Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

– Как можно! Судьба, – заметила она кротко.

– А зачем ты сейчас пришла, Катя? – я посмотрела на нее, – Ты ведь не просто так пришла. Ты мне что-то сказать хочешь.

– Может, и хочу, – неопределенно отозвалась она.

– Ну и говорила бы, – я улыбнулась. В этой ее неопределенности было что-то детское.

– Скажу, – протянула она.

– Говори! – я снова улыбнулась.

– И скажу!

– И говори!

Мы будто затеяли с ней смешную игру.

– Вы ведь хотите знать, куда он поехал? – наконец прямо спросила она.

Многие не поверят мне, я знаю, но в первый момент я и вправду не поняла, о ком она говорит.

– Кто? – машинально спросила я.

– Турчанинов, – ответила она. И я уловила в ее голосе иронию.

Я почувствовала, что краснею. Конечно, она не могла понять, как я отношусь к нему. Господи, да ведь она давно поняла, что его, преступника, я жалею больше, чем ее, жертву. И какими глазами она теперь должна смотреть на меня?

– Послушай, Катерина, – начала я решительно, – Вот ты сама говоришь «судьба». Значит, судьба. И я не виновата. А как я к тебе отношусь, ты знаешь, – она хотела было что-то произнести порывисто; должно быть, снова начать благодарить меня, но я не дала ей, сделав нетерпеливый жест рукой, – Нет, послушай! Мне все равно, как ты относишься ко мне. По крайней мере в этом ты можешь быть свободна.

– А я и во всем свободна, – проговорила она неторопливо.

Уж не ревнует ли она? Любит она его? Но мне во всех этих трагических переплетениях не хотелось разбираться.

– Раз уж пришла, говори, что хотела сказать, – бросила я почти жестко.

Она пожала плечами.

– Что особенного говорить-то! К стрельчихе Сироткиной он ездит, только и всего.

Я растерялась. Зачем она мне это сказала? Чего она добивается? Чтобы я ревновала?

– Зачем ты мне это сказала, Катерина? Чего ты хочешь? Я его ни о чем спрашивать не буду. Он может ездить, куда хочет.

– Вы не понимаете меня. То, что вы на него думаете, здесь и близко не лежало.

– Что с тобой сегодня, Катерина? Дразнишь ты меня? Помучить хочешь? Не спрашиваю, за что…

– Да не хочу я вас дразнить, не хочу мучить. Поезжайте вы к ней сами. Вот Мишка Шишкин свезет вас. Пусть она сама вам все расскажет.

– Да что ты говоришь так с сердцем? Не поеду я никуда. Надо будет, он сам все мне расскажет. Не поеду.

– Воля ваша.

– Ступай, Катерина. Бог тебе судья. Вижу, что-то тебя мучает, и не сержусь на тебя. Ступай.

Она глянула на меня и вышла.

Я твердо решила, что ни о чем не буду его спрашивать. Надо будет, сам скажет. Но если уж быть откровенной, слова Катерины о том, что мои предположения неверны, порадовали меня. Она конечно поняла (чего проще), что в первую очередь я могу заподозрить его в неверности. Но этого нет. Или она сказала неправду? Но что ей нужно? Ясно одно: он ей небезразличен. Я задумалась.

В чем дело с Катериной? А ведь скорее всего вот в чем: конечно, она всегда была неравнодушна к нему. Что бы там ни было, он оставался ее первым мужчиной. При Татиане все было ясно, Татиана была его женой. Вроде как у каждой из них было всегда свое место. И вдруг появилась я. Все переменилось. И вот за то, что я эту перемену внесла, девушка на меня и сердится. Ведь это из-за меня она, должно быть, задумалась о своей судьбе, всколыхнулись в сердце боли, скорби, надежды. Но что же теперь делать? Я всегда была возмутительницей спокойствия.

А с Турчаниновым все оказалось очень просто.

Он приехал и сразу спросил, где я. Прошел в комнаты Татианы и увел меня к себе.

– Ты думала, где я мог быть?

– Думала, – честно ответила я.

– Тревожилась?

– Да, пожалуй.

– Хотелось тебе следить за мной, все вызнать обо мне тайком от меня?

– Я бы не стала так поступать. И не стану.

– К женщине я ездил. Деньги ей отвозил.

– Твое дело.

– Но я хочу, чтобы ты узнала.

– Если скажешь, буду знать.

– Хочу, чтобы ты поехала со мной. Сейчас.

Я молча взяла накидку, сверху покрыла голову ковровым пестрым платком, надела шубку на беличьем меху. На какое-то мгновение, словно бы легким уколом дала себя знать моя прежняя логика. Ведь он мог бы сразу взять меня с собой. Почему он сначала поехал один? Но не все ли равно. Скоро я все буду знать.

Мы поехали в возке. Теперь, зимой, ехать было гораздо легче, чем летом. Земля замерзла. Возок был на полозьях и легко катился по снегу.

У одного строения я вдруг с изумлением увидела совершенно голых мужчин. Они выскочили из дверей и вслед за ними вырвалось облако пара. Я вспомнила, как Таня говорила о зиме, как можно будет выбегать из бани прямо на снег. Но как она теперь? И как давно я говорила с ней. Кажется, прошло уже очень много времени.

Теперь мы ехали по улице, напоминавшей деревенскую. Дома были маленькие, деревянные, с небольшими открытыми дворами. Крыши были треугольные. Я уже знала, что такие дома называются «избами».

Возле одной из этих изб мы остановились. Вез нас Рогозин.

– Поводи лошадей, Митька, – велел Турчанинов, – Скоро мы выйдем.

Следом за ним я вошла в дом. Потолок был так низок, что не только Турчанинову, но и мне пришлось пригнуться. В комнате было совсем бедно. Но предметы стояли те же, что и в доме Турчанинова, в Татианиных покоях: сундук, скамья, стол. Я отыскала взглядом иконы, подошла и перекрестилась.

Сгорбленная, сморщенная старуха, закутанная в какое-то тряпье, кланяясь, кинулась нам навстречу. Она что-то бормотала и пыталась поцеловать Турчанинову руку.

Он отстранил ее.

– Вот, Марфа, – сказал он мне. – Смотри. Это Матрена Сироткина, вдова стрельца, так у нас служилых воинов зовут – стрельцами. Я вот денег ей привез. Видишь, она нуждается. Давно я не был у нее. А ведь я ей многим обязан. Она детей моих выходила.

– Как? Что это? – невольно вырвалось у меня, – Это – мать твоих детей. Где же они? О чем ты?

Старуха кинулась ко мне. Как-то так чутко она все уловила и поняла. И принялась, хотя и немного бессвязно, но все же успокаивать меня. Она говорила, что она, конечно же, не мать детям Турчанинова, да и не может быть им матерью. Она всего лишь глядела за ними, когда они были маленькими.

– Кто же они? – спросила я его, – Где их мать? Он перекрестился.

– Вот она знает все, – он указал на старуху, – И ты, Марфа, знай. Трое матерей у них. И все это были мои крепостные девки. Продал я их за море. Молодой был, связывать себя не хотел бабьими криками да слезами.

– А что сталось с детьми? – мой голос прозвучал так тихо, что он не расслышал и посмотрел на меня вопросительно, – Что сталось с детьми? – повторила я погромче.

Он посмотрел на меня как-то жалко, затравленно.

– Да ты, Марфа, знаешь их. Всех знаешь. И Мишку Шишкина, и Коську Плешакова, да и Ваньку Алексеева с Митькой Рогозиным. Всех знаешь.

Так вот что в них во всех было общего, сходного! Вот почему Шишкин похож на самого Турчанинова.

– Поедем домой, – попросила я.

Не помню уж, как мы приехали. Но помню, как мы сидели в его комнате и я говорила, говорила…

– Как же это? – спрашивала я, – Твои родные сыновья – твои рабы, холопы твои! Как ты допускаешь такое? У тебя четверо прекрасных сыновей! Почему ты не выделишь им часть своего имущества? Что все это значит?

– Ах, Марфа, моя рябенькая, только одно это все значит, не могу я по законам нашим сделать их своими наследниками. Если бы я посмел это сделать, меня бы били кнутом и сослали бы в Сибирь, а им вырвали бы ноздри.

– Но почему ты не дашь им свободу?

– Боюсь, – голос его мучительно дрогнул, – Они бросят меня. А ведь они – все, что у меня есть, единый мой свет очей. Они и ты.

– Они знают?

– Нет. И пусть никогда не узнают.

– А о матерях своих?

– Знают, что их матери проданы.

– Они должны ненавидеть тебя.

– Они мне преданы.

– Странно, что не дошло до них. Ваша ведь поговорка: «слухами земля полнится».

– Я так все устроил. Не любил, когда о моих любовных делах знали. Я ведь женат был. У жены родня была большая, у первой моей жены.

– Это ты называешь «любовными делами», – с горечью сказала я.

– Ты презираешь меня?

– Ты – это я. Тебя презирать, значит саму себя презирать.

Мы еще долго говорили. После говорили еще и еще.

Постепенно меня все больше начали занимать некоторые мысли.

А если здесь, в России, хоть что-то можно изменить. Ну не все, не все, но хоть что-то, что-то. Я начала делиться этими своими мыслями с Турчаниновым. Я заметила радостно, что и его они начали занимать.

– А почему бы нам не собраться всем вместе, – предложила я, – Ты, твои сыновья, я. И все обсудим подробно. Может быть, что-то можно сделать. Хотя бы этот ужасный закон о наследовании. Пусть твои сыновья – незаконнорожденные, но почему у тебя отнято право позаботиться о них? Ведь ты близок царскому семейству, я знаю…

– Того уж нет, – глухо бросил он.

– Но почему? Что произошло?

– То, что Танюху в монастырь услал, то и произошло.

– Значит, все из-за меня.

– Да нет же! Царица Наталья – Танюхе дальней родней приходится. Нашему забору – двоюродный плетень, а все же!..

– Таня об этом никогда не говорила.

– Да она не от мира была, юродивая. И пользоваться-то родством этим дальним не умела.

– Я знаю, что она заступалась…

– На это ее хватало!

– Это много, Михаил.

– Да знаю я, знаю. Не стоил я ее, замучил, погубил. Ну, что еще? Что?!

– Ничего. Призови сыновей. Поговорим все же.

На другой день вечером мы все сидели в кабинете Турчанинова. Я пристально разглядывала его сыновей. Рогозин и Алексеев были совершенно сходны, только у Алексеева бородка. Шишкин поглядывал на меня со своей детской серьезностью. Константин улыбался дружески и даже как-то светски.