Кардинал произнес несколько любезных фраз, которые были приняты крайне благосклонно, затем вернулся к уже затрагивавшейся теме примирения с ним королевы.

Но поскольку Мария Антуанетта дала себе слово не смотреть бриллианты при кардинале, однако горела желанием полюбоваться ими, слушала она его более чем рассеянно.

По рассеянности же она протянула ему руку, которую он поцеловал с нескрываемым восторгом. После чего, боясь быть в тягость, он попросил позволения удалиться, чем страшно обрадовал королеву. Настоящий друг никогда не может быть в тягость, тот же, к кому безразличны, и того меньше.

Так прошла встреча, исцелившая все сердечные раны кардинала. Он вышел от королевы воодушевленный, опьяненный надеждами и готовый доказать г-же де Ламотт свою безграничную признательность за столь успешно проведенные ею переговоры.

Жанна ждала кардинала в его карете, стоявшей шагах в ста перед шлагбаумом. Выслушав первый залп пламенных заверений в дружбе, она поинтересовалась:

– Так кем же вы все-таки будете – Ришелье или Мазарини? Что поощрили габсбургские уста – честолюбие или нежные чувства? Куда вы броситесь – в политику или в любовную интригу?

– Не смейтесь надо мной, дорогая графиня, – попросил принц. – Я схожу с ума от счастья.

– Уже?

– Помогайте мне, и через три недели я сумею заполучить министерство.

– Через три недели? Проклятье! Как долго ждать! А ведь срок первого платежа истекает через две недели.

– Удача никогда не приходит поодиночке: у королевы есть деньги, и платить будет она, а за мной лишь заслуга почина. Ах, графиня, это такая ничтожная плата за счастье! Бог свидетель, я с удовольствием заплатил бы за примирение пятьсот тысяч ливров.

– Успокойтесь, – улыбнувшись, прервала его графиня, – эта ваша заслуга превысит все прочие. А их у вас много?

– Признаюсь, я предпочел бы заплатить, тогда королева чувствовала бы себя обязанной…

– Ох, монсеньор, что-то подсказывает мне, что вам еще предстоит это удовольствие. Вы к нему подготовились?

– Я велел продать свои последние земли и заложил все доходы и бенефиции за будущий год.

– Выходит, у вас есть полмиллиона?

– Есть, но только вот не представляю, что я буду делать, когда уплачу его.

– Ну, после этого платежа у нас будет три спокойных месяца. Боже мой, да за три месяца может произойти столько событий!

– Да, вы правы, но король велел мне передать, чтобы я больше не делал долгов.

– За два месяца пребывания министром вы будете чисты от долгов.

– О, графиня!

– Не возмущайтесь, не надо. Если этого не сделаете вы, то сделают ваши родственники.

– Вы, как всегда, правы. Куда вы сейчас?

– К королеве. Хочу узнать, какое впечатление у нее от встречи с вами.

– Очень хорошо. Ну, а я возвращаюсь в Париж.

– Зачем? Сегодня вечером вы придете к карточной игре. Это отличная тактика – поле боя нельзя покидать.

– К сожалению, у меня сегодня встреча, о которой меня оповестили утром перед выездом.

Встреча?

– И достаточно важная, если судить по записке, которую мне принесли. Посмотрите сами.

– Почерк мужской, – заметила графиня и прочла:

Ваше высокопреосвященство, некто хочет побеседовать с Вами относительно получения крупной суммы. Этот человек сегодня вечером явится к Вам в Ваш парижский дом и надеется удостоиться аудиенции.

– Подписи нет. Какой-нибудь попрошайка?

– Нет, графиня, вряд ли кто легкомысленно рискнет разыгрывать меня, зная, что мои люди могут поколотить за это палками.

– Вы так думаете?

– Не знаю почему, но у меня ощущение, что мне знаком этот почерк.

– Ну что ж, поезжайте, монсеньор. Впрочем, с людьми, которые сулят деньги, особого риска не бывает. Самое худшее, что может быть, это если обещание окажется пустым звуком. До свидания, монсеньор.

– Графиня, буду счастлив вскоре увидеть вас.

– Да, кстати, монсеньор, еще два вопроса.

– Какие?

– А если вдруг он придет, чтобы неожиданно вернуть вам крупную сумму?

– Крупную сумму?

– Ну, что-то потерянное и найденное, клад например.

– Я вас понял, плутовка. Вы хотите сказать – пополам?

– Боже мой, ваше высокопреосвященство!

– Графиня, вы мне приносите счастье, и разве я не обязан отблагодарить вас? Я это сделаю. А второй вопрос?

– Надеюсь, вы не собираетесь начать тратить эти пятьсот тысяч?

– О, не беспокойтесь.

И они расстались. Кардинал возвращался в Париж, чувствуя себя на седьмом небе.

Два часа назад жизнь обернулась к нему другой стороной. Если он был всего лишь влюблен, королева дала ему гораздо больше, чем он смел надеяться, а если он был просто честолюбив, то и тут она обнадежила его стократ больше.

Король, привычно направляемый своей женой, отныне станет орудием карьеры, которой ничто не будет в силах помешать. Принц Луи чувствовал, что в нем роятся замыслы; по таланту к политике с ним не мог сравниться ни один из его соперников, он желал улучшений, собирался сплотить духовенство и народ, чтобы создать прочное большинство, которое способно к длительному правлению, опираясь на силу и закон.

Кардинал мечтал поставить во главе этого реформаторского движения королеву, которую он обожал, и тем самым превратить все растущую неприязнь к ней в ни с чем не сравнимую популярность, и достаточно было бы одного ласкового слова Марии Антуанетты, чтобы мечта эта стала реальностью.

Вот так ветреник отказывается от легких побед, светский лев превращается в философа, празднолюбец становится неутомимым тружеником. Крупным натурам нетрудно сменить вялую бледность разврата на усталость от плодотворных занятий. Г-н де Роган далеко бы пошел, влекомый горячей упряжкой коней, именуемых любовью и честолюбием.

Он сказал себе, что, вернувшись в Париж, сразу же займется трудами, и действительно, возвратясь, первым делом сжег целую шкатулку любовных записок, призвал управляющего распорядиться о реформах, велел секретарю зачинить перьев, чтобы приняться за мемуар об английской политике, которую он превосходно знал; через час он уже почти овладел собой, но тут в кабинете раздался звонок, возвещающий, что прибыл важный визитер.

Вошел привратник.

– Кто там? – спросил прелат.

– Господин, который сегодня утром писал вашему высокопреосвященству.

– И не подписался?

– Да, монсеньор.

– Но у него должно же быть имя. Спросите.

Через несколько секунд привратник возвратился.

– Его сиятельство граф Калиостро, – объявил он.

Принц вздрогнул.

– Пусть войдет.

Граф вошел, двери за ним затворились.

– Великий Боже! – вскричал кардинал. – Кого я вижу!

– Не правда ли, ваше высокопреосвященство, я почти не изменился? – с улыбкой произнес Калиостро.

– Возможно ли это… – пробормотал г-н де Роган. – Жозеф Бальзамо, о котором говорили, что он погиб при пожаре, жив. Жозеф Бальзамо…

– Граф Феникс живой, и живой более, чем когда-либо, монсеньор.

– Но, сударь, вы представляетесь под другим именем… А почему вы не оставили себе былое?

– Именно потому, монсеньор, что оно былое и вызывает грустные и тягостные воспоминания, во-первых, у меня, ну и, соответственно, у других. Возьмем, к примеру, ваше высокопреосвященство. Скажите, разве вы не захлопнули бы дверь перед Джузеппе Бальзамо?

– Я? Разумеется, нет, сударь. Никогда.

Кардинал, до сих пор еще не пришедший в себя, так и не предложил Калиостро сесть.

– В таком случае, – заметил гость, – у вашего высокопреосвященства памяти и порядочности больше, чем у всех остальных людей.

– Сударь, вы некогда оказали мне такую услугу…

– Не правда ли, монсеньор, – прервал его гость, – я совершенно не постарел и являю собой прекрасное доказательство действенности моих капель жизни.

– Полностью признаю, сударь, но ведь вы возвышаетесь над людьми, вы свободно одариваете их золотом и здоровьем.

– Насчет здоровья не стану спорить, а вот насчет золота – увы, нет.

– Вы больше не делаете золото?

– Нет, монсеньор.

– Но отчего же?

– Потому что я утратил последнюю крупицу необходимого ингредиента, который мой учитель мудрец Альтотас дал мне, когда прибыл из Египта. Это был единственный рецепт, которым я не обладал.

– Он сберег его?

– Нет, то есть да, сберег или, если вам угодно, унес его с собой в могилу.

– Он умер?

– Да, я потерял его.

– Но почему же вы не продлили жизнь хранителю необходимого рецепта, коль сами, по вашему утверждению, сохраняете жизнь и молодость уже столетия?

– Потому что у меня есть средства от болезней, от ран, но я бессилен, если человек погибает в результате несчастного случая, не призвав меня.

– Ах, так, значит, жизнь Альтотаса прервалась в результате несчастного случая?

– Вы должны знать об этом, так как вам известно о моей смерти.

– Значит, пожар на улице Сен-Клод, во время которого вы исчезли…

– Погубил одного Альтотаса, верней, мудрец, устав от жизни, пожелал умереть.

– Странно.

– Напротив, естественно. Я ведь и сам сотни раз подумывал так же покончить счеты с жизнью.

– И тем не менее отказались от этой мысли.

– Потому что выбрал состояние молодости, в котором великолепное здоровье, страсти, плотские радости позволяют мне еще как-то рассеяться. Альтотас же, напротив, выбрал старость.

– Ему надо было последовать вашему примеру.

– Нет. Это был замечательный, выдающийся человек, в этом мире он искал только знания. А властное бурление молодой крови, страсти, наслаждения отвлекли бы его от созерцания вечного. Чтобы размышлять, надлежит избавиться от лихорадки в крови, надо суметь погрузиться в ничем не возмущаемую сонливость.

Старик умеет размышлять лучше, чем молодой человек, но зато, когда им овладевает тоска, лекарства от этого нет. Альтотас умер, став жертвой своей преданности науке. Ну, а я живу как светский человек, теряю попусту время, совершенно ничего не делаю. Я, подобно растению – назвать себя цветком я не решаюсь, – не живу, а существую.