– Понимаю, – возразила королева, – вы не простили мне холодности по отношению к вашему брату; быть может, он сам винит меня в легкомыслии, в переменчивости?

– Мой брат слишком почтительный подданный, чтобы винить королеву, – сказала Андреа, не позволяя себе смягчаться.

Королева поняла, что, пытаясь приручить Цербера, задабривая его медом, она только возбуждает подозрения. Поэтому она сменила тактику.

– Как бы то ни было, – сказала она, – я приехала в Сен-Дени, чтобы потолковать с аббатисой, и мне захотелось увидеться с вами и заверить вас, что вдали, как и вблизи, я остаюсь вашим другом.

Андреа уловила этот оттенок; она испугалась, что в свой черед оскорбила ту, которая хотела ее обласкать; еще больше испугало ее, что она неосторожно приоткрыла проницательному взору другой женщины свою тяжкую рану.

– Желание вашего величества для меня большая честь и большая радость, – печально ответила она.

– Не говорите так, Андреа, – возразила королева, сжимая ее руку, – вы надрываете мне сердце. Да неужели несчастная королева обречена не иметь ни единой подруги, ни одной близкой души; неужели, встречаясь глазами с таким ясным взглядом, как ваш, она будет искать в нем только корысть или ненависть? Что ж, Андреа, позавидуйте королевам, владычицам достояния, чести и жизни своих подданных! Да, они королевы! Да, и золото, и кровь народа принадлежит им – но только не сердца, не сердца! Сердец они отнять не могут: они могут лишь получить их в дар.

– Уверяю вас, ваше величество, – дрогнув под влиянием этой горячей речи, возразила Андреа, – что я любила вас так, как никогда уже не полюблю в этой жизни.

И, покраснев, она опустила голову.

– Вы меня любили? – воскликнула королева, на лету уловив смысл сказанного. – Значит, вы более меня не любите?

– О, ваше величество!

– Я ничего у вас не прошу, Андреа. Будь проклят монастырь, который так быстро убивает сердца!

– Не вините мое сердце, – пылко возразила Андреа, – оно мертво.

– Ваше сердце мертво. Вы ли это, Андреа? Молодая, прекрасная – вы утверждаете, что ваше сердце мертво! О, не играйте этими зловещими словами. У кого сердце мертво, у тех не бывает такой красоты, такой улыбки; нет, Андреа, не наговаривайте на себя.

– Повторяю вам, ваше величество, ничто при дворе, ничто в свете меня больше не манит. Здесь я живу, как трава, как растение: у меня есть мне одной ведомые радости; вот почему только что, когда я увидела вас, свою блистательную государыню, я, робкая отшельница, не сразу поняла, что происходит: мои глаза зажмурились, ослепленные вашим блеском; умоляю вас, простите меня: в том, что я забыла суетную пышность света, нет большого греха; мой духовник каждый день хвалит меня за это, ваше величество, молю вас, не будьте ко мне строже, чем он.

– Так вам нравится в монастыре? – спросила королева.

– Я наслаждаюсь уединением.

– И не жалеете ни о каких радостях мира?

– Ни о каких.

«Силы небесные! – подумала королева. – Неужели я потерплю поражение?»

И по ее жилам пробежал смертельный холод.

«Попробуем ее искусить, – решила она. – Если это средство не удастся, прибегнем к мольбам. Боже милосердный, неужели мне придется умолять ее, чтобы она не отвергала господина де Шарни! За что мне такая мука!»

Справившись с волнением, Мария Антуанетта заговорила вновь:

– Андреа, вы столь решительно изъявили свое довольство, что лишили меня надежды, которую я питала.

– Какой надежды, ваше величество?

– Не будем об этом говорить, коль скоро намерения ваши так тверды… Увы, я лелеяла тень мечты, но вот она развеялась! Я живу среди теней! Не будем больше к этому возвращаться.

– И все-таки, ваше величество, раз уж вам этого хотелось, объясните мне…

– Зачем же? Вы удалились от мира, не правда ли?

– Да, государыня.

– По доброй воле?

– О да, по доброй воле.

– И вы довольны своим решением?

– Как никогда прежде.

– Вот видите, в таком случае мои речи излишни. Бог свидетель, я на мгновение поверила, что могу сделать вас счастливой.

– Меня?

– Да, вас, неблагодарная, а вы еще на меня роптали. Но теперь вам открылись иные радости, вы лучше, чем я, знаете, что вам по вкусу, в чем ваше призвание. И я отказалась…

– Сделайте милость, ваше величество, скажите мне в конце концов, о чем идет речь.

– О, ничего особенного: я хотела вернуть вас ко двору.

– Вернуть меня ко двору? – с горькой улыбкой воскликнула Андреа. – О Господи! Ни за что, никогда, как ни мучительно мне ослушаться вас, ваше величество!

Королева задрожала. Ее сердце пронзила невыразимая боль. Она терпит поражение – могучий корабль наскочил на крохотный гранитный утес.

– Вы отказываетесь? – прошептала она и, чтобы не выдать своего смущения, закрыла лицо руками.

Видя, что королева страдает, Андреа подошла и опустилась перед ней на колени; она словно надеялась, что ее почтение смягчит боль, которую она причинила Марии Антуанетте, уязвив ее дружбу или гордость.

– Полноте, – сказала она, – что бы вы стали делать при дворе со мной – печальной, ничтожной, нищей, отверженной, которой все избегают, потому что женщинам я не в силах внушить даже капли ревности, а мужчинам – даже легкого интереса и влечения? Ах, государыня, обожаемая моя госпожа, оставьте в покое монахиню, которую даже Бог не призывает к себе, видя ее никчемность, – даже Бог, прибежище убогих телом и духом. Оставьте меня.

– Поверьте, то, что я хотела вам предложить, – продолжала королева, поднимая взгляд, – опровергло бы все унижения, на которые вы жалуетесь! Благодаря замужеству, которое я имела для вас в виду, вы стали бы одной из самых блестящих дам во всей Франции.

– Благодаря замужеству?.. – пробормотала изумленная Андреа.

– Вы отказываетесь? – спросила королева, теряя всякую надежду.

– Да, отказываюсь, отказываюсь!

– Андреа… – начала было королева.

– Ваше величество, я отказываюсь.

У Марии Антуанетты болезненно сжалось сердце: пора было переходить к мольбам. Она встала с кресла, растерянная, дрожащая, в нерешительности не зная, с чего ей начать свои уговоры, и тут Андреа заступила ей дорогу. Удерживая ее за край платья – ей показалось, что королева сейчас уйдет, – она попросила:

– Ваше величество, окажите мне хотя бы одну огромную милость: назовите человека, который желал бы видеть меня спутницей жизни; я столько страдала от унижений, что имя этого великодушного человека…

И она улыбнулась горестной улыбкой.

– Имя его отныне будет бальзамом для моей израненной гордости.

Королева заколебалась, но нужно было идти до конца.

– Господин де Шарни, – печальным и спокойным тоном произнесла она.

– Господин де Шарни? – вскричала потрясенная Андреа. – Господин Оливье де Шарни?

– Да, господин Оливье, – подтвердила королева, удивленно глядя на девушку.

– Племянник господина де Сюфрена? – допытывалась Андреа; щеки у нее раскраснелись, глаза вспыхнули, как звезды.

– Племянник господина де Сюфрена, – отвечала Мария Антуанетта, со все возрастающим удивлением следя за тем, как переменилось лицо Андреа.

– Скажите, ваше величество, вы хотите выдать меня за господина Оливье?

– Да, именно за него.

– И он… согласен?

– Он к вам сватается.

– Я согласна, согласна! – в упоении, в восторге воскликнула Андреа. – Значит, он любит меня – и я его люблю!

Бледная, трепещущая королева с глухим стоном отпрянула и в изнеможении упала в кресло; Андреа, ничего не замечая вокруг, кинулась целовать ей колени, платье, обливать ее руки слезами и покрывать их жгучими поцелуями.

– Когда мы едем? – спросила она, когда от невнятных стонов и вздохов смогла перейти к словам.

– Следуйте за мной, – прошептала королева, которой казалось, что жизнь отлетает от нее; но, прежде чем умирать, нужно было спасти свою честь.

Она встала, оперлась об Андреа, которая потянулась к ее ледяной щеке пылающими губами. Пока девушка собиралась в дорогу, у несчастной вершительницы судеб тридцати миллионов подданных вырвался горький стон:

– Боже, Боже мой! Не слишком ли много страданий для одного сердца?

Но она тут же добавила:

– И все-таки следует возблагодарить Господа: он спас моих детей от позора, благодаря ему я умру королевой!

27. От чего растолстел барон де Таверне

Покуда в аббатстве Сен-Дени королева распоряжалась судьбой мадемуазель де Таверне, Филипп, чье сердце надрывалось от горестных известий и открытий, поспешно готовился к отъезду.

Солдату, привыкшему бродить по свету, нужно не так уж много времени, чтобы собрать сундук да накинуть на плечи дорожный плащ. Но у Филиппа были более веские, чем у любого другого, причины поскорей расстаться с Версалем: он не хотел быть свидетелем скорого и неминуемого позора, который грозил королеве, его единственной любви.

Поэтому он еще быстрее обычного оседлал лошадей, зарядил пистолеты, сложил в сундук вещи, без которых ему труднее всего было обойтись на чужбине, а затем послал к г-ну де Таверне-отцу с сообщением, что желает с ним поговорить.

Старикашка в это время возвращался из Версаля, на ходу удовлетворенно подпрыгивая икрами и гордо неся округлившееся брюшко. За последние три-четыре месяца барон изрядно растолстел и гордился этим, что нетрудно понять: он считал тучность свидетельством наивысшего довольства жизнью.

А наивысшее довольство жизнью означало для г-на де Таверне очень и очень многое.

Итак, барон возвращался в игривом расположении духа с прогулки водворен. Вечерами он причащался всех скандалов, которые разыгрывались днем. Он улыбался г-ну де Бретейлю в знак презрения к г-ну де Рогану; улыбался г-ну де Субизу и г-ну де Гемене в знак презрения к г-ну де Бретейлю; улыбался графу Прованскому, выказывая тем пренебрежение королеве; улыбался графу д'Артуа в знак вражды к графу Прованскому; словом, его улыбки свидетельствовали о вражде, которую он питал к целой куче людей, но не свидетельствовали ни о единой дружбе. Гуляя, он пополнял запасы злости и мелких пакостей, а набрав их полную корзину, возвращался домой в отменном расположении духа.