– Ну, тогда другое дело. Вы счастливчики, господа ювелиры: получаете письма от королевы!

– За миллион триста пятьдесят тысяч ливров, монсеньор, – ухмыляясь, возразил ювелир, – можно получить и…

– Да за такие письма, сударь, мало и десяти, и ста миллионов, – сурово отрезал прелат. – Итак, вы получили обеспечение?

– Лучшего и желать нельзя, монсеньор.

– Королева признала долг?

– Ясно и недвусмысленно.

– И она обязуется уплатить…

– Через три месяца пятьсот тысяч ливров, а еще через четыре месяца остальное.

– А… проценты?

– Ну, монсеньор, слова ее величества достаточно, чтобы их обеспечить. Ее величество в своей доброте добавила: «Пускай это дело останется между нами. – Вашему высокопреосвященству понятно, что означает подобный совет. – И вам не придется в этом раскаяться». И ее подпись! Отныне, сами понимаете, монсеньор, отныне для нас с моим компаньоном это дело чести.

– Мы с вами квиты, господин Бемер, – в полном восторге объявил кардинал. – Полагаю, это дело у нас с вами не последнее.

– Как только ваше высокопреосвященство вновь удостоит нас доверием, мы в вашем распоряжении.

– Но заметьте все же, что здесь приложила руку милейшая графиня.

– Мы весьма благодарны госпоже де Ламотт, монсеньор, и оба – господин Босанж и я – договорились выразить ей свою признательность, как только вся цена ожерелья будет целиком выплачена нам наличными.

– Что вы! Что вы! Вы меня не так поняли, – воскликнул кардинал.

И он вернулся в свою карету, которую с почетом проводил весь дом.

Теперь пора приподнять завесу. Для читателей не осталось тайной то, что произошло на самом деле. Видя, что Жанна де Ламотт призвала себе на помощь перо памфлетиста Рето де Билета, все уже поняли, какие козни она затеяла против своей благодетельницы. Ювелиров больше не мучили тревоги, королеву – совесть, кардинала – подозрения. В распоряжении злоумышленницы оказались три месяца: за эти три месяца плоды зловещей интриги должны были созреть настолько, чтобы преступная рука сорвала их.

Жанна вернулась к господину де Рогану, и тот полюбопытствовал, что предприняла королева, чтобы умиротворить ювелиров.

Г-жа де Ламотт отвечала, что королева откровенно объяснилась с ювелирами и настояла на соблюдении тайны: ведь королеве приходится скрывать свои поступки даже в том случае, когда она платит, и уж тем более, когда она просит о кредите.

Кардинал согласился, что так оно и есть, но тут же спросил, помнит ли ее величество о том, что он был преисполнен наилучших намерений.

Жанна так ярко живописала признательность королевы, что кардинал пришел в восторг не столько как подданный, сколько как воздыхатель, и гордыня его была польщена куда более, чем преданность.

Добившись этим разговором всего, чего ей было нужно, Жанна решилась спокойно вернуться домой, сговориться с каким-нибудь торговцем драгоценностями, продать бриллиантов на сто тысяч экю и уехать в Англию или Россию – свободные страны, где на эти деньги можно прожить в роскоши лет пять или шесть, а потом она начнет беспрепятственно распродавать по частям и как можно дороже остаток ожерелья.

Но все вышло не так, как ей хотелось. Едва она показала двум экспертам первые бриллианты, оба Аргуса обнаружили такое изумление и такое недоверие, что Жанна испугалась. Один предложил смехотворно малую цену, другой восхищался камнями, приговаривая, что не видывал подобных нигде, кроме как в ожерелье Бемера.

Жанна призадумалась. Еще немного, и она себя выдаст. Она поняла, что неосторожность в подобном случае чревата крахом, а крах означает позорный столб и пожизненное заточение. Припрятав бриллианты в самом укромном из своих тайников, она решила обзавестись оружием, во-первых, оборонительным, да понадежнее, а во-вторых, наступательным, как можно более острым, чтобы поразить на месте любого, кто пойдет на нее войной.

Лавировать между желаниями кардинала, которому захочется знать все в точности, и откровенностью королевы, которая всегда будет гордиться, что отказалась от ожерелья, было смертельно опасно. Стоит королеве обменяться несколькими словами с кардиналом, и все откроется. Жанна утешалась мыслью, что у влюбленного в королеву кардинала на глазах повязка, как у всякого влюбленного, а посему он угодит в любую западню, какую расставит ему хитрость под прикрытием любви.

Но нужно было половчее расставить западню, чтобы завлечь в нее сразу обе жертвы. Нужно было сделать так, чтобы королева не посмела жаловаться даже в том случае, если обнаружит кражу, а кардинал, обнаружив обман, испугался за себя. Жанне предстояло нанести мастерский удар двум противникам, причем симпатии галерки были заранее на их стороне.

Жанна не отступила. Она принадлежала к тем неустрашимым натурам, которые все дурное доводят до героизма, а все хорошее до дурного. Отныне ее занимала одна мысль: не допустить встречи кардинала и королевы.

Пока между ними находится она, Жанна, ничто не потеряно, но если они обменяются всего несколькими словами у нее за спиной, все будущее благоденствие Жанны, возведенное на ее былой безопасности, рухнет.

«Они больше не увидятся, – решила она. – Никогда».

Но графиня понимала, что кардинал захочет увидеть королеву и будет этого добиваться.

Не станем ждать, подумала интриганка, покуда он попытается ее увидеть, а лучше сами внушим ему это намерение. Пускай пожелает с ней встретиться, пускай испросит аудиенцию, да так, чтобы этим себя скомпрометировать.

Положим, он будет скомпрометирован – а королева?

Эта мысль повергла графиню в горестное смущение.

Если пятно ляжет только на кардинала, королева сумеет за себя постоять: голос у королевы звучный и она превосходно справится с разоблачением интриганов!

Что же делать? Надо, что бы королева не смела открыть рта – тогда она никого не сможет обвинить. А чтобы замкнуть эти смелые и благородные уста, надо пригрозить обвинением самой королеве.

Тот не посмеет перед судом обвинить своего слугу в краже, кто знает, что слуга может в ответ обвинить его самого в столь же бесчестном поступке, как кража. Если г-н де Роган окажется скомпрометирован в глазах королевы, то можно не сомневаться, что и королева почти наверняка будет скомпрометирована в его глазах.

Лишь бы случай не свел вместе этих двоих людей, которым так важно, чтобы истина вышла наружу. Поначалу Жанна отшатнулась при виде махины, которая нависла над ней по ее же вине. Что это за жизнь в вечном страхе и трепете, под угрозой падения!

Да, но как спастись от этой муки? Бежать! Удалиться в изгнание, увезти бриллианты из ожерелья королевы в чужие края.

Бежать! Это дело нехитрое. Карету можно нанять за каких-нибудь десять часов до отъезда – как раз столько времени нужно Марии Антуанетте, чтобы выспаться; такой срок отделяет ужин кардинала в кругу друзей от его утреннего пробуждения. Была бы перед Жанной большая дорога, были бы лошади, цокающие копытами по булыжнику, – этого достаточно. Каких-нибудь десять часов – и Жанна свободна, спасена, жива и здорова.

Но какой скандал! Какой стыд! Купить свободу ценой бегства, безопасность ценой изгнания – и вот Жанна уже не высокородная дама, а воровка, заочно осужденная, и правосудие хоть не покарало ее, но обличило, и пускай палач не выжег на ней клейма – она слишком далеко, – но общественное мнение поносит ее и клеймит.

Нет. Она не сбежит. Высшая отвага и высшая хитрость подобны двум близнецам, двум вершинам Атласа. Одна без другой не бывает, одна другой стоит. Где одна, там и другая.

Жанна решилась положиться на свою отвагу и остаться. Ее решению изрядно способствовало то, что на ум ей пришла идея, как посеять взаимный страх между кардиналом и королевой на случай, если тот или другая спохватятся, что кто-то из их ближайшего окружения совершил кражу.

Жанна прикинула, сколько принесла бы ей в два года милость королевы и любовь кардинала; доходы от этих двух удач она предположительно оценивала в пятьсот-шестьсот тысяч ливров; затем милость, успех и увлечение, скорее всего, попросту иссякнут, а на смену им явится пресыщенность, опала и пренебрежение.

«На этом моем плане я выгадаю лишних семьсот-восемьсот тысяч ливров», – смекнула графиня.

В дальнейшем мы увидим, какой окольный путь проложила эта лукавая душа, путь, который вел ее к позору, а других к отчаянию.

«Остаться в Париже, – решила графиня, – и с твердостью в душе следить за игрой обоих актеров: позволять им играть только те роли, которые мне на пользу; выбрать наиболее благоприятный момент для бегства: быть может, королева пошлет меня куда-нибудь с поручением, быть может, я и впрямь попаду в немилость и вовремя это замечу.

И навсегда пресечь всякое общение между кардиналом и Марией Антуанеттой.

Это труднее всего, поскольку господин де Роган влюблен, и потом, он принц: он обладает правом много раз в году посещать ее величество, а кокетливая, жаждущая поклонения королева, которая к тому же питает к кардиналу признательность, не станет уклоняться от встречи, если кардинал станет добиваться аудиенции.

А впрочем, мне наверняка представится удобный случай поссорить две августейшие особы. Но случаю надо помочь».

Лучше всего, хитрее всего было бы задеть гордость королевы – ведь она так гордится своей добродетелью. Нет никакого сомнения в том, что более или менее назойливые домогательства кардинала оскорбят ее утонченную и обидчивую натуру. Такие женщины, как она, любят поклонение, но боятся и избегают преследований.

Да, случай неизбежно представится. Если посоветовать г-ну де Рогану открыто объясниться в любви, в душе Марии Антуанетты зародится отвращение, неприязнь, которая навсегда посеет рознь не столько между принцем и королевой, сколько между дамой и кавалером, между женщиной и мужчиной. Таким образом она, Жанна, получит оружие против кардинала, и враждебность королевы парализует все его усилия.