Александр Дюма - Ожерелье королевы

В его чертах сперва запечатлелось полнейшее недоверие, сменившееся затем безграничным страхом.

– Ну, – произнесла королева, – вы признаете эту расписку, по всем правилам подтверждающую, что ожерелье вами получено? Быть может, вы забыли, что вас зовут Бемер?

– Ваше величество! – возопил Бемер, задыхаясь от ярости и ужаса. – Эта расписка подписана не мной!

Королева отпрянула, пронзив Бемера испепеляющим взглядом.

– Вы отрицаете? – спросила она.

– Решительно отрицаю! Ручаюсь своей жизнью, своей свободой: я не получал ожерелья и никогда не подписывал этой расписки. И на плахе, при палаче, я все равно повторю: нет, ваше величество, это не моя расписка.

– Это значит, сударь, – слегка побледнев, возразила королева, – что я вас обокрала. По-вашему, ожерелье у меня?

Бемер порылся в бумажнике и извлек письмо, которое в свой черед протянул королеве…

– Не думаю, ваше величество, – произнес он почтительно, хотя волнение душило его, – не думаю, что если бы вы, ваше величество, вернули мне ожерелье, вы прислали бы мне вот это письмо, в котором признаете свой долг.

– Что это за бумажка? – воскликнула королева. – Я никогда этого не писала! Разве это мой почерк?

– Там ваша подпись, – пробормотал уничтоженный Бемер.

– Мария Антуанетта Французская… Вы с ума сошли! При чем тут Французская! Да ведь я эрцгерцогиня Австрийская, да будет вам известно! Смешно даже предположить, будто я написала такое! Полноте, господин Бемер, ваша западня слишком грубо сработана. Убирайтесь и скажите это тем, кто изготавливает для вас такие фальшивки.

– Фальшивки… – заплетающимся языком повторил ювелир, близкий к обмороку. – Ваше величество подозревает меня в мошенничестве, меня, Бемера?

– Вы же подозреваете меня, Марию Антуанетту! – надменно парировала Мария Антуанетта.

– Но у меня письмо, – еще пытался он настаивать, указывая на листок, который она все еще держала в руке.

– А у меня расписка, – возразила королева, кивнув на второй листок, который был у него в руках.

Бемеру пришлось опереться на кресло: пол уходил у него из-под ног. Он ловил губами воздух, и мертвенная бледность в его лице мало-помалу сменялась багровым апоплексическим румянцем.

– Верните мне мою расписку, – продолжала королева, – я считаю ее подлинной, и заберите ваше письмо, подписанное Антуанеттой Французской; любой стряпчий объяснит вам, чего оно стоит.

Она швырнула ему в лицо одну из бумаг, выхватила у него вторую, повернулась спиной и ушла в соседнюю комнату, оставив в одиночестве несчастного, который, ничего не понимая, вопреки всем правилам этикета рухнул в кресло.

Через несколько минут он все же пришел в себя настолько, что очертя голову ринулся из королевских покоев и вернулся к Босанжу; он рассказал компаньону все, что произошло, причем тот выслушал Бемера с изрядным недоверием.

Однако Бемер несколько раз совершенно внятно повторил свой рассказ, и тут Босанж принялся рвать волосы у себя на парике, а Бемер принялся рвать свои собственные, так что прохожим, заглядывавшим к ним в карету, предстало самое прискорбное и в то же время уморительное зрелище на свете.

Но нельзя же просидеть в карете весь день; притом, если все время рвать волосы на голове или парике, в конце концов наткнешься на череп, а под черепной коробкой, как правило, роятся мысли; поэтому оба ювелира порешили объединить усилия и, если удастся, взять приступом дверь королевы, чтобы получить хотя бы подобие объяснения.

Итак, они в самом плачевном состоянии поплелись ко дворцу; навстречу им вышел один из офицеров королевы, который передал обоим приказ явиться к ее величеству. Нетрудно вообразить, с какой радостью они поспешили повиноваться.

Их тут же ввели к королеве.

Королева, казалось, ждала их с нетерпением. Едва завидев ювелиров, она воскликнула:

– А вот и вы, господин Босанж! Вы явились с подкреплением, Бемер? Тем лучше!

Бемеру нечего было сказать, хотя мыслей у него в голове было предостаточно. В подобных случаях самое лучшее – это перейти на язык жестов; посему Бемер бросился к ногам Марии Антуанетты.

Этот жест был достаточно красноречив.

Босанж последовал примеру компаньона.

– Господа, – обратилась к ним королева, – я успокоилась и более не буду поддаваться гневу. К тому же мне пришла на ум одна мысль, которая меняет мое к вам отношение. Несомненно, и вы и я в этом деле оказались обмануты некими загадочными обстоятельствами… которые для меня уже перестали быть загадкой.

– Ах, ваше величество! – вскричал Бемер, воодушевленный этими словами. – Значит, вы больше не подозреваете меня в таком… неблаговидном деле. Язык не поворачивается вымолвить слово «подлог»!

– Поверьте, мне также тяжело его слышать, как вам произносить, – сказала королева. – Нет, я вас больше не подозреваю.

– Значит, ваше величество подозревает кого-то другого?

– Отвечайте на мои вопросы. Вы говорите, что бриллиантов у вас уже нет?

– Их у нас уже нет, – в один голос ответствовали ювелиры.

– Вам незачем знать, кому я поручила вернуть вам ожерелье: это моя забота. А не виделись ли вы… с графиней де Ламотт?

– Простите, ваше величество, мы с ней виделись.

– И она ничего не привозила вам… от моего имени?

– Нет, ваше величество. Ее сиятельство только передала на словах: «Подождите!»

– А кто привез вам от меня это письмо?

– Письмо? – отвечал Бемер. – То письмо, что находится в руках вашего величества, привез нам ночью незнакомый гонец.

И он указал на подложное письмо.

– Вот как! Превосходно! – заметила королева. – Видите, нельзя сказать, что вы получили его прямо от меня.

Она позвонила, вошел лакей.

– Пригласите ее сиятельство графиню де Ламотт, – спокойно приказала королева и все также невозмутимо продолжила: – Значит, вы ни с кем не виделись? Например, с господином де Роганом?

– А как же, ваше величество, господин де Роган заезжал к нам и осведомлялся о…

– Прекрасно! – отозвалась королева. – Остановимся на этом; коль скоро в дело замешан господин де Роган, вам ни в коем случае не следует отчаиваться. Я догадываюсь: когда графиня де Ламотт сказала вам: «Подождите!» – она имела в виду…

Но нет, я не догадываюсь и ни о чем не желаю догадываться. Лучше ступайте к его высокопреосвященству и расскажите ему все, что я сейчас от вас услышала; не теряйте времени и не забудьте сказать ему, что мне все известно.

Ювелиры, согретые новой надеждой, переглянулись уже не так испуганно.

И только Босанж, которому хотелось вставить слово, расхрабрился и тихо заметил:

– Однако в руках у королевы оказалась подложная расписка, а подлог является преступлением.

Мария Антуанетта нахмурилась.

– Бесспорно, – сказала она, – если вы не получили ожерелья, значит, расписка подложная. Но чтобы утверждать, что это подлог, мне необходимо столкнуть вас лицом к липу с особой, которой я поручила вернуть вам бриллианты.

– Как только ваше величество пожелает! – воскликнул Босанж. – Мы честные коммерсанты, мы огласки не боимся.

– Тогда ступайте к его высокопреосвященству: он прольет свет на это дело; никто, кроме него, не сможет разъяснить нам, что все это значит.

– Вы позволите нам, ваше величество, вернуться к вам с ответом? – осведомился Бемер.

– Я узнаю все прежде вас, – возразила королева, – и сама вызволю вас из затруднений. Ступайте.

И она отпустила их; ювелиры удалились, вновь начиная тревожиться, а королева принялась слать гонца за гонцом к графине де Ламотт.

Не станем вникать в ее раздумья и подозрения; лучше, простившись с ней, поспешим вслед за ювелирами в поисках столь желанной истины.

Кардинал был дома; с непередаваемой яростью он вчитывался в коротенькое письмо, которое прислала якобы из Версаля графиня де Ламотт. Письмо было сурово, оно отнимало у кардинала последнюю надежду; графиня требовала, чтобы он ни о чем и думать не смел; она запрещала ему появляться запросто в Версале; она взывала к его великодушию и заклинала не возобновлять отношений, которые стали невозможны.

Перечитывая эти строки, принц не находил себе места, он вглядывался в каждую букву и, казалось, готов был требовать отчета у бумаги за те жестокие слова, которые начертала на ней безжалостная рука.

– Капризная, распутная кокетка! – в отчаянии вскричал он. – О, я отомщу!

Он собрал вместе все жалкие мелочи, которые служат тем, кто слаб духом, утешением в любовных горестях, но не излечивают от самой любви.

– Вот, – промолвил он, – четыре письма от нее, одно несправедливее другого, одно деспотичнее другого! Она снизошла до меня из прихоти! Едва ли я прощу ей это унижение, если она отринет меня ради нового каприза.

И несчастная жертва обмана, он со страстной надеждой перечитывал все письма, сочиненные с отменным искусством, отчего их резкость разила еще безжалостней.

Последнее из писем было шедевром жестокости, оно пронзило насквозь сердце бедняги кардинала, и все же он был так влюблен, что испытывал смешанное с болью наслаждение, читая и перечитывая холодные дерзости, исходившие, если верить графине де Ламотт, из Версаля.

В это самое время к нему в особняк явились ювелиры.

Его удивила настойчивость, с какой они добивались, чтобы их впустили, невзирая на запрет. Трижды он отсылал лакея, говоря, что никого не принимает, но тот вернулся в четвертый раз и сообщил, что Бемер и Босанж не желают уходить, разве что их выведут силой.

– Что бы это значило? – удивился кардинал. – Пусть войдут.

Они вошли. На их потрясенных лицах заметны были следы борьбы как нравственной, так и физической, которую им пришлось выдержать. Из первой они вышли победителями, зато во второй изрядно пострадали. Никогда еще князю церкви не представали две такие растерянные физиономии.