Росс с Гарри некоторое время слушали молча.

— Так сделали они это или нет? — не выдержал Росс.

— Трудно сказать, — ответил Гарри. — Но он держался стойко.

— Подозреваю, что она прибегла к снотворному с Барли, — заметил Росс. — Возможно, она мудрит с банками. Именно так заманила к себе бедолагу в ту первую ночь. Я их отвез в ее квартиру после шоу. Он не выходил оттуда добрых часов шесть. Я тогда подумал, что он пьян, но, возможно, он был одурманен. Он что-то бормотал насчет того, что хочет пить. Я помню, что мы заезжали по пути в гараж за газированным оранжадом. Возможно, к этому привыкаешь.

— Но я всегда считал, что после сильного снотворного ничего не помнишь. После его приема ты жаждешь секса, становишься неразборчивым и озабоченным, как скотина. А потом совсем ничего не помнишь. По мне, так очень неплохо.

— Твое тело будет помнить, что ему понравилось, — сказал Росс, — хотя разум и забудет. На следующий день он спросил меня, с кем это он был прошлой ночью, и я ответил, что с Дорис Дюбуа. Он позвонил ей, и понеслось: прощай брак, прощай Грейс. Это я виноват. Мне следовало держать язык за зубами.

Они порассуждали о том, как тело может помнить то, чего не помнит разум, и Гарри выразил восхищение романтизмом Росса. Росс предложил Гарри завести для канарейки пару: птичке, наверное, одиноко. Гарри сказал, что займется этим утром.

Они выпили еще пивка. Росс рассказал Гарри о своих пяти армейских годах, о трех в качестве наемника и восьми — телохранителя. А также о недавнем своем обучении экстремальному вождению, необходимому для водителя-охранника. Гарри сказал, что если Россу когда-нибудь надоест работать у Барли, то они могли бы стать партнерами. Потому что Росс — большая потеря для частного сыска.

Гарри с Россом, как было условлено, отнесли пленку старому мистеру Циглеру в Тавингтон-Корт. По дороге они остановились съесть спагетти и пропустили Этель, пришедшую буквально за несколько минут до них с высоким ближневосточным джентльменом в пальто из верблюжьей шерсти и с унизанными золотыми перстнями пальцами. Этель поселилась в квартире Грейс, поскольку было совершенно очевидно, что только там она и могла обосноваться, пока не найдет работу и жилье. Но этим вечером ей пришлось идти зарабатывать себе на жизнь наилучшим доступным ей способом, каким может заработать девушка.


Глава 27


Я ненавижу Дорис Дюбуа, что вполне объяснимо, а Дорис Дюбуа ненавидит меня, что необъяснимо. Она хочет испортить мне жизнь. Она хочет все, что есть у меня. Она хотела Барли и вот теперь хочет Уолтера. Просто для развлечения, чтобы доказать, что может заполучить его. А потом швырнет его мне обратно, как обгрызенную кость с остатками мяса. Почему она это делает? Я видела ее лишь однажды, перед тем как Барли удрал к ней. Он дал денег на какой-то там художественный комплекс для детей-инвалидов и взял меня на открытие, а она была там ведущей. Позже я узнала, что ей за это заплатили пять тысяч фунтов. Дорис перекинулась со мной парой слов и была очень мила. Она расспрашивала меня о моей жизни, и я сказала, что ничем не занимаюсь, что я просто домохозяйка, ожидающая прихода мужа, с работы. Да, у меня есть ребенок, дом, я люблю заниматься садом, и, в общем и целом я довольно скучный человек, но я счастлива. Дорис призналась: «Вы напоминаете мне мою мать» — и раздраженно удалилась, чем невероятно меня удивила. Она направилась прямиком к Барли и пригласила его принять участие в ее шоу в следующем месяце, рассказать о том, почему бизнесмены спонсируют искусство, или что-то в этом роде.

Барли сначала сомневался, стоит ли идти. И я тоже. На таких программах тебя могут выставить настоящим идиотом. Ты честно и откровенно рассказываешь о себе перед камерой, а потом они выдают все это в таком контексте, что ты приходишь в ужас. Если Дорис Дюбуа против частного спонсирования искусства и отдает предпочтение государственному субсидированию, тогда частного спонсора — Барли в данном случае — могут выставить просто напыщенным кретином. Сначала Барли отказался, но Дорис прислала очень милую девочку-искусствоведа по имени Флора — бледненькую красивую девочку с тонкими запястьями, и мы с Барли совершенно неожиданно с ней подружились, как иногда дружат супружеские пары с одинокой женщиной.

Флору заинтересовали наши пятничные привидения. У нее была своя теория — о том, что призраки приходят и из будущего тоже, что они не только тени прошлого. Как-то раз мы втроем просидели всю ночь на пятницу на чердаке, прихватив с собой термосы с кофе и сандвичи, а заодно портативный телевизор. Конечно, ничего не произошло, и приборы Флоры — охотники за привидениями измеряют изменения электромагнитных полей, температуры и всего такого — совершенно не реагировали. Но нам было весело. Для нас с Барли она была своего рода катализатором. У нее были симпатичная серьезная мордашка, прозрачная кожа, белые изящные руки и красивые ножки, но я не испытывала ни малейшей ревности. Слишком она мне нравилась. Так что главным образом из-за Флоры Барли и согласился на участие в программе, и это было концом нашего брака.

Я слышала, что Флора была на свадьбе Барли с Дорис, и меня это огорчило. Впрочем, полагаю, она просто одна из тех, кто говорит: «О, мы не принимаем ничью сторону».

— Вам не следовало говорить Дорис, что вы счастливы, — сказал доктор Джейми Дум. Я снова к нему хожу. — Это было красной тряпкой, если и не для быка, то для раненой коровы. Бедная Дорис Дюбуа очень несчастна.

Сегодня я впервые посмотрела на этого человека как на человеческое существо, а не психотерапевта. Он высокий, широкоплечий, этакий лондонский вариант Харрисона Форда. Он продолжает попытки заставить меня полюбить тех, кого я ненавижу, и возненавидеть тех, кого люблю. Полюбить Дорис Дюбуа и возненавидеть Барли. Он говорит, что я извращенка, но, по-моему, он говорит о себе. В данный момент я странно равнодушна к Уолтеру, словно он никогда ничего для меня не значил. Надеюсь, прежние чувства вскоре вернутся. Смею предположить, что я еще в шоке. Когда я заглядываю внутрь себя, то обнаруживаю, что там все перемешалось и перепуталось. Это трудно объяснить доктору Думу. Моя рана слишком глубока.

После визита к доктору Чандри — опыт, довольно пугающий сам по себе, — после которого у меня сложилось убеждение, что я становлюсь моложе в буквальном смысле слова, причем не только по моим личным ощущениям, но и в глазах других (а какой еще вывод можно было сделать, скажите на милость?) вернувшись, домой, я обнаружила, что Уолтера нет. Я была слишком гордой, чтобы позвонить Дорис, хотя Уолтер и оставил бумажку с ее номером среди тюбиков: с краской, тряпок и бутылочек со скипидаром. Теперь, когда я живу с ним, он пользуется настоящим дорогим скипидаром, а не суррогатом, какой обычно покупают студенты. Часы показали десять часов, потом одиннадцать. Уолтера по-прежнему нет. Я выпила бутылку вина. Открыла вторую: — Полночь. Половина первого ночи. С мольберта на меня взирает леди Джулиет с размытым лицом. Уолтер набросал линии по контуру ее лица, чтобы сузить его до овала Дорис Дюбуа. Колье от Булгари, неизменнее и величественное, спокойно обнимает гладкую шею: посреди всего этого: художественного безобразия. Мой портрет уже снят с мольберта и висит на стене. Я на нем действительно отлично выгляжу. Не такая милая, как леди Джулиет, но все равно хороша. Я нахожу в нем утешение.

Но я больше не могу скрывать от себя самой, что Дорис с Уолтером наверняка заняты не только обсуждением ее портрета. Если, конечно, с Уолтером не произошел несчастный случай. Но на собственном опыте знаю, что несчастный случай — наименее вероятное событие. Сколько раз после того, как Кармайклу исполнилось шестнадцать, обращалась я не только в полицию, но и в больницы с сообщением о пропавшем ребенке, на что слышала лишь смех и слова: «Не волнуйтесь, мамаша, он занимается тем, чем занимаются все мальчики, и скоро вернется». Именно этим он и занимался, только с другими мальчиками, и я уже волновалась насчет СПИДа. Узы любви — жуткая вещь: будь то любовь матери к ребенку или женщины к мужчине, это не что иное, как пожизненный приговор к постоянной тревоге.

Зазвонил телефон. Я кинулась к нему. А потом придержала руку. Пусть подождет, пусть считает, что я давно уже спала сном праведника, когда он соизволил, наконец, позвонить. Это оказался не Уолтер, а Дорис Дюбуа.

— Давай приезжай и забирай своего Уолтера. Он тут валяется пьяный в стельку у меня на полу.

Я поехала туда на такси, действуя как автомат, без всяких эмоций, как часто ведут себя люди, когда случается самое плохое. И она не лгала, там он и лежал, абсолютно голый. А рядом с ним валялись полароидные снимки Дорис Дюбуа, тоже голой.

— Забирай его отсюда, — велела Дорис Дюбуа. — Он просто ничтожество.

— Я расскажу об этом Барли, — сказала я.

— О чем? — спросила она.

Да, действительно, о чем? О том, как Уолтер Уэллс писал ее портрет, но напился до умопомрачения и Дорис пришлось звонить его любовнице, чтобы приехала и забрала его домой?

— Об этих фотографиях, — буркнула я. Наверняка за ними что-то кроется.

— Бог ты мой, этим снимкам сто лет, — пропела она. — Я уже много лет не ношу такой прически, когда волосы закрывают лицо.

И она, ухмыляясь, с вызовом уставилась на меня из-под взлохмаченных волос.

И я просто увезла Уолтера домой. Он был совершенно невменяем, и от него скверно пахло.

— Она открыла мне дверь совершенно голая, — рассказывал он на следующее утро. — Мне следовало сразу же уйти. Но я растерялся. И она совсем мне не нравится, я лишь подумал, что эта баба выставляет себя полной дурой, почему она не пойдет и не оденется? Она говорила о том, что отправит телевизионную бригаду на открытие моей выставки в Нью-Йорке. А потом я практически ничего не помню. Но как я умудрился так окосеть? Я пил лишь газированный оранжад.