Елена Усачева - P.S. Я тебя ненавижу!

— У меня с датами последнее время плохо, — пробормотала Эля. — Напомни, когда ты это говорила? И что произошло потом?

— Ты спрашиваешь у меня?

Машкины бровки встали домиком, глаза — вдвое больше.

— Врачи запретили волноваться, — произнесла Эля в свое оправдание. — Полтора года ни о чем не думала, ни о чем не волновалась. И тут такое волнение — не помню, о чем я не волнуюсь.

Минаева фыркнула и побежала прочь. Легкой такой рысцой. Километра три точно прочешет.

— Кстати! — Машка развернулась и побежала задом-наперед, но все в том же направлении, к горизонту. — Ты почти не хромаешь. Заметила?

— А я хромала?

В тайной надежде, что бывшая одноклассница передумала убегать, Эля ускорила шаг.

— Довольно сильно! Ты еще рассказывала, что до школы упала со ступенек, ногу сильно подвернула.

— Не помню.

Улыбка слетела с лица Минаевой. Она секунду постояла, а потом побежала дальше.

Эля боролась с желанием догнать отличницу, схватить за плечи и как следует встряхнуть. Все-таки нечестно — молчать, когда что-то знаешь. И не звать домой, когда к тебе идет голодный человек, тоже не очень хорошо. Но Машка такая — она никогда не считала себя кому-то в чем-то обязанной. Всегда жила по-своему. Это, наверное, было правильно.

Эля потрогала себя за нос. Идти некуда. Чтобы доехать до мамы, нужны деньги, которые лежали в сумке, которая осталась в каптерке, которая находится на конюшне. Может, вернуться? Народ там еще не разошелся…

Эля побрела, невольно повторяя свой недавний маршрут — мимо гаражей, пятиэтажек, школы, парочки высоток. Папа сказал, что Элю лучше не волновать, значит, он будет рад, если она придет домой, вся такая неволнительная.

Волновать ее стали не дома, а еще на подходе, во дворе.

На лавочке восседал Овсянка. Около его ног стояла Элина спортивная сумка. А на качелях, самозабвенно откидываясь на вытянутых руках, качалась Виолетта. Она запрокидывалась далеко назад. Так и виделось, как все перед ней вставало вверх тормашками. Это, наверное, было здорово. По крайней мере лицо у нее было счастливое.

— Мы привезли твою сумку, — встал с лавочки Овсянкин.

«Мы» резануло, но Эля сдержалась. Главное в общении с идиотами — не волноваться. И папа ее об этом просил…

— Ой, привет! — соскочила с качелей Вилька. Она раскраснелась и еще больше растрепалась.

— Привет, — ехидно отозвалась Эля. — Давно не виделись.

Вилька покраснела больше и стала пятиться к Овсянкину. Умная девочка. Так и тянет ей врезать.

Алька не подходил, так и стоял около лавочки. Чтобы докричаться до Эли, ему приходилось напрягать связки. Ну и пускай кричит, если ему так нравится.

— Ты можешь ходить на конюшню. Я все Мише объяснил.

Эля не отрывала взгляда от Вильки и все пыталась придумать фразу похлеще, чтобы исчезла с лица «созвучной» подружки мерзкая улыбочка. Чтобы эта «троюродная подруга детства» испарилась.

— И что же ты объяснил? — противным голосом тянула Эля.

Почему-то в адрес Виолетты не рождалось ни одного доброго слова. Недобрые тоже не рождались.

— Ликбез задурил. — Овсянкин был краток.

«Ну да, ну да», — закивала Эля, а сама возразила:

— Врать нехорошо.

Слова были медленные и красивые.

— Ты должна была победить, — возразил Овсянкин.

Он подготовился. Говорил уверенно, спокойно. Даже лицо у него сейчас стало красивым. От волнения глаза потемнели, на бледной коже пятнами проступил легкий румянец. Прямые темные волосы упали на глаза. Губы покусывает. Зря, они у него тоже очень ничего.

— Почему это я, если ты был лучше? — пробормотала Эля, чувствуя, что уже ни с кем не хочет спорить. Со всеми согласна. Особенно с Овсянкиным.

— Тебе страшно проигрывать. Еще мстить начнешь.

Эля перестала улыбаться. Она так громко думала? Или в воздухе над подъездом до сих пор висят оставленные волшебной рукой письмена?

— Когда это я тебе мстила? — Элин голос сорвался на некрасивый фальцет

Затрезвонил телефон. В сумке. Эля чуть не подпрыгнула. Овсянка не дернулся. Экая выдержка.

— Он у тебя давно орет, — по-деловому сообщил он.

Эля подозрительно покосилась на молнию, за которой в кармашке пряталась трубка.

— Вроде бомбы нет. — Алька попытался изобразить на своем лице суровость.

Звонил папа. Сообщил, что они ушли. Извинился за случившееся. Обещал в другой раз обязательно познакомить с Наташей, она хорошая девушка.

— С мамой ее познакомь, — прошептала Эля в гаснущий экран сотового. Конечно же, под конец папа попросил ничего не рассказывать маме. Ага, сейчас! Мама и без нее все узнает. У мамы нюх. Скандал неминуем. И как тут, скажите на милость, не волноваться?

— Ну вот, можно пойти поесть. — С чувством выполненного долга Эля закрыла сотовый. — Очень хочется холодца с хреном. От хрена хренеют, от уксуса уксятся, от горчицы огорчаются. А сдобы у меня нет, поэтому добреть не будем. Идем?

Овсянкин кивал. «Алису в Зазеркалье» он читал. Энциклопедист недобитый.

— Виль, нас в гости зовут, — не отводя от Эли взгляда, позвал Альберт.

Эля поморщилась. Все-таки склероз вещь страшная. Она не помнила, чтобы звала кого-то, кроме Овсянки.

— Втроем в лифт не влезем, — пробормотала она, доставая из кармашка сумки ключи. Как же приятно держать в руке тяжелую железную связку. Уверенности в душе точно прибавляет. — Кому-то пешком идти.

— Ну, как хозяйке мы тебе уступим это право. Какой этаж нужен?

— Первый.

Виолетта улыбалась, непонимающе хлопая ресницами. Такую не пробьешь. И голос у нее мощный.

— Давно хотела спросить, — начала Эля, и Виолетта тут же направила свою улыбку в ее сторону, — ты случайно в хоре не поешь? Голос твой как будто где-то уже слышала.

— Нет. Я плаваю, — смутилась Вилька.

— Хлорка как раз голосовые связки развивает, — согласилась Эля, открывая дверь. Железный Дровосек! Все скрипишь?

На третий этаж шли пешком.

— Лягушачьи лапки под майонезом, свиные головы с трюфелями или авокадо в лимонных дольках?

— Чай и бутерброд с колбасой. — Алька стойко сдерживал Элины нападения. — Виль, тебе тоже?

— Лучше с сыром.

Мы даже собственное мнение имеем. Как мило…

— Сыр с плесенью, хлеб без корочки. Времена суровые.

Она ввела гостей в квартиру. Гости не стали растекаться по комнатам. Собранно вымыли руки и уселись за столом. Ну прямо Винни Пух и Пятачок. Баночки меда только не хватает.

Эля помрачнела. Что-то она устала. Какие чудеса случаются с людьми, пережившими тяжелый стресс и грохнувшимися в обморок? Кроме провалов в памяти и галлюцинаций?

— Так что там сказал Петрович?

Чайник сипит, чашки на столе, с чайной ложечки в белоснежные керамические стенки шуршит песок — самое время говорить на серьезные темы.

— Тебе дословно или в общих чертах? — осведомился Альберт терпеливо.

— Дословно долго?

Семен Петрович любил поговорить, а также поучить жизни.

— Полчаса.

Овсянкин выбрал чашку с листиками, Вильке подсунул с мишками. Какой хитрый, себе побольше взял. Насыпал сахару ложек пять, сластена. Одни убытки от этих гостей. В магазин их, что ли, за сахаром отправить?

— Тогда в общих чертах, — смилостивилась Эля, раскидывая по чашкам пакетики, гостям — один на двоих. Справедливо. Чего их баловать?

Хлеб, майонез, колбаса, сыр. Где-то еще завалялась банка с маринованными огурцами.

— Если в общих, то он считает, что я был не прав, что нельзя мешать чувства и спорт…

— А ты мешал? — показно удивилась Эля, застывая с хлебом в одной руке и тюбиком майонеза в другой. Сейчас опять начнет признаваться в любви. А она ему на голову майонеза выльет — вот красота! Виолетта оценит.

— Да. — Овсянкин был монументален. Эля хмыкнула — она была права. — Я считаю, что тебе надо помочь.

— В чем?

Не о том он говорил. Где страстные признания?

От удивления выдавила слишком много майонеза. Ладно, возьмет бутерброд себе. Жаль эдакую роскошь отдавать врагу.

— Ты почему-то решила, что мир к тебе несправедлив, что тебя постоянно в чем-то обижают.

Эля быстро глянула на замершую Виолетту. А она и правда не так глупа, как показалась в самом начале. Сидит, смотрит, как чай окрашивает воду в коричневый цвет. Делает вид, что ее здесь нет. Неужели она простила Овсянкину поцелуй? Неужели она простит Овсянкину этот разговор? Даже если Эля начнет вспоминать, что между ними произошло на чердаке? Или она все знает и ей… все равно? Надо бы ее куда-нибудь отправить, а то разговор не получится.

— Послушай… — начала Эля, не в силах мгновенно придумать, куда бы послать эту милую улыбчивую девушку. — Сходи в большую комнату, там где-то должна быть телевизионная программа. Посмотри, ничего интересного не показывают?

Она все поняла. Она встала и вышла. Потопала в коридор, повернула в нужную сторону. Зашуршала журналом.

— Пока я считаю, что ты дурак, — прошипела Эля, как только они остались одни. — Зачем ты приволок эту кикимору?

— Она хорошая и добрая.

— Еще скажи, что любит тебя!

Алька спокойно глядел темными все понимающими глазами. И ей вдруг сделалось жутко. Как будто перед ней сбывался один из ее кошмарных снов — она голая входит в комнату, полную народа.

Овсянкин потянулся через стол, погладил Элю по руке.

— Ты хорошая и очень добрая.

— Повторяешься, — прошептала Эля.

Ее посетила растерянность. Захотелось плакать.