Александр Дюма - Ожерелье королевы

– А… Она так сказала…

– Так и сказала тоном, не допускающим возражений, потому что кардинал ее не оспорил.

– Итак, государь, если кардинал ее не оспорил, следовательно, он сознался во лжи; его отпирательство подтверждает слухи о том, что некие лица пользуются у королевы предпочтением.

– О Господи, что еще там? – упавшим голосом спросил король.

– Сущая бессмыслица, как вы сами убедитесь. Коль скоро установлено, что господин де Роган не прогуливался вдвоем с королевой…

– Как! – вскричал король. – Утверждают, будто господин де Роган прогуливался вдвоем с королевой?

– Эти слухи опровергла сама королева, государь, и господин де Роган также отказался их подтвердить. Но коль скоро это установлено, вы сами понимаете, что остается загадкой для всех – ведь злоба людская не знает удержу! – зачем же тогда королева гуляла ночью по версальскому парку?

– Ночью, по версальскому парку? Королева?

– И с кем она там гуляла, – бесстрастно продолжал граф Прованский.

– С кем? – прошептал король.

– Несомненно!.. Разве каждый поступок королевы не приковывает к себе всеобщего внимания? А ведь ночью, не ослепленные ни сиянием солнца, ни блеском королевского величия, глаза наблюдателей делаются еще зорче!

– То, что вы говорите, брат мой, – низко! Берегитесь!

– Государь, я повторяю чужие слова, и повторяю с таким негодованием, что надеюсь, это подвигнет ваше величество на выяснение всей правды.

– Как, сударь? Говорят, будто королева прогуливалась ночью, не одна… по версальскому парку?

– Мало того что не одна, государь, – вдвоем… Ах, если бы говорили просто «не одна», на это не стоило бы обращать внимание.

Тут король вспылил:

– Вы сказали мне, что повторяете чужие слова, – сказал он. – Посему докажите, что кто-то в самом деле это говорил.

– К сожалению, это очень легко, – отвечал граф Прованский. – Я располагаю четырьмя свидетельствами: во-первых, моего егермейстера, который видел королеву два дня или, вернее, две ночи подряд, когда она выходила из версальского парка через калитку за егермейстерским домом. Вот письменное свидетельство, скрепленное его подписью. Прочтите.

Король, дрожа, взял бумагу, прочел и вернул брату.

– А это более любопытный документ, государь, исходящий от человека, который несет ночную стражу в Трианоне. Он докладывает, что ночь прошла спокойно, что кто-то стрелял один раз в лесу Сатори – должно быть, браконьер; в парках же все было тихо, не считая того дня, когда там прогуливалась ее величество королева под руку с каким-то дворянином. Взгляните, этот протокол составлен в недвусмысленных выражениях.

Король снова прочел, содрогнулся и бессильно уронил руку.

– Третье свидетельство, – невозмутимо продолжал граф Прованский, – исходит от привратника восточных ворот. Этот человек видел королеву, когда она выходила через калитку за егермейстерским домом. Он сообщает, как была одета королева, – взгляните, государь; далее он говорит, что издали не сумел узнать кавалера, с которым рассталась ее величество; так и написано; но по выправке он принял его за офицера. Этот протокол подписан. Он добавляет еще одно любопытное обстоятельство, не оставляющее сомнений в том, что это была именно королева: ее величество сопровождала графиня де Ламотт, подруга королевы.

– Подруга королевы! – в ярости вскричал король. – Да, все так – подруга королевы!

– Не браните этого честного малого, государь: нельзя ставить ему в вину избыток усердия. Он поставлен сторожить – вот он и сторожит; ему велено следить, вот он и следит. Последний протокол, – продолжал граф Прованский, – представляется мне наиболее надежным. Он составлен слесарем, которому поручено следить за тем, чтобы после вечерней зори все ворота были заперты. Этот человек, вашему величеству он известен, удостоверяет, что видел, как королева вместе с каким-то дворянином входила в купальню Аполлона.

Король, побледнев и задыхаясь от гнева, вырвал бумагу из рук графа и прочел ее.

Граф Прованский продолжал говорить:

– Правда, госпожа де Ламотт находилась не далее чем в двадцати шагах от входа в купальню, а королева оставалась там не более часа.

– Но кто он, этот дворянин? – возопил король.

– Государь, в рапорте он не назван по имени; пускай ваше величество соблаговолит проглядеть последний документ – вот он. Он составлен лесничим, который сидел в шалаше за садовой стеной близ купальни Аполлона.

– Эта бумага помечена следующим днем, – заметил король.

– Да, сударь, лесничий видел, как королева вышла из парка через калитку и выглянула наружу; она опиралась на руку господина де Шарни!

– Господина де Шарни! – вскричал король, почти потеряв голову от гнева и стыда. – Ну что ж… Ну что ж… Ждите меня здесь, граф, мы наконец дознаемся до правды.

И король ринулся прочь из кабинета.

Как только король удалился из покоев королевы, она бросилась в будуар, где находился г-н де Шарни, слышавший каждое слово. Она отворила дверь, затем вернулась и замкнула вход в свои покои; потом, упав в кресло, словно потрясение, которое ей пришлось перенести, лишило ее всех сил, она молча стала ждать, каково будет решение г-на де Шарни, самого грозного ее судьи.

Но ждала она недолго; граф вышел из будуара, он был еще бледнее и печальнее, чем раньше.

– Ну, что? – произнесла она.

– Государыня, – отвечал он, – вы видите: все восстает против нашей с вами дружбы. Раньше вас оскорбляло то, что я поверил в вашу вину, теперь будет оскорблять публичное осуждение; после скандала, разразившегося нынче, у нас с вами не будет больше ни минуты покоя. Враги еще больше ожесточатся при виде первой раны, которую вам нанесли; они облепят вас и будут пить из вас кровь, подобно мухам, слетевшимся к раненой газели…

– Вы ищете нужные слова, – печально заметила королева, – и не находите их.

– Полагаю, что никогда не давал вашему величеству повода сомневаться в моей откровенности, – возразил Шарни, – напротив, подчас я злоупотреблял ею до жестокости; приношу в этом свои извинения.

– Итак, – с чувством сказала королева, – всего, что я сейчас сделала, когда вызвала переполох, бесстрашно напала на одного из наиболее могущественных вельмож в королевстве, открыто вступила во вражду с церковью, подвергла свое доброе имя нападкам парламентов, – всего этого вам недостаточно. Я уже не говорю о том, что доверие ко мне короля навсегда пошатнулось; едва ли это вас занимает. Да и что такое для вас король? Обманутый муж.

И она улыбнулась с такой горечью и болью, что из глаз у нее брызнули слезы.

– О, вы самая благородная, самая великодушная из женщин! – вскричал Шарни. – Я медлю с ответом лишь потому, что не смею следовать велению сердца: я чувствую, что я вас недостоин и не вправе осквернять столь возвышенную душу мольбами о любви.

– Господин де Шарни, вы считаете меня виновной.

– Ваше величество!..

– Господин де Шарни, вы поверили словам кардинала.

– Ваше величество!..

– Господин де Шарни, я настаиваю, чтобы вы сказали, что вы думаете о поведении господина де Рогана.

– Должен признаться, сударыня, кардинал де Роган не показался мне ни сумасшедшим, хоть вы его в этом упрекнули, ни слабым человеком, хоть его можно было заподозрить в слабости; это человек, убежденный в своей правоте, человек, который любил вас и любит; ныне он стал жертвой ошибки, которая приведет его к падению, а вас…

– Меня?

– Вас, государыня, к неизбежному позору.

– Силы небесные!

– Передо мной встает угрожающий призрак гнусной графини де Ламотт, которая исчезла как раз тогда, когда ее свидетельство могло бы вернуть нам все – покой, честь, безопасность на будущее. Эта женщина – ваш злой гений, она бич королевства; вы неосторожно посвятили ее в свои секреты, возможно, даже в самые сокровенные тайны…

– Какие у меня секреты, какие тайны, сударь, о чем вы? – воскликнула королева.

– Ваше величество, кардинал ясно сказал вам и привел доказательства тому, что вы сговорились с ним о покупке ожерелья.

– Ах, вы вновь возвращаетесь к этому, господин де Щарни, – краснея, произнесла королева.

– Простите, простите! Сами видите, я далеко не так великодушен, как вы; и впрямь, я недостоин того, чтобы вы посвящали меня в свои думы. Пытаясь вас смягчить, я лишь гневлю вас.

– Постойте, сударь, – возразила королева, вновь обретя гордость и загораясь гневом, – то, чему верит король, может принять на веру кто угодно; с друзьями я не более сговорчива, чем с супругом. По – моему, мужчина не может любить женщину и искать с нею встреч, коль скоро он не питает к ней уважения. Я не о вас толкую, сударь, – поспешно добавила она, – ведь я не женщина, я королева, и вы для меня не мужчина – вы мой судья.

Шарни склонился в таком низком поклоне, что королеве ничего не оставалось, как удовольствоваться этим изъявлением смирения со стороны своего верного подданного.

– Я советовала вам, – внезапно сказала она, – оставаться в вашем мнении; это было мудрым решением. Вдали от двора, который претит вашим привычкам, вашей прямоте, вашей неопытности, – уж позвольте мне сказать, – так вот, вдали от двора вы бы лучше сумели оценить актеров, играющих свои роли на этой сцене; нужно сохранять оптическую иллюзию, господин де Шарни: перед толпой нельзя обойтись без румян и котурнов. Я слишком снисходительная королева: с теми, кто меня любил, я пренебрегала поддержанием своего королевского величия во всем его блеске. Ах, господин де Шарни, сияние, которое распространяет корона над челом королевы, лишает ее стыдливости, мягкости, ума, а главное, сердца. Ведь она королева, сударь, она властвует надо всеми – зачем ей, чтобы ее любили?

– Я не в силах высказать, государыня, – отвечал Шарни, – какую боль мне причиняет суровость вашего величества. Я мог позабыть, что вы моя королева, но, отдайте мне справедливость, я никогда не забывал, что вы более всех женщин достойны моего уважения и…