Не понимала. Кодовое слово: «поломано» засело в голове. Когда-то кто-то что-то сломал, и теперь все идет неправильно.

— Севка!

Она всего лишь оступилась. Как когда-то в детстве. Подвела правая нога. Она упала и ударилась головой. Ее отвезли в больницу, и больше в школу она не вернулась. Врачи поначалу думали, что она хочет покончить с собой. Из-за несчастной любви. Эля была готова плакать от ярости. При чем тут любовь? Она всего-навсего хотела, чтобы все было правильно! И ведь она знала, как это — правильно! Но ее никто не слушал. Потом мама обвинила отца в невнимании к ребенку и забрала к себе. Но Эля вернулась. Дома у отца все было привычней и надежней.

Все это она зачем-то рассказала Овсянкину, пока они возвращались на конюшню. Хотелось, чтобы он услышал. Алька молчал. Вот дуболом!

Быстро темнело. Осень все-таки, не лето. Ночь не мешала. Территория конюшни была настолько знакома, что они могли здесь перемещаться на ощупь, знали каждый лаз, каждую тропинку.

Лестница на чердак стояла на месте, терялась в распахнутом зеве сеновала. Всегда приятно встречаться с чем-то постоянным. Вот как эта лестница. Можно уже строить планы на жизнь.

— Что бы мы делали без лестницы, — задумчиво протянула Эля.

— Если бы лестницы не было, мы бы научились летать. — Овсянкин галантно пропустил даму вперед.

— Если бы ее не было, мы бы научились падать. — Настроение портилось. Зачем она сюда пошла?

— Да ты оптимист! — радостно прокомментировал Алька. — Только я не понял, что там случилось с парнем и твоим падением?

— Он меня бросил! — Эля злилась сама на себя — к чему рассказала? Что она хочет от Альки? Какого понимания? У него пустые, ничего не выражающие глаза. Он никогда не поймет.

— И правильно сделал, — пробормотал Овсянкин, закапываясь в сено.

— С чего вдруг? — обиделась Эля.

Она ему, можно сказать, самое сокровенное открыла, а он смеется.

— Если бы он тебя тогда не бросил, ты бы не была со мной.

— Я не с тобой! Что ты на меня все время уздечку навешиваешь?

Алька смутился. Каждый раз, когда Эля ставила его на место, Овсянкин как будто задумывался, что-то для себя решал, и снова начинал говорить. Как будто бы за ненадобностью, стирал предыдущий файл с информацией и принимался заново настаивать на особых отношениях с Элей.

Весь вечер они ругались. Цеплялись друг к другу по мелочам. Алька потащил Элю в зоомагазин, где купил три килограмма овса, утверждая, что призраков лошадей только на овес и можно ловить. Удивительно, что их не услышал сторож — они так громко препирались, пока пробирались через территорию! Решили, что ближе к полуночи спустятся на конюшню и по проходам сделают дорожки из овса. Если Кутузов придет, оставит след. Хотелось призрака задержать. Что будут делать дальше и будут ли вообще что-то делать — об этом-то и ругались.

— Поймаешь ты его, как же, — ворчал Овсянкин. — Если дух разозлить, он знаешь как может напакостить!

— С чего вдруг напакостить-то? — вскрикивала Эля. — Если я его любила.

— Мне девчонка рассказывала, — шептал Алька, дергая Элю к себе, на сено. — Реальный случай. Она на конюшню ходила, и там конь был. Ее любимый. Звездочка звали. А потом родители переехали, и она стала ходить на другую конюшню. Но по коню очень скучала. Как-то вечером идет вдоль денников и видит, что в одном чужая лошадь стоит. Там никого и быть-то не должно, а стоит. Она заходит, а перед ней Звездочка. Грустный такой. Посмотрел на нее. Она испугалась и бежать. А утром узнала, что ее любимый конь вчера умер. Это он так прощаться приходил.

— Чего ты сказки рассказываешь? — отпихнула его от себя Эля. — Никто ни к кому не приходит!

— Не, ты послушай! — полез к ней ближе Овсянкин. — Вот еще история. Поехали трое в командировку. Женщина и два мужика. А у женщины еще сережки такие красивые были. И вот как-то ночью слышат в гостинице шум. Прибегают — женщина застрелилась. По всему выходило, что самоубийство. Пистолет в руке, предсмертная записка на столике. Сережки только пропали. Стали следователи искать и арестовали одного из тех двух мужиков. Он кричал, что ни в чем не виноват, но ему не поверили. А потом привели его на следственный эксперимент в тот же самый номер в гостинице. Только стали все расставлять так, как было в день убийства, как вдруг призрак той женщины появился. Она замотала головой и ушла в стенку. А в соседнем номере все еще жил другой мужик. Следователи заглянули под матрас, и нашли ее сережки. Тогда все и поняли, что убийца был другой. Они его арестовали, и настоящий убийца в первую же ночь в тюрьме умер. От сердечного приступа. Говорят, кричал громко — это она его так наказала.

Эля поежилась. Вот зачем он ей все это сейчас рассказал? На ночь глядя, к темноте поближе.

— Не люблю я все эти страшилки, — возилась в сене Эля.

— Ничего! Со мной можешь не бояться, — заявил Алька, закидывая руку Эле на плечо.

Это уже была наглость. Эля оттолкнула Овсянкина, тот пропал за тюками.

— Ну почему? — обиженно отозвался он из темноты. — Может, ты мне нравишься? Общие интересы должны соединять людей.

— Считай, что нас отталкивают, — проворчала Эля.

Лучше бы она сюда одна пришла. Замучил ее уже Алька со своими приставаниями.

— Ну почему нет? Почему? — допытывался Овсянкин с настойчивостью долота. — Может, я в тебя влюблен. А ты пихаешься.

— Потому! — бесилась Эля. — Не нужны мне никакие привязанности! Понял? Я и без них хорошо проживу! И вообще — любви не существует!

— Как это — не существует? А что тогда существует?

— Ничего. Может быть, дружба.

— Только что рассказывала, что влюблялась.

— Не влюблялась я. И никогда ни в кого не влюблюсь. Глупость это. Для малолеток.

— Да ладно!

Алька держался на приличном расстоянии, чтобы Эля не могла его достать. Второй раз падать между тюками не хотелось.

— Не нужна никому эта любовь, от нее одно вранье и предательство.

— А как же лошади?

— Лошади — тоже предают.

— Они-то чем тебя обидели? Сиди крепче в седле — падать не будешь.

— Они умирают.

— Ты совсем свихнулась? Разве они виноваты в смерти?

— Виноваты!

— Не ори! — возмутился Алька и снова зашуршал сеном — то ли подползал, то ли отползал. Сено и шуршание заполнило все вокруг, было уже непонятно, кто и где находится. — Лошади у нее предают, люди… Одна ты ангел.

— Да, ангел! Я никого не предала и не обманула. А они все — предатели.

— Да с чего предатели-то? С чего?

— С того! Они уходят.

— Кто?

— Все!

Она лезла через бесконечные тюки с сеном — хотелось свежего воздуха, а не этой душной головокружительной пыли. Ладони болели от уколов, удачно подвернувшейся соломинкой чуть не ткнула себе в глаз. В конце концов она провалилась между тюками и застряла.

— Ты не человек, а терминатор какой-то! — вздохнул Алька.

— Это ты не человек, а робот. Любовь у него есть! Любовь есть только в книжках. И у роботов.

— У роботов никаких чувств нет, — не сдавался Овсянкин. — Ты на всю голову больная.

Он выудил ее из очередной расселины.

— Со мной-то как раз все в порядке, — отбивалась Эля.

— Какое в порядке, если ты ничего не помнишь.

— А что я должна помнить? И главное — зачем?

— Вот это заява! — Алька привстал и снова провалился. — На нее человек кидается с кулаками, а она не помнит, кто это и что произошло.

— Два года прошло! Чего там помнить?

— Я, например, очень хорошо помню, что было два года назад.

— Ну и что было два года назад?

— Я пришел на конюшню.

— Великое открытие!

Она снова затерялась между тюками и поняла, что дальше лезть не в силах.

— Надо было взять фонарик. Чего мы как кроты ползаем?

Все бесило. И сено, и Овсянкин со своей добротой и любовью. Зачем они ночью заявились на конюшню? Вот два идиота.

— Все, уже пришли.

Пришли — это было громко сказано. Просто в сене наметилось долгожданное завершение, тюки пошли под уклон, а значит, чердак должен был вот-вот закончиться.

— А я никогда ни с кем не целовался, — сообщил Алька из темноты.

— Иди с Потерей поцелуйся, ей понравится.

— Злая ты.

— Нормальная. Это люди вокруг злые.

Алька прошуршал сеном, но промолчал. Удивляло, что темнота не была абсолютной. Она делилась на более темные пятна и более светлые, заставляла сочинять из получившихся теней монстров, ожидать, что они шевельнутся, попробуют напасть, зарычат. Сумрак был полон шорохами, сонным движением коней, шуршанием ветра по крыше, вздохами деревьев.

— Слышишь? Лошадь?

Эля приподнялась на локте. На какую-то долю секунды ей отказал вестибулярный аппарат, и она перепутала, где верх, а где низ.

— Где? — издалека отозвался Алька.

— Копыта. Слышишь?

— Здесь? На чердаке?

Прежде чем пришло осознание бредовости предположения (ну какая лошадь, вышагивающая среди наваленных тюков с сеном?), она успела это представить. Кутузов. Высоченный, с опущенной головой, с чуть провалившейся спиной, шагает на длиннющих тонких ногах, осторожно прощупывая перед собой путь.

Она шевельнулась.

— Это внизу?

— Петрович?

Алька пополз вдаль, обвалился тюк. Шаги стихли. Все звуки перекрыло назойливое шуршание.

— Ты можешь не шевелиться? — прошипела Эля.

— Я пакет потерял.

— Кто бы сомневался!

Шуршание было в ушах, в исколотых ладонях, в зудящем теле.

— О! Нашел!

Приманка для призраков наконец была отложена в сторону. Но теперь стало слышно, как вздыхают внизу лошади, как они там переступают с ноги на ногу. Эля прямо так и увидела, как они спят, мотают головой, как ноги утопают в слое опилок.