим на движение ковриком, который порекомендовал ей «проходить к черту мимо».

Остановилась она перед единственной ничем не примечательной дверью. Комната 63. Дом, горький дом. Она пошарила в поисках ключа в переднем кармане школьного рюкзачка, набрала в грудь больше воздуха и отперла дверь в собственную тюремную камеру.

Вот только ужасной она не была. Отнюдь. Или, возможно, оказалась не настолько ужасной, как ожидалось. Вполне приличных размеров окно, приоткрытое так, чтобы впустить в помещение чуть менее душный вечерний воздух. За стальной решеткой открывалась озаренная луной школьная территория, вид по-своему приятный, если не задумываться о кладбище, расположенном чуть дальше. В комнате имелись шкаф для одежды, маленькая раковина и парта для занятий. Если вдуматься, печальнее всего в комнате выглядело ее собственное отражение, которое Люс краем глаза заметила в зеркале, висящем у двери.

Она поспешно отвернулась, слишком хорошо зная, что там увидит. Лицо кажется усталым и измученным. Карие глаза покраснели от напряжения. Волосы похожи на шерсть истеричного карликового пуделя после ливня. Свитер Пенн висит на ней мешком.

Вечерние занятия оказались не лучше утренних, главным образом в связи с тем, что воплотился худший из ее страхов. В школе к ней намертво приклеилось прозвище Котлета. И, к несчастью, похоже, окажется не менее липучим, чем предмет, в честь которого дано.

Ей хотелось распаковать вещи, превратить типовую комнату 63 в собственное жилье, куда можно забиться, когда ей потребуется сбежать и успокоиться. Однако сил хватило лишь расстегнуть молнию на сумке, прежде чем, сдавшись, рухнуть на нерастеленную кровать. До дома так близко. Его беленая, на расшатанных петлях задняя дверь осталась всего в двадцати двух минутах езды от заржавленных, кованых чугунных ворот «Меча и Креста». Правда, с тем же успехом это можно исчислять и двадцатью двумя годами.

Первую половину утренней молчаливой поездки вместе с родителями окрестности выглядели похожими друг на друга: сонные южные предместья, заселенные средним классом. Затем дорога поднялась на насыпь, свернув к побережью, а местность вокруг становилась все более топкой. Заросли мангровых деревьев отметили собой въезд на заболоченные земли, но вскоре закончились и они. Последние десять миль оказались просто гнетущими. Серовато-бурые, безликие, заброшенные. В Тандерболте горожане много шутили о незабываемой, до странности гнилостной вони в этих краях. Ты понимал, что побывал в топях, когда твоя машина начинала попахивать или плеваться грязью.

Люс выросла в Тандерболте, но совершенно не знала восточную часть округа. В детстве она считала, что там бывать незачем, поскольку все магазины, школы и дома знакомых ее семьи располагались на западе. Восточная сторона менее обжита. Вот и все дела.

Она скучала по родителям, которые прилепили к футболке, лежащей сверху в ее сумке, записку на клейком листочке: «Мы любим тебя! Прайсы не сдаются!». Скучала по собственной спальне, окно которой выходило на помидорные грядки отца. Скучала по Келли, без сомнения, отославшей уже не меньше десятка сообщений, которых она никогда не увидит. И по Тревору…

Хотя, пожалуй, это не совсем так. Скучала она по тому вкусу, которым обладала жизнь, когда она впервые заговорила с ним. В тот момент у нее появился кто-то, о ком можно думать, если не спится по ночам, чье имя можно машинально выписывать на полях тетрадей. Говоря откровенно, у них так и не появилось возможности как следует узнать друг друга. Единственным напоминанием о нем был фотоснимок, украдкой сделанный Келли с дальнего конца футбольного поля между двумя сериями его приседаний, когда они примерно пятнадцать секунд проговорили, собственно, о сериях его приседаний. А единственное свидание даже нельзя считать настоящим. Так, урванный час вместе, когда он утащил ее от остальной компании. Час, о котором она будет жалеть всю оставшуюся жизнь.

Все началось довольно-таки невинно. Двое прогуливающихся у озера. Однако вскоре Люс ощутила тени, притаившиеся над головой. Потом губы Тревора коснулись ее губ, по ее телу заструился жар, а его глаза побелели от ужаса. Несколько мгновений спустя знакомая ей жизнь сгорела в яркой вспышке.

Люс перекатилась на другой бок и уткнулась лицом в сгиб локтя. Она месяцами оплакивала смерть Тревора, а теперь, лежа в незнакомой комнате с металлическими прутьями, впивающимися в кожу сквозь тонкий матрас, ощутила всю эгоистичную тщетность этого занятия. Она знала Тревора не лучше, чем, ну, скажем, Кэма.

От стука в дверь она вскинулась на кровати. Откуда кому бы то ни было знать, где ее искать? Она на цыпочках подкралась к двери и рывком распахнула ее. Выглянула в совершенно пустой коридор. И не услышала даже шагов снаружи. Никаких следов того, что кто-то только что стучал.

Кроме бумажного самолетика, приколотого латунной кнопкой к пробковой доске по соседству с дверью. Люс улыбнулась при виде собственного имени, написанного на крыле черным маркером, но когда развернула записку, внутри обнаружилась лишь черная стрелка, указывающая вдоль коридора.

Арриана приглашала ее в гости на сегодняшний вечер, но это было еще до столкновения с Молли в кафетерии. Осмотрев пустой коридор, Люс задумалась, стоит ли следовать указаниям загадочной стрелки. Затем оглянулась на огромную спортивную сумку – жалкую компанию, ожидающую распаковки. Пожала плечами, захлопнула за собой дверь, убрала в карман ключ и отправилась в путь.

Она задержалась у входа в комнату с другой стороны коридора, рассматривая огромный плакат с Санни Терри, слепым музыкантом, который, как она знала по отцовской коллекции скрипучих пластинок, потрясающе играл блюз на губной гармонике. Подалась вперед, чтобы прочесть имя на пробковой доске, и с удивлением осознала, что стоит перед жилищем Роланда Спаркса. К ее раздражению, какая-то часть сознания немедленно принялась подсчитывать шансы того, что Роланд сейчас общается с Дэниелом, и их от нее отделяет лишь тонкая дверь.

Внезапное механическое жужжание заставило ее подскочить. Она уставилась прямо в следящее устройство, укрепленное на стенке над дверью Роланда. Камеры, ловящие каждое ее движение. Девушка отпрянула и сжалась, смущенная по причине, которую бы не сумела разглядеть ни одна камера. Но в любом случае она пришла сюда увидеться с Аррианой, внезапно осознав, что ее жилище по какой-то случайности располагается прямо напротив комнаты Роланда.

Перед самой комнатой подруги Люс накрыл легкий приступ нежности. Дверь была облеплена наклейками для бампера, и печатными, и явно самодельными. Их было так много, что они ложились внахлест, каждый лозунг частично перекрывал предыдущий и зачастую ему противоречил. Люс беззвучно рассмеялась, представив, как Арриана без разбора собирает наклейки («правят подлецы», «моя дочь – двоечница в “Мече и Кресте”», «голосуйте против поправки 666») и в случайном порядке, но настойчиво лепит их, помечая таким образом собственную территорию.

Люс могла бы не меньше часа развлекаться чтением на двери, но вскоре смутилась оттого, что стоит перед входом в комнату, куда ее еще, может, и не приглашали. Потом она заметила второй бумажный самолетик, сняла его с пробковой доски и развернула.

«Дорогая моя Люс,

если ты действительно явилась, чтобы провести сегодняшний вечер вместе, поздравляю! Мы отлично поладим.

Если ты покинула меня, то… Убери лапы от моей частной переписки, Роланд! Сколько раз я должна тебе это повторить? Черт побери.