Александр Дюма - Ожерелье королевы

Король, сияя лучезарной улыбкой, отважно пошел навстречу Марии Антуанетте, которая распевала в вестибюле, опираясь на руку графа д'Артуа.

– Хорошо ли вы погуляли, сударыня? – осведомился король.

– Превосходно, государь, а хорошо ли вы потрудились?

– Судите сами: я заработал для вас пятьсот тысяч ливров.

«Калонн сдержал слово», – подумала королева.

– Вообразите себе, – продолжал Людовик XVI, – что Калонн попросил для вас кредит на полмиллиона.

– О! – с улыбкой воскликнула королева.

– И я… вычеркнул эту статью. Так одним росчерком пера я заработал пятьсот тысяч ливров.

– Как так – вычеркнули? – побледнев, переспросила Мария Антуанетта.

– Очень просто. Это принесет вам огромную пользу. Прощайте, сударыня, прощайте.

– Государь, государь!

– Я очень голоден. Я иду к себе. Не правда ли, я заработал свой ужин?

– Государь, да выслушайте же меня.

Но Людовик XVI подпрыгнул на месте и поспешно удалился в восторге от своей шутки, оставив оторопевшую, удрученную и безгласную королеву.

– Брат, велите, чтобы мне разыскали господина де Калонна, – обратилась она наконец к графу д'Артуа. – Все это чья-то злая проделка.

В этот миг королеве принесли записку от министра.

– Прочтите, – проговорила королева, передавая записку графу д'Артуа.

– А ведь есть люди, утверждающие, будто мы транжирим казну, сестра! – воскликнул принц. – Подумать только, что так поступил…

– Мой супруг… – пробормотала королева. – Прощайте, брат.

– Примите мое искреннее сочувствие, дорогая сестра; а я-то и сам хотел завтра попросить, но теперь я предупрежден.

– Пускай ко мне позовут госпожу де Ламотт, – после долгого размышления сказала королева г-же де Мизери, – где бы она ни была, да поскорее.

Гонец, которого отправили в Париж за госпожой де Ламотт, нашел графиню, или, вернее, не нашел ее у кардинала де Рогана.

Жанна приехала к его высокопреосвященству с визитом; она отобедала у него, а затем осталась поужинать; они беседовали о злополучном возврате долга, как вдруг явился курьер с вопросом, не гостит ли у г-на де Рогана графиня.

Швейцар, человек опытный, отвечал, что его высокопреосвященства нет дома и г-жи де Ламотт в особняке тоже нет, но ничего не может быть проще, чем передать ей то, что велела королева: вечером, по всей видимости, графиня посетит кардинала.

– Пускай она как можно скорее прибудет в Версаль, – сказал посланец и отправился далее, чтобы оставить то же распоряжение во всех домах, по которым могла кочевать графиня.

Но как только курьер уехал, швейцар тут же выполнил его поручение: он послал жену уведомить г-жу де Ламотт, которая сидела у г-на де Рогана; оба компаньона неторопливо философствовали о быстротечности крупных денежных сумм.

Получив предупреждение, графиня поняла, что нужно срочно пускаться в путь. Она попросила у кардинала двух добрых лошадей; он сам усадил ее в берлину без герба, и, покуда он по-разному перетолковывал известие, графиня мчалась так резво, что через час оказалась у дворца. Ее ждали и немедля провели к Марии Антуанетте. Королева уже удалилась в опочивальню. Вечерний туалет был завершен, и в покоях не оставалось ни одной дамы, за исключением г-жи де Мизери, сидевшей над книгой в маленьком будуаре.

Мария Антуанетта вышивала или делала вид, будто вышивает, беспокойно прислушиваясь к каждому звуку, долетавшему извне, и тут в опочивальню вбежала Жанна.

– А, вы здесь! – воскликнула королева. – Тем лучше. Графиня, у меня есть новость.

– Добрая новость, ваше величество?

– Судите сами. Король отказал в пятистах тысячах ливров.

– Отказал господину де Калонну?

– Вообще отказал. Король больше не хочет давать мне денег. Воистину, такая неприятность могла приключиться только со мной!

– О Господи! – прошептала графиня.

– Не правда ли, графиня, в это трудно поверить? Отказал, перечеркнул уже готовую смету! Словом, не будем больше говорить об этом злополучном деле. Вам надлежит поскорее вернуться в Париж.

– Да, ваше величество.

– И сказать кардиналу, поскольку он с такой готовностью стремился мне угодить, что я согласна взять у него в долг пятьсот тысяч ливров сроком до следующего триместра. С моей стороны это эгоистично, графиня, но что поделаешь… Придется злоупотребить его преданностью.

– Мы пропали, ваше величество, – прошептала Жанна. – У его высокопреосвященства больше нет этих денег.

Королева как ужаленная заметалась по комнате.

– Нет денег? – пролепетала она.

– Ваше величество, кардиналу де Рогану предъявили расписку в старом долге, о котором он и думать забыл. Ему пришлось уплатить: это был долг чести.

– Пятьсот тысяч ливров?

– Да, ваше величество.

Но…

– Это были его последние деньги. Теперь он без средств.

Королева застыла на месте: это последнее несчастье ее оглушило.

– Может быть, я сплю и вижу сон? – произнесла она. – Неужели на меня в самом деле обрушились все эти неурядицы? Откуда вы знаете, графиня, что господин де Роган лишился денег?

– Он сам полтора часа назад рассказал мне о своей беде, ваше величество. Она тем более непоправима, что пятьсот тысяч ливров были последними остатками его состояния.

Королева уронила голову на руки.

– Нужно на что-то решиться, – произнесла она.

«Что она теперь станет делать?» – пронеслось в голове у Жанны.

– Видите, графиня, я получила ужасный урок: это мне наказание за то, что я потихоньку от короля решилась на затею, которая мне была не слишком-то нужна, не слишком-то важна и только тешила мое тщеславие. Согласитесь, никакой надобности в этом ожерелье у меня не было.

– Верно, ваше величество, но неужели королева не может, прежде всего, считаться со своими вкусами и желаниями…

– Прежде всего я хочу считаться со своим спокойствием и семейным счастьем. И только эта последняя неудача открыла мне глаза на то, какие беды я могла на себя навлечь, на какой опасный и гибельный путь готова была вступить… Нет, не желаю больше! Уж лучше искренность, и свобода, и скромность.

– Ваше величество!

– А для начала принесем суетность в жертву долгу, как сказал бы господин Дора[131].

И, улыбнувшись, она со вздохом добавила:

– А все-таки какое красивое было ожерелье!

– И было, и есть, ваше величество, и стоит кучу денег.

– С этой минуты оно для меня не более чем груда камешков. Когда в камешки наиграются, с ними делают то же, что дети после игры в «котел»: выбрасывают и забывают о них.

– Что вы имеете в виду, ваше величество?

– А вот что, дорогая графиня: вы возьмете шкатулку, которую привез господин де Роган… и вернете ее ювелирам Бемеру и Босанжу.

Верну?

– Вот именно.

– Ваше величество, но вы же уплатили двести пятьдесят тысяч ливров задатку!

– Зато остальные двести пятьдесят тысяч останутся в моем полном распоряжении, и я уложусь в сумму, которую предоставил мне король.

– Ваше величество! Ваше величество! – возопила графиня. – Потерять разом четверть миллиона! Ведь ювелиры, весьма вероятно, не захотят возвращать вам те деньги, которые уже попали к ним в руки.

– Я это имею в виду и уступлю им задаток при условии, что сделка будет расторгнута. Едва этот выход пришел мне в голову, графиня, как мне полегчало. С этим ожерельем в мою жизнь вошли заботы, огорчения, опасения, тревоги. Какими бы огнями ни играли эти бриллианты, им не осушить тех слез, которые накипели у меня в душе и гнетут ее. Графиня, заберите от меня поскорее ларец. Ювелиры останутся в барыше. Сверх условленной цены они получат двести пятьдесят тысяч ливров, это чистая прибыль, которою они обязаны мне; вдобавок к ним вернется ожерелье. Полагаю, они не станут на меня сетовать, и никто ничего не узнает. Кардинал стремился доставить мне удовольствие. Вы скажете ему, что удовольствием для меня будет избавление от этого ожерелья, и, если он человек умный, он поймет; если он истинный пастырь, он подтвердит мою правоту и одобрит мою жертву.

С этими словами королева протянула Жанне закрытую шкатулку. Графиня мягко ее отстранила.

– Ваше величество, – возразила она, – почему бы вам не договориться об отсрочке платежа!

– Просить? Не стану!

– Я сказала – договориться.

– Просить – значит унижаться, графиня. Договариваться – значит унижаться. Я, пожалуй, могу понять, когда унижаются ради любимого человека, ради спасения живого существа, пускай хоть собаки; но ради того, чтобы оставить у себя эти камни, которые жгутся, как пылающие угли, да и сверкают при всей своей долговечности не ярче… Ах, графиня, никто не убедит меня на это согласиться. Никогда! Унесите шкатулку, милая, унесите!

– Но подумайте, ваше величество, какой шум поднимут ювелиры, хотя бы из вежливости, дабы выразить вам свое сочувствие. Отказ скомпрометирует вас ничуть не меньше, чем согласие. Весь свет узнает, что бриллианты уже были в вашем распоряжении.

– Никто ничего не узнает. Ювелирам я больше ничего не должна; я их больше не приму; они будут молчать хотя бы ради моих двухсот пятидесяти тысяч ливров; а недруги мои вместо того, чтобы говорить, что я покупаю бриллианты за полтора миллиона, скажут, что я пускаюсь в невыгодные сделки. Это все-таки лучше. Унесите, графиня, ожерелье и передайте мою сердечную благодарность господину де Рогану за его любезность и услужливость.

И королева повелительным жестом передала Жанне шкатулку; та не без некоторого волнения ощутила в руках ее тяжесть.

– Не теряйте времени, – продолжала королева, – чем меньше беспокойства мы причиним ювелирам, тем больше надежды на сохранение тайны. Отправляйтесь поскорее, и пускай никто не увидит у вас этого ларца. Сперва поезжайте к себе домой, а не то как бы столь позднее посещение Бемера не вызвало подозрений у полиции, которая, несомненно, следит за тем, что у меня делается; потом, когда собьете со следа соглядатаев, поезжайте к ювелирам и привезите мне от них расписку.