— Но почему-то считаешь, что мир к тебе несправедлив. И оттого все время пытаешься его исправить.

— А он справедлив?

С чего вдруг стало так тяжело?

Привалилась спиной к стене, закрыла глаза.

— Конечно! В нем все так, как мы этого хотим.

— Может, я не хотела, чтобы ты меня бросал, а потом заявлялся в гости со своей девушкой?

— Я тебя не бросал. — Овсянкин был само спокойствие. — Забыла? Ты мне нравишься. Но ты сама делаешь все, чтобы рядом с тобой никого не было. Ты всем мстишь, как будто считаешь вправе за кого-то решать его судьбу. Но ты не Бог. Ты не смеешь безнаказанно менять жизнь других. Как ты могла не думать о том, что делаешь? Это чужая жизнь! Ты несешь ответственность за то, что натворила! Ты не имеешь права на такие поступки!

— Не имею? — Эля стала обкусывать бутерброд, с которого уже начал капать майонез.

— Что ты сделала тому мальчишке? Ну, помнишь, ты еще рассказывала, что у тебя в классе был кровный враг?

— А… Сашенька…

— Значит, помнишь?

Как не помнить этот высокий покатый лоб, рыжеватые волосы, кривую ухмылку.

— Из-за него я осталась без подруги. Из-за него меня в классе все считали дурочкой. И потом — он полез первым.

— И что же ты сделала?

Пыльный шкаф, бесконечные юбки, в которых она путалась, боясь, что вешалки случайно цокнут друг о друга и этим она выдаст себя.

— Ничего я такого не делала…

Давно забытая обида всколыхнулась внутри.

— Это он ничего не сделал!

Дятел, а не Овсянка. Честное слово!

— Он? Как раз сделал! — выпалила Эля. — Никто не просил его лезть!

— Ты наговорила на него!

— Ничего подобного. Я видела!

— Что ты видела?

— Как они это делали!

— Но они ведь ничего не делали. Всего лишь целовались.

— Не только!

Глаза Овсянкина вдруг скользнули с Элиных глаз на губы, мазнули по шее и опустились еще ниже. Эля покраснела. Густо. Запахнуться бы, но куда запахиваться, когда на ней и так была глухая толстовка.

— Только. И ты это знаешь.

— Я ничего не знаю.

— Ты пошла и рассказала родителям девочки, что они спят вместе. Твоя подруга и этот Саша. Мама подруги хотела писать заявление в полицию. Она отправила дочь по врачам. Был скандал.

— Возможно. Я не помню.

— А еще ты сказала, что он к тебе приставал, и его отправили к психологу, а потом перевели в другую школу, потому что его стали дразнить извращенцем. Родители запрещали своим детям с ним общаться.

— Не помню.

— Зачем ты это сделала?

— Откуда ты все это знаешь?

Бутерброд в рот не лез, майонез запросился из желудка.

— Ничего сложного. Надо задавать вопросы нужным людям.

— Костылькову?

— Я взял его телефон, когда вернулся в кафе заплатить за мороженое. Он, правда, не во всем разобрался, но в общих чертах рассказал. Говорил, что провел собственное расследование. Они тоже были неправы со своей травлей.

Что-то такое вспоминалось, но уже смутно. Ну, конечно! Она не просто так упала с лестницы. Ее столкнули. Лучшая подруга Дронова. Списали все на несчастную любовь. Про Алку она никому не сказала. Незачем было. Да и некому. Она осталась одна. Все лето болела голова. Нестерпимо. И еще эта жара. От боли Эля кричала и плакала. Мать хотела положить ее в больницу, но потом все прошло. К осени. К холодам. Решили, год поучится дома. И она училась, постепенно забывая все, что предшествовало этому жаркому лету. Тогда же пришла легенда, что ее нельзя волновать. Как там сказала Машка? Ее уронили с двадцать второго этажа? Очень похоже.

Эля стала пить чай. Кипяток. Обжигалась. Боль сдавливала горло, свинцом падала в желудок. Алька выбил из рук чашку. Ее любимую чашку с цветами: розами, нарциссами, астрами. Кипяток плеснулся на пол, пошел пар. Ручка откололась. Чашка жалобно покачивалась, тыкаясь обрубком в лужицу. Эля плакала. От боли, от того, что все вспомнила, от того, что вернулась былая тяжесть.

Жар из желудка растекся по венам. Как же больно! Она так и видела себя маленькой, всеми забытой девочкой, что корчится на кровати в смятых простынях. Боль и жаркое лето — все это соединилось у нее в одну ненависть, и к тому, и к другому.

Овсянкин притянул ее к себе и поцеловал. Как тогда, на чердаке. И как тогда все завертелось, запульсировало, стало неважным, ненужным, глупым. Алька целовал ее сильно, уверенно, и Эля податливо плыла к нему навстречу, пока он сам не оттолкнулся, давая возможность вдохнуть.

— Ты очень красивая и добрая, но я не люблю мазохистов, — неожиданно весело сказал он.

Она всхлипнула, уткнувшись ему в плечо. Слезы впитывались в футболку. Наверное, ему было мокро.

— Ты меня бросаешь.

Новая волна слез пришла вместе с чувством одиночества. Овсянкин с удовольствием садиста продолжал:

— Я перехожу тренироваться на ипподром. Это чтобы тебе не захотелось и мне отомстить.

— Алька!

Заревела в голос.

— Так будет правильно, — прошептал Алька. — Мне нравится Виля. Она веселая и легкая и не собирается никому мстить. А ты разбирайся со своими тараканами и становись нормальным человеком.

— Я и сейчас нормальная.

— Ты сейчас похожа на вампира, несущего в душе страшную тайну.

— Но я была права. Максимихин был мерзавцем.

— Он был обыкновенным человеком. Ему не повезло столкнуться с леди Винтер местного разлива.

— Не уходи, — попросила Эля. Ей очень-очень хотелось, чтобы Овсянка остался. Сейчас, как никогда прежде, она доверяла ему. — И откуда ты такой все понимающий?

— У меня две старшие сестры и часто болеющая мама, они все хотят, чтобы я их понимал. Приходится соответствовать.

— Останься со мной.

Она еще тянула руки, понимая, что ничего вернуть нельзя, что этот жест и эта просьба ввергнут ее в еще большее отчаяние. Будет только больнее. Но она хотела эту боль, будто страдания могли что-то искупить.

— Извини! Нам пора! — Он щелкнул Элю по носу. — Виль! — крикнул он в сторону коридора. — Приросла к телевизору? Каким клеем тебе там намазано? — Повернулся на пороге. — И никогда не пей кипяток. От этого будет кожа во рту облезать. — Он скорчил страшную рожицу. — Бррр, противно. Как потом целоваться?

Эля против своей воли фыркнула. Еще раз, а потом засмеялась. За Алькиной спиной появилась довольная Виолетта.

— Чего вы тут чашки бьете, а мне даже бутерброда не дали, — притворно возмутилась она.

— Ешь свой бутерброд и поехали новых лошадей на ипподроме смотреть, чудо мое!

Эля судорожно всхлипнула. Как она им сейчас завидовала. А ведь такое же счастье могло быть и у нее. Снова потекли слезы. Ладно, проехали. Лечиться так лечиться.

Виолетта съела бутерброд. Сначала свой, потом Овсянкина. Выпила чай с сахаром, забавно морщась, потому что он все еще был горячий. Поглядела на оставшийся кусок сыра, но решила проявить скромность и не стала просить добавки. Алька с восторгом смотрел на ее живое лицо, на то, как она легко, без ломания пьет чай, как говорит простые вещи, без желания покрасоваться, произвести впечатление. И где таких простых выпекают? Эля бы сходила, прикупила себе парочку.

Они ушли, а Эля еще долго плакала, сама не зная почему. Ей все казалось, она чувствует на губах Алькин поцелуй, но там было уже много слез, чтобы хоть что-то осталось, соль все путала.

Слезы завершились тяжелым сном под закат. Пробуждение было более угнетающим, чем та темнота, в которой она провела эти два часа. Лицо пощипывало от слез, переносица была забита, глаза открывались с трудом — она, наверное, страшно опухла, и в ближайшие два года ей лучше не смотреться в зеркало. Она все же встала, добрела до ванной. Припухшие веки и мешки под глазами, тяжелое, чуть оплывшее лицо. Во рту стоял неприятный вкус облезающей кожи, горло саднило, желудок выдавал противную отрыжку. Да, сегодняшний день она запомнит надолго.

Покопалась в себе, пытаясь воскресить былую тоску и чувство, что все пропало, но ни на слезы, ни на расстройство сил не было.

Она полезла под душ и вместе с прохладой, быстро забравшейся под кожу и заметно взбодрившей, поняла, что должна сделать. Если раз за разом, общаясь с парнями, она совершает одни и те же ошибки, то надо что-то менять. А что, если Ирина Александровна была права, и она не ненавидела Максимихина, а любила? Что она спутала жажду мести с простой любовью? Что попытки сделать ему хуже — не более чем желание привлечь внимание? И она всего лишь ревновала к Алке, придумывая, как они расстанутся. Интересно, в какую школу перешел Максимихин? И что с ним стало теперь? И можно ли что-то исправить? А не заглянуть ли к нему в гости? Поговорить, все объяснить. Можно и прощения попросить…

Да! Все просто! Это будет та самая правильность, которой так не хватает этому миру. В старых записных книжках у нее есть Сашкин телефон. По Интернету она найдет адрес. Придет к нему. И ведь не убьет же он. Не убьет…

Вылетела из ванны. Чтобы заморозить в себе последние сомнения, достала из холодильника пакет молока и выпила прямо из надреза. Желудок обалдело булькнул — сегодня у него выдался день контрастов.

На улице было холодно и ветрено. Эля куталась в куртку. Она сама не поняла, почему так оделась — юбка, блузка, полусапожки. Зябко. Катается в кармане стеклянный шарик с искринкой. Она его нашла в ящике стола. Сколько он там пролежал? Ведь когда-то она решила, что он приносит удачу, помогает. Может, и правда он так делал? Зачем она его бросила? Вот все и пошло наперекосяк, неправильно. А он все время ждал в темноте, звал, обещал, что придет на подмогу. Самое время его возвращать. Эле очень нужна помощь.

Уже около дома Максимихина в душе родилось подозрение, что Интернет ошибся, что пришла она не туда. Смутное воспоминание — они с Алкой прячутся на детской площадке, из дома выходит Сашка с мамой, темноволосой грузной женщиной. А здесь — ни детской площадки, ни похожего подъезда. Может, переехали?