– В седла, скорее! – выкрикнула я уже привычный наш призыв.

У нас было теперь три лошади на шестерых. Мы сидели в седлах по двое. Турчанинов обхватил меня за пояс. Поехали мы быстро. Но наши преследователи были уже не в силах гнаться за нами. А мы вскоре нагнали женщин и детей. Затем решили хоть на несколько минут спешиться, чтобы дать передохнуть лошадям. Но маленькие братья Катерины остались в седлах. Младшему было не больше шести лет. И этот мальчик только что гнал коня вскачь и удержался в седле.

– Ты что, Андрей, – спросила я, – И прежде на лошади ездил?

– Прежде ездил, а так быстро – в первый раз, – искренне ответил мальчик.

Он раскраснелся и явно получал удовольствие от всего этого приключения.

– Они у меня целыми днями на конюшне вертелись, – не без гордости заметила Катерина.

– Ну, с такими всадниками мы не пропадем! – заключила я, и все рассмеялись.

– Пора! – сказал Константин.

– Я должен проститься с ней, Марфа, – Турчанинов подошел ко мне.

Я знала, о ком идет речь. Я подошла к Плешакову.

– Все равно ведь это нам почти по дороге, – убеждала его я.

– Это опасно, – возражал он. С трудом я его уговорила.

Уже светало, когда мы подъехали к воротам монастыря.

– А если и здесь засада? – ворчал Плешаков, – И как мы после выберемся?

Турчанинов спрыгнул на белую от снега, утоптанную землю и подошел к воротам. Взялся за кольцо и постучал. Решетчатое оконце приоткрылось, женский голос спросил, кто это и что надо. Турчанинов ответил, что надо ему инокиню Филагрию (таково было монашеское имя Татианы). Он назвал себя. Какое-то время мы ждали. На всякий случай Плешаков не велел спешиваться. Наконец в воротах открылась калитка и показалась хрупкая женская фигурка в черном одеянии монахини. Легко, словно по воздуху, ступая, Татиана приблизилась к Турчанинову. Она стала так, что я увидела ее лицо, обрамленное черным монашеским платком. Лицо было светлое, бледное, а глаза – совсем прозрачные, и губы – бледные-бледные. Она подняла голову и посмотрела на нас этим прозрачным неземным взглядом. Я не выдержала, соскочила на землю подошла к ней и прижала ее голову к своей груди. Она тихо отстранилась и перекрестила меня.

– Таня! – воскликнула я, – Таничка!

Я хотела плакать отчаянно и молить о прощении. Она отрешенно молчала.

– Почему она молчит? Что с ней? – со слезами в голосе повернулась я к Турчанинову.

– Обещалась так. Обет у нее такой.

Он тяжело опустился перед ней на колени.

– Прости, Таня, за все! И она перекрестила его.

Затем легкими шагами обошла его, стоящего на коленях, и приблизилась к остальным. Она посмотрела на детей, улыбнулась открыто и беззащитно, перекрестила нас всех, а мальчиков – каждого по отдельности. И вновь опустила голову и тихо-тихо ушла в калитку.

Глава двести третья

Как мы добрались до Архангельска, я уже и не вспомню. Только мелькает череда картин и много, много снега. И еще – Россия ужасно большая.

В Архангельске, большом северном заснеженном городе, нам пришлось ждать корабля. По моим подсчетам до его прибытия оставалось еще недели две. Деньги у нас были и мы наняли деревянную избу, где все и жили. Покупали провизию и мы, женщины, по очереди готовили. Дети играли. Мужчины наши бродили по городу. Все мы очень подружились. Мы понимали, что все это пройдет, распадется наша компания, и нам уже было жаль. Я знала, что когда-нибудь каждый из нас будет вспоминать это время ожидания новой жизни и поймет, что именно тогда мы жили по-настоящему.

Вот уже несколько дней Плешаков уверял, что за нами следят. Ему удалось купить пистолеты и теперь мужчины наши были вооружены. Мы не так уж боялись. За последнее время мы вышли победителями из стольких передряг, что сделались немного по-детски гордыми и бесшабашными.

В то утро вдруг пошел мягкий тихий снег. Турчанинов колол дрова у сарая. Аришка пришла с коромыслом и поставила ведра на землю. Катерина в доме готовила пшенную кашу. Мы собирались завтракать. Остальные были в доме. Маленький Мишанька спал на печи, разметав ручки во сне. Гриша и Андрей где-то бегали. Но как-то вдруг сталось, что все мы кроме детей очутились во дворе. Катерина слепила круглый мягкий снежок и кинула в Шишкина. Турчанинов оставил топор и кинул снежок в меня. И через минуту мы уже перебегали по двору, играли в снежки и смеялись. И я знала, что нигде так хорошо, как в России, не бывает и не будет. И тут во двор влетели наши мальчики.

– Скорее! Сейчас нас хватать будут! Скорее! Сейчас всех похватают! – кричал Гриша.

– Корабль! Наш корабль пришел! – вторил ему Андрей.

Оба были в восторге, ожидая новых приключений.

Мы все поняли. Поняли, что кончилась эта полоса нашей жизни. И не усядемся мы за длинный деревянный стол, не будем есть кашу из котелка деревянными ложками, не сядем вечером у большой беленой печи. Все кончилось.

Мы быстро-быстро оделись, взяли детей, мужчины заткнули за пояса пистолеты, и мы побежали в порт. Я догнала Алексеева, который нес младшего братишку Катерины.

– Ты как узнал, Андрюша, что это наш корабль?

– Там говорят, как вы!

Уже несколько дней я учила мальчиков английскому языку.

По улицам мы пробежали благополучно. В порту я сразу узнала английский корабль. Сердце сильно забилось. Вот и моя жизнь после стольких дорог возвращается к самому истоку, к детству.

Мы уже бежали к кораблю.

– Брюс! – закричала я, – Брюс! Мне хотелось, чтобы это был мой сын.

Зазвучала речь, слова на моем родном, детском еще языке. Мы побежали по сходням.

За нами кричали, выкрикивали угрозы. Капитан, незнакомый мне человек, приказал убрать сходни. Мы уже стояли на палубе. И вдруг Турчанинов стремглав кинулся по сходням вниз. Туда, где сгрудились стрельцы, готовые схватить. Он выхватил из-за пояса пистолет и швырнул на снег. И быстро, не оглядываясь, пошел вперед. Стоявший рядом со мной Плешаков что-то пробормотал. Катерина медленно ступила на сходни и сошла вниз. Она побежала, догнала Турчанинова и пошла рядом с ним. И ни с кем они не простились. Я увидела, как стрельцы окружили их. И тут Аришка, прижимая к груди своего ребенка, заплакала. И братишки Катерины заревели громко. Сходни убрали и корабль двинулся в море. Все так быстро сделалось. Я только поняла, что моего сына здесь нет, а эти мальчики остались совсем одни. Как-то так вышло, что я только это понимала. Потом капитан подошел ко мне. Он сказал, что его зовут Питер Айрленд. И я вспомнила, что и прежде была у меня жизнь, кого-то я любила, и об этом человеке я слышала. Но то все прежнее, как будто и вовсе не бывало.

– Вы – друг моего сына, – сказала я, удивляясь, как это я говорю.

Он кивнул и пожал мне руку. Я хотела заплакать, и не могла.

Корабль вышел в открытое море. Мы стояли на палубе.

– Теперь не будет земли? Только море? – спросил маленький Андрей.

– После России не будет земли, – серьезно сказал Гриша.

Мне вдруг подумалось, что они как-то странно правы. После России если и будет что-то, то какое оно будет? Будет ли земля? Или и вправду одно море?

Я посмотрела на мальчиков и взяла их за руки. Они славные были ребята – волосы русые и немного вьющиеся, а глаза – карие.

– Будет земля, – сказала я, – Будет совсем другая земля. Но вы маленькие, вам легче будет.

Через несколько дней четверо моих спутников уже помогали матросам, серьезные и сосредоточенные. Мальчики успели исходить и излазить весь корабль, уже знали кучу английских ругательств и много просто слов. Новая жизнь начиналась.

Глава двести четвертая

В Лондоне я встретилась с Брюсом. Выяснилось, что мои имущественные дела ему удалось уладить. Он собирался в Париж. У Селии и Чоки родился сын, ему дали имя – Николаос. Я порадовалась этой вести. Константин Плешаков обосновался в Лондоне. Шишкин с женой и ребенком отправился в Берлин, а близнецы Рогозин и Алексеев поехали в Париж вместе с моим сыном. Братья Катерины остались со мной. Я все же решилась ехать в Америку к Санчо. Мальчиков я хотела оставить в доме Питера Айрленда. Но они не хотели этого, хотели ехать со мной. И я взяла их с собой.

После России все воспринималось совсем по-другому. Уже в порту я узнала, где дом Санчо Пико. Помню, как я вошла в сад во внутреннем дворе и увидела его. Я его узнала. Узнала его бородку, совсем седую, и очки. Он сидел в глубоком кресле и читал. Он поднял голову и узнал меня. Тогда он поднялся с книгой в руке, положил ее на кресло, подошел ко мне и бережно обнял. Мальчики смотрели на него.

– Вот и я, – сказала я, – А эти мальчики – из очень далекой страны. Они умные. Попробуй научить их чему-нибудь.

В сад вышла молодая женщина и двое Молодых людей. Это была Мелинда, дочь Коринны, моей сестры, со своим мужем, и ее младший брат Джон-Хуан. Мелинда меня не узнала, а Хуан даже не помнил. Потом какая-то старая женщина с плачем кинулась мне на шею. Это была моя милая верная служанка Нэн Бриттен.

До самой смерти Санчо Пико я уже с ним не разлучалась. А когда он умер, мы с Нэн вернулись в Лондон. Андрей и Григорий остались в Америке. Они занялись книгопечатанием и торговлей книгами, и дело это у них процветает и до сих пор.

После трагической гибели королевы Франции мой старший сын Брюс переехал в Лондон. Сейчас он женат и счастлив в своей семье. В Лондоне теперь живет и мой сын Чарльз-Карлос. И у него семья.

А я, как мне когда-то нагадали, вернулась к истокам. Живу в провинции, хозяйничаю в своем поместье. Дочь мою Селию и зятя Андреаса я так больше и не видела. Анхелита и Мигель живы и счастливы детьми и внуками. Но одно горе омрачило их жизнь – ранняя смерть Аны. Бедная девочка умерла при родах, умер и ребенок. Николаос больше не женился. Он остался жить в семье своего друга. У Чоки и Селии родилось девять детей: шесть сыновей и три дочери. Вот так думаешь, будто жизнь вошла в какое-то устойчивое русло, глубокое, и будет течь себе спокойно. И тут вдруг происходят перемены. Умер Чоки в несколько дней, от воспаления легких. Самая младшая девочка родилась через две недели после его смерти. Ей дали имя Эльвира, ведь так я себя называла в Испании. Горько мне было от этой смерти. Я оплакивала Чоки и каждый день писала дочери, умоляя ее не предаваться горю так отчаянно, ведь ее жизнь нужна ее детям.