Елена Усачева - P.S. Я тебя ненавижу!

— К бутылке! — фыркнул Сашка.

— Правда! — Минаева волновалась, ее лицо пошло пятнами, уши знакомо покраснели.

И вдруг Эля почувствовала, что пора уходить. Тревога стукнула внутри крышкой от кастрюльки. Эля пересекла комнату, толкнула дверь.

— Кто переправил Алкину контрольную?

Чей это был голос? Сашки? Когда Эля обернулась, было уже не понять, кто говорил. В следующую секунду она вышла в коридор.

Минаева молчала.

Эля зажмурилась.

Это игра! Все игра! Поцелуи, объятия, правды и кривды…

— Сухова. Она взяла твою ручку.

Эля нырнула в ближайшую дверь. Огромная прохладная комната, странная высокая кушетка на тонких перекрещивающихся ножках, тяжелый стол, заваленный книгами и бумагами, мертвый компьютер, кресло, большой шкаф, словно раздутый от вещей. Эля потянула на себя ручку шкафа, с отчаянием шагнула в темноту. Это было глупо. Захотелось сбежать, пробиться сквозь эти страшилища, их плечи и тела, чтобы поскорее оказаться на улице и уже никогда, никогда-никогда не встречаться с ними. С теми, кто не понимает и всегда предает, бросает, оставляет одну сидеть в темноте и пыли.

По квартире бегали. Ее искали. Сунулись в странную комнату, но Ничка остановила:

— Нельзя! Это кабинет Андрея. В него не ходят. Он потом ругаться будет.

— Да где же она?

— Сбежала…

— Без кроссовок и куртки?

— А чего, прямо в тапках дернула. Уже к китайской границе приближается, а там перейдет на бреющий полет, и Япония сама собой уйдет под воду.

— Трепло!

— А она не трепло! Да ей за это второй раз надо сотряс устроить.

— А ты-то чего молчала?

— Да, Сашенька! Вот так-то «риски» получать. Ты ее целуешь, а она тебя дураком выставляет.

— Это же Сухова, у нее в крови бешенство. С первого класса. Как сейчас помню…

— Сами вы бешеные, — прошептала Эля, чувствуя, что ее трясет.

Надо ведь еще будет как-то выйти отсюда… Или хотя бы дождаться старших. Со взрослыми не так страшно.

Хлопнули входной дверью, поскреблись о вход в кабинет. Голоса отдалились, стали менее различимые. Снова смеялись, снова играла музыка. Принялись все-таки играть в «холодно-горячо», с топотом носились по коридору. Потом вдруг затихли, стало совсем темно, словно в квартире выключили свет.

Эля испугалась, что уснула и пропустила, когда все ушли домой. Вынырнула из шкафа. Но квартира еще была полна шепотами и движением. Дверь в кабинет открылась, и Эля еле успела ввалиться обратно в шкаф, оставив его приоткрытым, чтобы не привлекать к себе внимание.

Вошедшие шумно обнимались и с противным причмокиванием целовались. Они как будто специально чавкали, чтобы Эля от ужаса забыла, как дышать.

— Ты же меня не любишь!

Это была Алка. А с ней, кажется, Максимихин.

Вот тут Эля чуть второй раз не вышла из шкафа, потому что присутствовать при свидании Сашки и Дроновой ей точно не улыбалось. Она готова была их обоих убить, а не мирно подслушивать, что они там делают. Судя по шуршанию, дела у них зашли чуть дальше невинных касаний.

— А зачем? Мне и так хорошо!

Эля так и видела эту наглую улыбку, этот чуб, падающий на лоб, эту ноздреватую кожу.

Они снова принялись ахать, причавкивать и присасываться друг к другу.

— Я хочу, чтобы ты меня любил. Как я, — тянула свое Алка.

Это было на нее так похоже — канюченьем добиваться своего. Эля бы не удивилась, узнав, что Дронова силой затащила Сашку в комнату, что она первая начала его целовать. Алка всегда спешила, словно боялась чего в жизни пропустить. А тут, когда у нее на глазах уводят парня, она, конечно, этого не потерпит, поторопится.

— Черт! — Что-то оторвалось и радостно заскакало по паркету. — Да люблю я тебя, люблю.

— Давно? — повелась Алка.

— Давно. С первого класса. Я влюбчивый был.

Поцелуи, поцелуи, вечные поцелуи, Максимихин засопел, как паровоз, Алка взвизгнула.

— Не надо, — простонала она. — Не надо.

— Чего не надо? — хрипло отозвался Сашка. — Сама раздеваться начала.

— Прекрати!

— Да ладно тебе! Я быстро.

Они сдвинули кушетку, зашуршала штора.

— Я только посмотрю.

— Уже посмотрел! Темно, ничего же не видно!

— Я руками.

— Ой!

Эля зажала уши. Перед глазами всплыла сотня увиденных подобных сцен, с подвизгиванием, стонами, сопением, уханьем и аханьем, прилипанием и сочным облизыванием. Представилось, что Алка с Максимихиным начнут заниматься этим здесь, на хрупкой кушетке.

Эля двумя руками надавила на створки дверей, выпала в прохладу кабинета, бросилась в коридор.

— Кто тут?

Краем глаза успела заметить, что Сашка припер Алку к кушетке, блузка на ней расстегнута, и он что-то делает там, под этой блузкой.

Коридор был темен, но Эля нашла свою куртку — она так и лежала сверху, подхватила кроссовки, босиком выскочила на лестничную клетку.

Теперь она знала, как отомстит. И это станет ее настоящей победой. Все так просто! Так очевидно! Наивная Алкина мамочка просто не знает, чем занимается ее дочь. А вот теперь пусть узнает. И не только она. Трижды пожалеет Максимихин о «рисковом» поцелуе. Очень пожалеет.

Ноги несли Элю вперед. Она мчалась по улицам, зачем-то свернула к остановке. Как на заказ подошел нужный автобус. Впрыгнула на подножку. Руки тряслись. От волнения подзнабливало. Хотелось прижаться к кому-то теплому, доброму и понимающему.

Сидеть не получалось. Эля бегала по задней площадке пустого автобуса, глядела в темные окна, словно оттуда могла прийти подсказка — куда идти, что делать.

Мелькнули знакомые крыши конюшни, и все стало на свои места. Она выпала в ночь, как в спасение. Вот куда она стремилась — постоять рядом с Гравером, больше ей ничего и не надо.

Странно, но конюшня была открыта. Уже ничего не боясь и ни о чем не думая, Эля прошла вдоль денников. Около загона с Лёником обнаружилась высокая стройная девушка с длинными светлыми волосами.

— Здесь кто-то есть, — близоруко сощурилась она в темноту.

— Кто?

Миша как всегда был суетно-быстр. Стрельнул взглядом в Элину сторону.

— А ты что здесь делаешь?

И замолчал. Видимо, все можно было прочитать по ее лицу.

— Я к Граверу, — хрипло ответила она и заплакала.

— Седлай, — легко согласился он. — Сейчас проедемся.

Он вывел Лёника, на спине мягкое седло без стремян с высокой деревянной лукой впереди.

Откуда Миша такой понимающий? Почему других таких нет? Захотелось ткнуться ему в грудь лбом, сначала выплакаться, а потом все-все рассказать. Эля даже как будто качнулась вперед, но Миша чуть отстранился, представляя девушку:

— Это Лена. Правда, красивая?

— Ой, да ладно, — смутилась девушка.

Она была красива. Очень. Миша рядом с ней терялся, в этой своей старой рабочей фиолетовой куртке, с бородой, в джинсах с прилипшими конскими волосками. Девушка была не для него, из другого мира. Она не должна была стоять здесь, в этой конюшне, пропахшей навозом, где свет лампочек тускл, где испуганно всхрапывают лошади. Рядом с Мишей должен быть кто-то проще, не с таким взглядом, не с такой улыбкой.

Но всего этого Эля не сказала. Она просто смотрела на Лену и пыталась представить, как они с Мишей целуются. Наверняка, это выглядит так же ужасно, как то, что она успела увидеть в кабинете. С такими же звуками, с теми же причмокиваниями, грязно и пошло. Ярость в душе больше не поднималась. Мише можно было все. А Лене? Ну, пускай будет Лена.

— Мы идем в лес. Ты с нами? Торопись!

Наверное, впервые Эля не перепутала ни седла, ни уздечки. Шептала в удивленные глаза коня свою сумасшедшую историю. Гравер понимал. Дергал головой. Всхрапывал. На секунду прижалась к его теплой крепкой шее. Остальное все стало неважно.

А дальше был осторожный выход за территорию. Миша посадил Лену перед собой, она негромко ойкала, когда Лёник дергался. В темноте белый круп животного виделся размытым призрачным пятном. Тяжелый, непослушный конь легко перешел на рысь и сразу, словно ждал приказа, поскакал, с трудом вскидывая передние ноги, галопом. Он несся наметом, хвост стлался над землей. Гравер с ходу завелся, хоть его и пугали ночные звуки и тени. Он мчался за призраком впереди, жал уши от вскриков девушки. Под топот копыт Эля почувствовала, как боль уходит, становится легче.

Они ругались! Боже мой! Как громко они ругались. Еще немного, и Эля вполне могла бы написать словарь ругательств средней полосы России. Как только мать переступала порог дома, они начинали с отцом придираться друг к другу по мелочам. И так два года. Эля успела в десятый (?) класс перейти, а они все ругались и ругались. Об одном и том же, с поразительной настойчивостью.

Мать проходила к Эле в комнату, заглядывала в шкаф, проверяла уроки, демонстративно проводила пальцем по книжной полке, на которой за неделю скапливалось достаточно пыли, чтобы она стала заметна. Выставив палец вперед, шла на кухню, открывала холодильник. Негромко произносила: «Так…» Где она встречала отца, было неважно. Так же, как неважно, кто начинал говорить, аргументов хватало с обеих сторон.

Мать орала, что отец рохля и неудачник, что он ни на что не способен, даже на то, чтобы приглядеть за единственным ребенком. Потом она начинала демонстративно выбрасывать все, что находила в холодильнике. В мусор летела колбаса, пельмени, майонез — это вредно! Дальше она пыталась впихнуть то, что принесла с собой, и тут уже в дело вступал отец.