Александр Дюма - Ожерелье королевы

– Если он не будет принадлежать мне, то пусть не будет принадлежать никому, – прошептала Андреа.

– Если ему вновь придет охота умереть, – пробурчал доктор Луи, вернувшись к себе, – то он хотя бы умрет не у меня и не на моих руках. Черт бы подрал все заболевания души! Чтобы лечить такие недуги, надо быть врачом Антиоха и Стратоники[124].

Шарни благополучно доехал до своего дома. Чуть позже доктор посетил его и нашел в столь хорошем состоянии, что тут же объявил, что это был его последний визит.

На ужин больной съел кусочек курицы и чайную ложечку орлеанского варенья.

На другой день ему сделали визит дядюшка г-н де Сюфрен, г-н де Лафайет и один из придворных, присланный королем. На следующий день его также посетили человека два-три, после чего все забыли о нем.

Шарни начал вставать и гулять в саду.

К концу недели он мог уже не слишком быстро ездить на лошади. Шарни восстановил силы. Он обратился к врачу своего дяди с просьбой позволить ему отправиться в свои владения. Такую же просьбу он послал и доктору Луи.

Тот не колеблясь ответил, что путешествие есть последняя стадия лечения ран, что у г-на де Шарни превосходная карета, а дорога в Пикардию ровна как зеркало и что оставаться в Версале, когда имеется счастливая возможность уехать, было бы безумием.

Шарни приказал нагрузить вещами большой фургон, попрощался с королем, который осыпал его знаками расположения, и попросил г-на де Сюфрена передать королеве изъявления верноподданнейшего почтения; ее величество в тот вечер была больна и никого не принимала. После чего, покинув королевский дворец, он сел в карету и покатил в городок Виллер-Котре, а оттуда – в замок Бурсонн, находящийся примерно в лье от этого городка, который Демустье[125] прославил уже своими первыми стихами.

Назавтра после того дня, когда Андреа увидела королеву, убегающую от коленопреклоненного Шарни, м-ль Таверне, как обычно перед ранней мессой во время утреннего туалета, вошла в спальню ее величества.

Королева еще никого не принимала. Она только успела прочесть записку г-жи де Ламотт и пребывала в лучезарном настроении.

У Андреа, бывшей куда бледней, чем вчера, на лице было написано то выражение сосредоточенной ледяной сдержанности, которое призывает к осторожности и принуждает великих мира сего считаться даже с самым малым.

Одетая просто и, можно даже сказать, строго, Андреа походила на вестницу несчастья, и неважно, кому она его предвещала, – себе или другим.

Эти несколько дней королева была рассеянна и потому не насторожилась, не обратила внимания на медленную и тяжелую поступь Андреа, на ее покрасневшие глаза и матовую бледность висков и рук.

Она чуть повернула голову, как раз настолько, чтобы вошедшая услышала ее дружеское приветствие.

– Здравствуй, малышка.

Андреа ждала, когда королева даст ей возможность заговорить. Ждала, совершенно уверенная, что ее молчание и неподвижность заставят королеву взглянуть на нее.

Так оно и случилось. Не получив иного ответа, кроме глубокого реверанса, королева обернулась и увидела суровое, непреклонное лицо, искаженное страданием.

– Боже мой! – обернувшись, воскликнула она. – Что случилось, Андреа? У тебя что, горе?

– Да, ваше величество, величайшее горе, – ответила Андреа.

– В чем дело?

– Я покидаю ваше величество.

– Ты что, уезжаешь?

– Да, ваше величество.

– Но куда? И что за причина столь скоропалительного отъезда?

– Ваше величество, я несчастлива в своих чувствах.

Королева подняла голову.

– В семье, – покраснев, добавила Андреа.

Королева тоже покраснела, и взгляды обеих женщин, сверкнув, скрестились, как шпаги.

Мария Антуанетта первая овладела собой.

– Не понимаю вас, – промолвила она. – Вчера, мне кажется, вы были счастливы?

– Нет, ваше величество, – твердо произнесла Андреа, – вчера был один из несчастнейших дней моей жизни.

– А-а, – задумчиво протянула королева и сразу же попросила: – Но все-таки объяснитесь.

Я не считаю возможным утомлять ваше величество подробностями, недостойными вашего внимания. Я несчастна в семье, не жду никаких земных благ и пришла попросить ваше величество отпустить меня, дабы я могла заняться своим здоровьем.

Королева встала и взяла Андреа за руку, хотя далось ей это, похоже, нелегко.

– Что означает это шальное решение? – спросила она. – Разве вчера у вас не было отца и брата, как и сегодня? Неужто в один день они вам стали так тягостны и противны? Вы, видимо, считаете, что я способна покинуть вас в трудном положении, но разве я не заботливая мать для всех, у кого нет матери, кто лишен семьи?

Андреа вздрогнула, словно чувствуя свою вину, но тем не менее, склонившись перед королевой, сказала:

– Доброта вашего величества безмерно трогает меня, но даже она не в силах меня разубедить. Я твердо решила покинуть двор, мне необходимо одиночество, и не надо вынуждать меня отказаться от призвания, какое я в себе ощущаю, дабы я не переменилась в своем почтительнейшем отношении к вашему величеству.

– И это призвание вы почувствовали вчера?

– Раньше ваше величество не позволяли мне говорить на эту тему.

– Ну что ж, вы свободны, – с горечью бросила королева. – Но только я ведь вам выказывала столько доверия, что, право, вы могли бы выказать такое же доверие и мне. Впрочем, безумие – требовать ответа у того, кто не желает говорить. Храните ваши тайны, мадемуазель, и постарайтесь быть вдали от меня счастливей, чем были здесь. Помните только одно: я не отказываюсь от дружбы к людям, невзирая на их капризы, и вы все так же будете моим другом. А теперь, Андреа, ступайте, вы свободны.

Андреа сделала придворный реверанс и пошла к выходу. Однако у самых дверей королева окликнула ее.

– Куда же вы поедете, Андреа?

– В аббатство Сен-Дени, ваше величество, – ответила м-ль де Таверне.

– В монастырь! Что ж, мадемуазель, может быть, вам и не в чем каяться, кроме неблагодарности и забывчивости, но и это уже немало. Вы изрядно виноваты передо мной. Ступайте, мадемуазель де Таверне, ступайте.

Результат этих слов был таков: получив разрешение уйти, Андреа, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, не смягчившись и не устыдившись, на что в глубине сердца рассчитывала королева, воспользовалась им и во мгновение ока выбежала из комнаты.

Мария Антуанетта могла заметить и, несомненно, заметила, что мадемуазель де Таверне немедленно покинула дворец.

Она отправилась в дом отца, где в саду, как и надеялась, нашла Филиппа. Брат был задумчив, сестра взволнованна.

Филипп, увидев Андреа, которая по роду своих обязанностей в этот час должна бы находиться во дворце, бросился к ней, удивленный и испуганный.

Напугало его, главным образом, мрачное лицо сестры, которое прежде при встрече с ним расцветало нежной дружеской улыбкой; поэтому Филипп, как и королева, начал с вопросов.

Андреа объявила, что она только что оставила службу у королевы, что отставка ее принята и что она намерена уйти в монастырь.

Филипп резко хлопнул в ладоши, пораженный ее словами.

– Как! – воскликнул он. – И вы тоже, сестра?

– Что значит, и я тоже? Что вы имеете в виду?

– Неужели общение с Бурбонами для нашей семьи – проклятие? – воскликнул он. – Вот и вы сочли, что вынуждены принять постриг! Вы, религиозная по склонностям и душевному складу, наименее светская из женщин и, однако, менее всех способная к пожизненному подчинению установлениям аскетизма! Скажите, в чем вы упрекаете королеву?

– Филипп, королеву не в чем упрекнуть, – холодно ответила Андреа. – Вот вы, так надеявшийся на успех при дворе и имевший основания надеяться на него более, чем кто-либо другой, почему вы не смогли остаться там? Почему вы провели там всего три дня? А ведь я провела три года.

– Королева иногда бывает капризной, Андреа.

– Коль она капризна, вы, мужчина, могли бы и стерпеть это, но я, женщина, не хочу и не обязана терпеть. Если у нее есть капризы, то они есть и у тех, кто служит ей.

– Но все-таки, сестра, – несколько принужденно произнес Филипп, – я так и не понял, почему вы поссорились с королевой.

– Клянусь вам, я вовсе с ней не ссорилась. Вот вы, Филипп, отдалились от нее, но разве у вас была с нею ссора? Эта женщина просто неблагодарна.

– Андреа, ее нужно простить. Ее испортила лесть, но в душе она добра.

– Да, Филипп, и доказательство тому то, что она сделала для вас.

– А что она такого сделала?

– Вы уже забыли? Но у меня память лучше. Так что, Филипп, приняв решение, я одним разом расплатилась за вас и за себя.

– Мне кажется, это слишком дорогая плата. Не в ваши годы и не с вашей красотой отказываются от мира. Одумайтесь, дорогая сестра, вы покидаете мир молодой, но в старости пожалеете об этом и вернетесь в него, когда уже будет поздно, огорчив всех своих друзей, с которыми ваш безумный поступок разлучит вас.

– А ведь вы рассуждали совсем иначе, вы, отважный офицер, воплощение чести и чувства, да только не слишком заботившийся о своем имени и карьере и там, где другие получали титулы и богатство, сумевший нажить только долги и утратить положение, – да, да, совсем иначе, когда говорили мне: «Андреа, она капризна, она — кокетка, она коварна, и я не хочу ей служить». И в подтверждение сказанного вы отказались от мира, хотя и не стали монахом, так что из нас двоих ближе к принятию нерасторжимого обета отнюдь не я, которой это только предстоит, а вы, уже принявший его.

– Вы правы, сестра, и если бы не отец…

– Отец! Перестаньте, Филипп! – с горечью бросила Андреа. – Разве не обязан отец быть опорой своим детям или принимать их поддержку? Только тогда он имеет право называться отцом. А что делает наш? Приходило ли вам когда-нибудь в голову доверить какую-нибудь тайну господину де Таверне? Или, может быть, вы считаете его способным посвятить вас в одну из своих тайн? Нет, – печально продолжала Андреа, – господин де Таверне создан одиноко жить в этом мире.