Александр Дюма - Ожерелье королевы

– Эх, сударыня, ну почему вам жалко, чтобы бедного узника отпустили на волю?

Жанна уловила в их словах упрек, а главное, почувствовала в Юберах перемену; ей не хотелось терять их симпатию.

– Ах, вы меня не так поняли, – сказала она. – Неужто вы считаете меня такой злобной и завистливой, чтобы желать зла сотоварищам по несчастью? Дай-то Бог, чтобы его высокопреосвященство был оправдан, дай-то Бог! Но мне так хочется узнать поскорее… Друзья мои, поверьте, от нетерпения я совсем потеряла голову!

Юбер и его жена переглянулись, словно желая оценить последствия поступка, на который они уже почти готовы были решиться.

Но хищный огонь, блеснувший в глазах Жанны вопреки ее желанию, остановил их.

– Вы ничего мне не скажете? – воскликнула она, чувствуя, что совершила промах.

– Мы ничего не знаем, – последовал негромкий ответ. В этот момент Юбера позвали, и он вышел. Оставшись с Жанной наедине, привратница попыталась ее развлечь, но тщетно: всеми чувствами, всеми мыслями своими узница устремлялась прочь из комнаты, и слух ее, удесятеренный лихорадочной тревогой, жадно ловил каждый звук, каждое дуновение.

Привратница смирилась, не в силах помешать ей смотреть и слушать.

Внезапно с площади донеслись громкий шум и великое оживление. Толпа прихлынула на мост, заполнив его до самой набережной; то и дело раздавались дружные крики, от которых Жанна содрогалась на своем наблюдательном пункте.

Крики не прекращались; они были обращены к закрытой карете, запряженной лошадьми, коих сдерживали не столько руки кучера, сколько натиск толпы, так что карета еле-еле продвигалась вперед.

Люди теснились, напирали, и вот уже толпа подхватила на плечи, на руки лошадей, и карету, и двоих мужчин, что в ней сидели.

В ярких лучах солнца графиня узнала этих двоих; на них изливался дождь цветов, над ними колыхалась сень зеленых ветвей, которыми махали им тысячи рук, их приветствовала упоенная толпа.

Один, бледный от счастья, напуганный проявлениями народной любви, был задумчив, оглушен, робок. Женщины вспрыгивали на ободья колес и, хватая его за руки, жадно осыпали их поцелуями; они дрались между собой за обрывки кружева с его манжет и осыпали его самыми свежими, самыми изысканными цветами.

Наиболее счастливым удавалось вскочить на запятки кареты, к лакеям; потихоньку оттесняя препятствия, отделявшие их от их кумира, они запечатлевали на лбу обожаемого существа почтительный и пылкий поцелуй, а затем уступали место другим счастливицам. Этот обожаемый всеми человек был кардинал де Роган.

Его спутника, оживленного, радостного, сияющего, встречали не столь пылко, но, в сущности, ему тоже был оказан очень лестный прием. Недостаток цветов и поцелуев искупался приветственными криками; женщины вились вокруг кардинала, а мужчины кричали: «Да здравствует Калиостро!»

Всеобщее упоение было таково, что карета следовала по мосту Менял полчаса, и Жанна от начала до конца видела этот триумф. От нее не укрылась ни единая подробность.

Народное ликование, обращенное к жертвам королевы – ведь их называли именно так, – на миг преисполнило Жанну радостью.

Но тут же она подумала:

«Как! Эти двое уже на воле, их уже отпустили, исполнив все формальности, а я даже ничего не знаю! Почему же мне ничего не сообщают?»

Ее охватила дрожь.

Рядом была г-жа Юбер: она внимательно и молча следила за происходящим; казалось, ей все было понятно, но она ничего не объясняла Жанне.

Жанна уже хотела потребовать у нее необходимых объяснений, но тут ее внимание привлек новый взрыв шума, доносившийся со стороны моста Менял.

Теперь на мост въезжал окруженный людьми фиакр.

В фиакре Жанна узнала Оливу, которая улыбалась и показывала народу дитя; Олива также уезжала, свободная и веселая, а люди осыпали ее весьма вольными шутками и посылали свеженькой и соблазнительной молодой женщине поцелуи. Весь этот фимиам был, возможно, грубоват, но м-ль Оливе было более чем достаточно даже крох от того великолепного пиршества, которое толпа предназначала кардиналу.

Посреди моста ждала почтовая карета. Там за спиной приятеля прятался г-н Босир, не дерзавший открыто присоединиться ко всеобщему ликованию. Он подал Оливе знак, и та вышла из фиакра под крики толпы, которые готовы были превратиться в улюлюканье. Но что такое улюлюканье для артиста, которому грозили град тухлых яиц и изгнание из театра!

Олива села в карету и очутилась в объятиях Босира; он так стиснул ее, что едва не задушил, и больше не размыкал рук; орошая ее слезами и осыпая поцелуями, он перевел дух только в Сен-Дени, где они переменили лошадей, не встретив никаких помех со стороны полиции.

Тем временем Жанна, видя, что все эти люди отпущены на свободу, веселы и счастливы, удивлялась, почему ей никто ничего не сообщает.

– А как же я? – вскричала она. – Почему ко мне применяют такую изощренную жестокость, почему не сообщают приговор?

– Успокойтесь, сударыня, – промолвил Юбер, входя, – успокойтесь.

– Не может быть, чтобы вы ничего не знали, – отвечала Жанна, – вы знаете! Вы знаете! Так скажите мне!

– Сударыня…

– Если вы не варвар, скажите мне: вы же видите, как я страдаю.

– Нам, сударыня, простым тюремным надзирателям, запрещается разглашать приговоры: их читают секретари суда.

– Если вы просто боитесь, то вы чудовищно жестоки! – воскликнула Жанна в приступе ярости, испугавшем привратника, который опасался повторения вчерашней сцены.

– Нет, – сказал он. – Успокойтесь, успокойтесь же.

– Тогда говорите.

– А вы наберетесь терпения и ничем меня не выдадите?

– Обещаю, клянусь, только говорите!

– Ну что ж! Его высокопреосвященство оправдан.

– Знаю.

– В отношении графа Калиостро дело прекращено.

– Знаю! Знаю!

– С мадемуазель Оливы снято обвинение.

– Дальше! Дальше!

– Господин Рето де Билет приговорен…

Жанна содрогнулась.

– …к галерам.

– А я? А я? – в исступлении топая ногами, возопила она.

– Терпение, сударыня, терпение. Вы же обещали, не правда ли?

– Ну вот, я успокоилась, только говорите. Я приговорена?

– К изгнанию, – нетвердым голосом произнес привратник, отводя глаза.

В глазах у графини вспыхнул огонь радости, вспыхнул и тут же погас.

Потом она испустила пронзительный вопль и в притворном обмороке упала на руки Юбера и его жены.

– А что было бы, – шепнул привратник на ухо г-же Юбер, – если бы я сказал ей правду?

«Изгнание… – размышляла Жанна, простертая в притворном припадке, – это означает свободу, и богатство, и отмщение, об этом я и мечтала… Победа!»

Жанна все еще ожидала секретаря суда, который, как обещал привратник, должен был явиться к ней и огласить приговор.

Теперь, когда ее уже не терзала тревога, она страдала только от сравнения своей участи с участью других подсудимых, иными словами, от гордыни. Но она говорила себе:

«Какое дело мне, неразумной женщине, до того, что суд счел господина де Рогана невиновным, а меня виноватой? Разве меня карают за совершенную мною ошибку? Нет. Если бы в глазах света я была истинной и законной Валуа, если бы за меня, как за его высокопреосвященство, хлопотали принцы да герцоги, выстраивались на пути у судей, умоляя их всем своим видом, и траурным крепом на шпагах, и белыми траурными нашивками на платье, – не думаю, что бедной графине де Ламотт было бы отказано, и уж конечно, в предвидении столь высокого заступничества представительницу рода Валуа избавили бы от позора скамьи подсудимых.

Но к чему ворошить прошлое? Оно мертво. Завершилось наконец главное дело моей жизни. Занимая двусмысленное положение и в свете, и при дворе, готовая рухнуть от любого дуновения свыше, я прозябала и, быть может, была обречена кануть в ту самую нищету, которая была мне в жизни первой и неласковой наставницей. А нынче совсем другое дело! Изгнание! Осуждена на изгнание! Это значит, что я вправе увезти с собой в сундуке свое сокровище, проводить зиму под сенью апельсиновых деревьев в Севилье или в Джирженти[153], а лето – в Германии или Англии; я молода, хороша собой, знаменита, я сумею истолковать этот суд в свою пользу; что мне помешает жить в свое удовольствие вместе с мужем, если его, подобно мне, отправили в изгнание (а я знаю, что он на свободе), или с друзьями, которые всегда вдохнут в меня счастье и молодость?

А тогда, – углубившись в эти горячечные мысли, продолжала Жанна, – пускай кто-нибудь скажет мне, отверженной горемычной изгнаннице, что я беднее королевы, окружена меньшим почетом, вызываю больше осуждения: ведь мое осуждение было ей безразлично. Что значит земляной червь в сравнении с львом! Ей было важно, чтобы парламент осудил кардинала де Рогана, а судьи объявили, что кардинал ни к чему не причастен!

Но каким же образом они собираются теперь сообщить мне приговор и выслать из королевства? Неужели они станут мстить женщине и применят к ней все строгости, предусмотренные законом? Отрядят солдат, которые препроводят меня до самой границы? Торжественно возвестят мне: «Недостойная! Король изгоняет вас из страны!» Нет, вершители моей судьбы снисходительны, – с улыбкой возразила она сама себе, – они больше не держат на меня зла. Они гневаются только на славное парижское простонародье, которое вопит под их балконами: «Да здравствует кардинал! Да здравствует Калиостро! Да здравствует парламент!» Вот их истинный враг: простой народ. О да, это их отъявленный враг; вот я понадеялась на моральную поддержку народного мнения и не прогадала!»

Тут Жанна принялась мысленно готовиться к будущему и улаживать свои дела. Она уже размышляла о том, куда поместит бриллианты, как устроится в Лондоне (дело было летом), когда внезапно ее ум – но не сердце – пронзило воспоминание о Рето де Билете.

– Бедняга! – с недоброй улыбкой произнесла она. – Ему пришлось за все расплатиться. Искупление грехов всегда достается на долю подлых душ – подлых в философском смысле слова; такие козлы отпущения всегда вырастают как из-под земли в тот самый миг, когда в них является нужда, и над ними с самого начала занесена рука, которая их покарает.