Александр Дюма - Ожерелье королевы

– Кто? – в один голос выдохнули собравшиеся.

– Король Франции.

Эти слова Калиостро произнес столь глухо и скорбно, что на гостей повеяло леденящим дыханием смерти.

Несколько минут в столовой царило молчание.

Калиостро поднес к губам бокал с водой, из которого черпал свои кровавые пророчества, но тут же с непреодолимым отвращением поставил эту горькую чашу обратно на стол.

Взгляд его упал на г-на де Таверне.

О, воскликнул тот, думая, что Калиостро собирается предсказывать его судьбу, – не говорите ничего, я не прошу вас об этом!

– А вот я прошу, – проговорил герцог де Ришелье.

– Успокойтесь, господин маршал, – ответил Калиостро, – вы – единственный из нас, кто умрет в своей постели.

– А теперь – кофе, господа, – предложил обрадованный предсказанием маршал. – Прошу вас!

Все встали.

Но прежде чем пройти в гостиную, граф Хага приблизился к Калиостро и спросил:

– У меня и в мыслях нет, сударь, убегать от своей судьбы, но скажите: чего я должен опасаться?

– Муфты, государь, – ответил Калиостро.

Граф Хага отошел в сторону.

– А я? – спросил Кондорсе.

– Омлета.

– Ладно, тогда я отказываюсь от яиц.

И он присоединился к графу.

– А мне, – проговорил Фаврас, – чего следует бояться мне?

– Письма.

– Благодарю.

– А мне? – осведомился Делоне.

– Взятия Бастилии.

– О, это меня успокаивает.

И он с улыбкой удалился.

– А теперь обо мне, сударь, – взволнованно попросила графиня.

– А вам, прелестная графиня, следует опасаться площади Людовика Пятнадцатого!

– Увы, – ответила графиня, – однажды я там уже заблудилась. Ну и намучилась же я, чуть голову не потеряла!

– Что ж, в следующий раз вы потеряете ее окончательно, графиня.

Г-жа Дюбарри вскрикнула и поспешила в гостиную. Калиостро двинулся было следом, но герцог де Ришелье остановил его.

– Одну минутку! Вы не сказали ничего Таверне и мне, дорогой чародей.

– Господин де Таверне попросил меня ничего не говорить, а вы, господин маршал, ни о чем не спрашивали.

– И продолжаю просить! – стиснув руки воскликнул Таверне.

– Послушайте, граф, чтобы доказать свое могущество, не могли бы вы угадать кое-что, известное только нам двоим?

– Что же? – с улыбкой осведомился Калиостро.

– Скажите: отчего наш славный Таверне торчит сейчас в Версале, вместо того чтобы спокойно жить в своем чудном поместье Мезон-Руж, которое король три года назад выкупил для него?

– Нет ничего проще, господин маршал, – ответил Калиостро. – Десять лет назад господин де Таверне пытался подсунуть свою дочь мадемуазель Андреа королю Людовику Пятнадцатому, но у него ничего не вышло.

– Однако! – проворчал Таверне.

– А теперь он пытается подсунуть своего сына Филиппа де Таверне королеве Марии Антуанетте. Спросите у него сами, лгу я или нет.

– Ей-богу, – дрожа, воскликнул Таверне, – этот человек – чародей, провалиться мне в тартарары!

– Мой старый друг, – заметил маршал, – не следует с такою развязностью упоминать потусторонний мир.

– Какой ужас! – пробормотал Таверне и повернулся, чтобы попросить Калиостро никому не проговориться, но того уже и след простыл.

– Пойдем, Таверне, пойдем в гостиную, – сказал маршал, – а то они выпьют кофе без нас или он остынет, что будет весьма прискорбно.

С этими словами маршал бросился в гостиную.

Но она оказалась пуста: ни у одного из гостей недостало смелости вновь оказаться лицом к лицу со зловещим оракулом.

В канделябрах горели свечи, на столе дымился кофе, в очаге потрескивали поленья.

Но все это никому уже не было нужно.

– Силы небесные! Кажется, дружище, нам придется пить кофе вдвоем… Что за черт? Куда же он запропастился?

Ришелье оглянулся, но старичок последовал примеру остальных и улизнул.

– Ну что ж, – по-вольтеровски насмешливо проговорил маршал, потирая белые высохшие руки, пальцы которых были унизаны перстнями, – зато я единственный из них, кто умрет в своей постели. Вот так-то – в своей постели! Я верю вам, граф Калиостро. В своей постели и, быть может, не очень-то скоро? Эй! Камердинера ко мне, и капли!

В гостиную с флаконом в руке вошел камердинер, и они с маршалом последовали в спальню.

Зиму 1784 года, это чудовище, набросившееся на шестую часть Франции и рычавшее у каждой двери, мы с вами еще не видели, поскольку сидели в столовой у герцога де Ришелье, дышавшей теплом и всевозможными ароматами.

Заиндевелые окна – это тоже одна из разновидностей роскоши, которую природа дарит живущему в роскоши человеку. Для богача, завернутого в меха, или плотно укупоренного в собственной карете, или нежащегося в вате и бархате в натопленных покоях, у зимы есть и алмазы, и пудра, и золотая вышивка. Любая изморозь – это лишь украшение декораций, а ненастье – их перемена, за которой богач наблюдает из окон и которую производит этот великий и вечный машинист сцены по имени Господь.

Разумеется, тот, кто сидит в тепле, вполне может любоваться черными деревьями и находить прелесть в грустных необозримых равнинах, спеленутых зимою.

Тот, кто ощущает нежные ароматы приближающегося обеда, может порою вдохнуть сквозь приоткрытое окно терпкий запах северного ветра, стужи и ледяного снега и лишь освежит тем самым свои мысли.

И наконец, тот, кто после дня, проведенного тихо и приятно, тогда как миллионы его сограждан испытывали страдания, растянется под пуховой периной, на тонких простынях нагретой постели, – тот может, подобно эгоисту, упомянутому Лукрецием и прославленному Вольтером, найти, что все прекрасно в этом лучшем из миров.

Но тот, кому холодно, совершенно слеп к великолепию этого белого покрывала природы, ничуть не менее прекрасного, чем ее зеленый убор.

Тот, кто голоден, ищет землю и бежит от небес – небес без солнца, а значит, и без улыбки для несчастного.

В то время, до которого мы добрались, то есть в половине апреля, в одном только Париже раздавались стоны трехсот тысяч несчастных, умиравших от стужи и голода, – в Париже, где под предлогом того, что в никаком другом городе нет такого количества богатых людей, ничего не было предпринято, чтобы не дать беднякам погибнуть от холода и нищеты.

За последние четыре месяца жестокое небо выгнало несчастных из деревень в города, как зима гонит волков из леса в деревни.

Больше хлеба, больше дров.

Больше хлеба для тех, кто до сих пор терпел стужу, больше дров, чтобы печь хлеб.

Сделанные запасы Париж истребил в течение месяца; парижский прево, недальновидный и бестолковый, не смог ввезти в город порученные его заботам двести тысяч саженей дров, размещенных в радиусе всего десяти лье от столицы.

Когда подмораживало, он оправдывался тем, что гололедица мешает лошадям идти, когда таяло – тем, что лошадей и телег не хватает. Людовик XVI, не знавший общественных нужд своего народа, однако всегда добрый и отзывчивый к материальным нуждам, начал с того, что выделил двести тысяч ливров для найма лошадей и телег, а чуть позже приказал забирать их силой. Однако все, что поступало, тут же потреблялось. Пришлось ограничить покупателей. Сначала с дровяного двора нельзя было брать более воза дров, потом – более полувоза. У ворот дровяных дворов появились очереди; позже им предстояло выстроиться и у булочных.

Король стал раздавать огромные деньги в качестве милостыни. Взяв три миллиона акцизного дохода, он использовал их на помощь страждущим, заявив, что теперь самое неотложное – это борьба со стужей и голодом.

Королева, со своей стороны, пожертвовала пятьсот луидоров. Монастыри, больницы и общественные здания были превращены в приюты; по примеру короля владельцы особняков приказали отпереть ворота, чтобы бедняки смогли проникнуть во двор и погреться у большого костра.

Таким манером они хотели добиться наступления оттепели!

Но небеса были непреклонны. Каждый вечер они подергивались медно-красной пеленою, на них холодно и безрадостно, словно погребальный факел, горела одинокая звезда, и ночные заморозки вновь сгущали в алмазном озере тусклые хлопья снега, растаявшие было под полуденным солнцем.

Днем тысячи рабочих, вооруженные лопатами и заступами, убирали снег от домов, сгребая его в высокие валы, загромождавшие улицы, которые и так в большинстве своем были слишком узки. Тяжелые кареты скользили, лошади шли нетвердо и поминутно падали, отбрасывая на ледяные стены валов прохожих, которые подвергались теперь тройной опасности: упасть самим, получить удар и быть раздавленными.

Вскоре снега и льда скопилось на улицах столько, что лавок уже стало не видно вовсе; от уборки снега пришлось отказаться, так как люди и гужевой транспорт с нею не справлялись.

Беспомощный Париж признал себя побежденным и перестал бороться с зимой. Так прошли декабрь, январь, февраль и март; порой двух-трехдневная оттепель превращала Париж, лишенный сточных канав и откосов, в настоящий океан.

В такие дни некоторые улицы можно было пересечь лишь вплавь. Лошади погружались в воду и тонули. Ездить по улицам в каретах люди не решались – для этого их прежде следовало переделать в лодки.

Верный своему нраву, Париж складывал песенки о гибели в распутицу, как немного раньше – о голодной смерти. Люди толпились на рынке, глазели на торговок, расхваливающих свой товар, подтрунивали друг над другом из-за громадных кожаных сапог, в которые были заправлены штаны, или из-за юбок, подоткнутых чуть ли не до пояса, хохотали, жестикулировали, брызгали друг в друга грязью, хлюпая по жидкому месиву, в котором жили, однако когда оттепели оказывались недолгими, когда лед становился все толще и прочнее, когда вчерашние озера превращались назавтра в скользкий хрусталь, кареты сменялись санями, которые катились по зеркалу улиц, подталкиваемые людьми на коньках или же влекомые лошадьми, подкованными в шип. Сена, промерзшая на глубину в несколько футов, стала местом встречи всяких шалопаев, которые катались там по льду с горок, скользили на коньках и устраивали всяческие забавы, после чего, разгоряченные этими гимнастическими упражнениями, бежали к ближайшему костру, где могли отдохнуть, не боясь, что пот замерзнет прямо на них.