Лорен Кейт - Падшие

– Может быть, тебя это удивит, но меня совершенно не прельщает сидеть тут и рассказывать о том, насколько я безнадежно безумна.

«Тем более тебе».

Дэниел не ответил, но Люс ощутила на себе его взгляд. Когда она наконец набралась мужества обернуться к нему, он смотрел на нее со странным, тревожащим, скорбным выражением, отчего внешние уголки его глаз словно поникли, а их беспросветно-серый цвет показался ей самым грустным зрелищем в жизни. Будто она каким-то образом подвела его. Но это было ее ужасное признание. Интересно, почему при этом Дэниел выглядит настолько сокрушенным?

Он подался вперед, пока не заглянул ей прямо в глаза. Люс с трудом это выносила, но не могла заставить себя пошевелиться. Чему бы ни было суждено нарушить ее оцепенение, это оставалось на усмотрение Дэниела, который придвигался все ближе, наклоняя к ней голову и опуская веки. Его губы приоткрылись. У Люс перехватило дыхание.

Она тоже зажмурилась. И подалась к нему. Тоже приоткрыла губы.

Замерла в ожидании.

Поцелуя, которого она жаждала, все не было. Она открыла глаза, поскольку ничего так и не произошло, кроме шороха ветки. Дэниел исчез. Она вздохнула, удрученная, но не удивленная.

Самое странное заключалось в том, что она почти видела дорогу, по которой он двинулся обратно через лес. Как если бы была каким-то охотником, способным заметить дрожание листка и по нему проследить путь Дэниела. Вот только это не так, и след, оставленный парнем, каким-то образом казался ей ярче, яснее и одновременно неуловимее. Будто лиловое свечение отмечало его обратный путь через лес.

Вроде того сияния, которое она видела во время пожара в библиотеке. Это видения. Люс встала на скале поустойчивее и на миг отвернулась, протирая глаза. А когда она посмотрела обратно, все оставалось по-прежнему. В единственной плоскости зрения, словно она смотрела сквозь бифокальные очки, выписанные по какому-то дикому рецепту, виднелись дубы, перегной под ними и даже птицы, щебечущие на ветвях. Все это подрагивало, куда-то ускользая из фокуса. И не только подрагивало, купаясь в этом слабом лиловом свете, но, казалось, еще и издавало едва слышное низкое гудение.

Люс вновь отвернулась, опасаясь смотреть на это напрямую, боясь того, что это означает. Что-то происходило, и она никому не могла об этом рассказать. Попыталась сосредоточиться на озере, но даже оно становилось все более темным и трудноразличимым.

Она осталась в одиночестве. Дэниел ее бросил. Причем в том месте, откуда она не знала дорогу. Когда солнце скрылось за горами, а озеро приобрело грифельно-серый оттенок, Люс отважилась вновь оглянуться в сторону леса. Втянула воздух сквозь зубы, не вполне уверенная, чувствует ли разочарование или облегчение. Лес ничем не отличался от любого другого. Никакого дрожащего света или лилового гула. Никаких признаков того, что Дэниел вообще там был.

Люс слышала, как ее кеды громко стучат по асфальту. Ощущала, как влажный ветер треплет черную футболку. Как будто ощущала запах горячего гудрона от свежезаасфальтированного участка парковки. Но когда в субботу утром она, раскинув руки, бросилась к двум жмущимся друг к другу фигурам близ входа в «Меч и Крест», все это оказалось забыто.

Она никогда в жизни так не радовалась возможности обнять родителей.

Долгими днями Люс сожалела о том, как холодно и отчужденно прошел разговор в больнице, и не собиралась повторять ту же ошибку дважды.

Врезавшись в них, она едва не сбила их обоих с ног. Мама захихикала, а отец в ответ хлопнул ее по спине в обычной для него грубовато-ласковой манере. Огромный фотоаппарат болтался на ремешке у него на шее. Кое-как устояв на ногах, они отодвинули дочь на расстояние вытянутых рук. Похоже, им хотелось как следует рассмотреть ее лицо, а как только это удалось, их собственные лица заметно вытянулись. Люс плакала.

– Солнышко, в чем дело? – спросил отец, положив руку ей на голову.

Мама рылась в своей непомерно большой синей сумочке в поисках припрятанных бумажных салфеток. Округлив глаза, она помахала одной из них перед носом дочери.

– Теперь мы здесь, – успокаивала она. – Все хорошо, разве нет?

Нет, все не было хорошо.

– Почему вы тогда не забрали меня домой? – спросила Люс, заново переживая боль и гнев. – Почему позволили им вернуть меня сюда?

Отец побледнел.

– Всякий раз, когда мы беседовали с директором, он сообщал, что ты отлично справляешься, вернулась на занятия. В общем, держишься молодцом. Только горло саднит из-за дыма и небольшая шишка на голове. Мы думали, что это все.

Он облизнул губы.

– Есть что-то еще? – уточнила мама.

Взгляд, которым обменялись родители, подсказал девушке, что они уже спорили на эту тему. Мама, должно быть, просила навестить ее пораньше, но скупой на проявления любви отец настоял на своем.

Невозможно было им объяснить, что произошло той ночью и что обрушилось на нее после этого. Ей пришлось сразу же вернуться к занятиям, хотя и не по собственному выбору. И физически она действительно была в порядке. Вот только во всем остальном – эмоционально, психологически, романтически – ощущала себя куда более сокрушенной.

– Мы просто пытаемся следовать правилам, – объяснил папа.

Его широкая ладонь слегка стиснула шею Люс. От веса отцовской руки девушке пришлось сменить позу, хотя стоять неподвижно все равно стало неудобно. Но она слишком давно не ощущала близость любимых людей и не решалась отстраниться.

– Только потому, что мы хотим для тебя лучшего, – добавил папа, – нам приходится принимать на веру, что эти люди, – он обвел рукой массивные здания, окружавшие школьный двор, будто они олицетворяли Рэнди, директора Юделла и всех остальных, – знают, о чем говорят.

– Они не знают, – возразила Люс, оглянувшись на мрачные строения и пустой двор.

До сих пор ничто в этой школе не казалось ей осмысленным.

Вот, кстати, то, что здесь называется родительским днем. Столько шума о том, как повезло учащимся, что они могут увидеться со своей плотью и кровью. И вот, до обеда всего десять минут, а их машина по-прежнему единственная на парковке.

– Это место – чистой воды посмешище, – сообщила девушка с изрядной долей цинизма. Родители обменялись обеспокоенными взглядами.

– Люс, милая, – начала мама, гладя ее по волосам. Было заметно, что она так и не привыкла к их новой длине. Ее пальцы так и стремились скользнуть вдоль спины дочери вслед за призраком былых локонов.

– Мы просто хотим хорошо провести день с тобой. Папа принес всю твою любимую еду.

Отец нерешительно приподнял пестрое лоскутное одеяло и большое, похожее на портфель, плетеное сооружение, которого Люс никогда прежде не видела. Обычно, когда они устраивали пикник, все обставлялось куда как скромнее, будничнее, с бумажными пакетами из бакалеи и со старой продранной простыней, брошенной на траву у речки.

– Маринованная бамия[11]? – спросила Люс почти по-детски.

Никто не мог бы сказать, что ее родители не приложили усилий.

Папа кивнул.

– И сладкий чай, и печенье в белой глазури. Мамалыга с чеддером и добавкой чили, все, что ты любишь. Ох, – добавил он, – и еще кое-что.

Мама вытащила из сумочки толстый запечатанный красный конверт и протянула дочери. На кратчайший миг в животе Люс шевельнулась застарелая боль, когда вспомнились послания, которые она привыкла получать. «Маньяк-убийца». «Девушка-смерть».

Но когда она увидела почерк, которым было надписано письмо, ее лицо расплылось в широчайшей улыбке.

Келли.

Люс вскрыла конверт и вытащила открытку с черно-белой фотографией двух пожилых дам, делающих завивку в парикмахерской. Внутри каждый ее квадратный дюйм был исписан крупным округлым почерком подруги. Еще в конверте обнаружилось несколько вырванных из тетради, густо исчерканных листков, поскольку места на открытке оказалось явно недостаточно.

«Дорогая Люс,

поскольку у нас теперь смехотворно мало времени для телефонных разговоров (пожалуйста, попроси его увеличить, это просто несправедливо), я собралась на старинный лад написать тебе преогромнейшее письмо. Внутри ты найдешь каждую мельчайшую подробность того, что произошло со мной за последние две недели. Нравится тебе это или нет…»

Люс прижала конверт к груди, все еще улыбаясь, собираясь проглотить письмо сразу же, как только мама с папой отправятся домой. Келли не забыла ее. И родители сидят рядом с ней. Слишком давно девушка не чувствовала себя любимой. Она взяла руку отца и крепко ее сжала.

От пронзительного свистка родители подпрыгнули.

– Это всего лишь сигнал к обеду, – пояснила она, к их явному облегчению. – Пойдемте, я хотела вас кое с кем познакомить.

Они направились в сторону двора, где проходило открытие родительского дня. Люс вдруг увидела школьную территорию глазами родителей. Заново отметила просевшую крышу главного здания и тошнотворный, перезрелый запах гниющей персиковой рощицы около спортзала. Кованый чугун кладбищенских ворот, изъеденный ржавчиной.

Люс поняла, что всего за пару недель совершенно привыкла ко многим бросающимся в глаза недостаткам «Меча и Креста».

Родителей же это все явно ужасало. Отец указал на увядающую виноградную лозу, из последних сил цепляющуюся за занозистую ограду у входа во двор.

– Это же сорт шардоне, – заметил он, морщась, поскольку не мог не разделить с растением его боль.

Мама, выставив локти, обеими руками прижимала к груди сумочку. Эту позу она принимала всякий раз, когда оказывалась в районе, где, по ее мнению, ее могли ограбить. А они еще не знают о видеонаблюдении. Родители, непреклонно возражавшие против таких мелочей, как приобретение веб-камеры для дочери, придут в ужас от одной мысли о постоянном надзоре в ее школе.

Девушке хотелось защитить их от ужасов «Меча и Креста», поскольку она уже начала постигать, как обращаться и порой даже справляться со здешней системой. Только на днях Арриана устроила для нее нечто вроде пробежки с препятствиями по школьной территории, указав все «дохлые камеры», чьи батарейки истощились или были украдкой «заменены», обеспечив несколько мертвых зон. Родителям нет нужды об этом знать, они просто хотят хорошо провести с ней день.