— У короля? У маршала де Кастри? Кем же ты стал?

— Офицер гвардии короля. Рота шотландцев.

Теперь я могу дать тебе имя, имя, достойное тебя.

Имя, которое вернул мне мой отец Пьер де Турнемин, скончавшийся на поле боя под Йорктауном.

Ты помнишь, что дала мне три года, чтобы заслужить его. Но когда я вернулся, тебя там не было.

Она прижалась к нему, спрятала свое мокрое лицо у него на груди.

— Расскажи мне все, — вздохнула она. — Ведь с тех пор как я покинула монастырь в Эннебоне, я ничего не знаю о тебе.

Успокоенный этим доверием, этой нежностью, он, как мог, обрисовал ей свою жизнь с того вечера, когда они расстались у портала церкви на берегу Блаве, в которой она намеревалась прожить три года в ожидании Жиля, а он отправился на поиски своего имени, славы на другой берег океана.

Он по-прежнему не мог понять, каким образом Жюдит могла очутиться здесь, в его объятиях. Ведь он прочесал в поисках ее все монастыри Бретани, Гийанны. Но его бретонская душа, воспитанная на преданиях и легендах, открытая для всего сверхъестественного и чудесного, всегда хранила непоколебимую веру во всемогущего Господа, который может все, даже самое невозможное.

Он не желал ранить вопросами эту хрупкую красоту, которую он так ждал. Время для объяснений еще придет.

Рассказ его причинил ему некоторые затруднения, ведь в его описаниях были эпизоды, о которых Жиль предпочел умолчать. Совершенно невозможно было рассказывать ей о Ситапаноки и о всех женщинах, которые так помогли ему перенести все трудности и требования молодости.

Когда же наконец настал момент затронуть драму в Тресессоне, им овладели колебания. Знала ли его возлюбленная, что он убил ее старшего брата, а младший лишь чудом избежал его безжалостного правосудия?

Как сделать, чтобы, не пробуждая в ней ужасного воспоминания о могиле в лесу, поведать ей обо всем том, что он узнал той ужасной ночью. Но тут она совершенно бессознательно облегчила его задачу, робко спросив:

— А что, господин Талюэ смог передать тебе мое письмо?

— Конечно, и я с ним никогда не расставался, как и с воспоминаниями о тебе, — ответил он, касаясь губами ее шелковистых медно-красных волос.

— Тогда ты вовсе меня не искал, полагая, что я отдана другому?

— Я только и делал, что тебя искал, и нашел наконец эту испуганную лань на берегу пруда в лесу. Но, к несчастью, я снова тебя потерял. Но нашел зато следы твоих братьев. Тюдаль обрел смерть от моей руки.

Она вздрогнула, как при нервном припадке, еще крепче прижалась к нему. В ночи он видел блеск ее потемневших глаз.

— Ты… убил Тюдаля? — прошептала она, не вполне веря.

— Я его повесил на балке его дома, и это было еще моей милостью к нему, поскольку он заслужил казни на колесе.

— А Морван?

Он ответил с бессильным жестом:

— Исчез! Его не было во Френе, когда я обнаружил там Тюдаля. Потом уже я узнал, что он сбежал. Если бы не это, его постигла бы та же участь.

Но не отчаивайся, я знаю, что рано или поздно, но я его отыщу.

Она задрожала, как осенний лист. Шепотом она спросила:

— Ты, стало быть, узнал обо всем, что со мной произошло.

— Все. Ничего больше не говори.

И чтобы быстрее подавить ужас от охвативших ее страшных страданий, он приник ко вздрагивающим девичьим губам нежным поцелуем.

— Я все знаю, но что ты делала после своего побега?

С раздражением и удивлением он почувствовал, что она напряглась и отстранилась от него, как-то вся закрылась, сжалась.

— Я мало чего могу тебе рассказать, — промолвила она с безрадостной усмешкой. — В моей жизни не было ничего героического. Я знала, что у моей матери была далекая парижская родственница, что о ее существовании не было ничего известно моим братьям. Я отправилась к ней, все ей рассказала. Она приняла меня под свое покровительство, какое-то время меня скрывала, потом нашла мне место.

— Это она ввела тебя в дом графини Прованской в качестве чтицы?

— Да, но…

— И, естественно, она познакомила тебя с чудесным итальянским врачом, этим превосходным графом де Калиостро!

Одним рывком Жюдит вырвалась из его рук.

Жиль снова увидел перед собой Жюдит тех прошлых дней, недоверчивую, воинственную и нетерпеливую.

— Каким образом тебе все это известно?

— Неважно, но я это знаю. Это правда?

— Да, правда. Она обеспечила мне защиту королевского дома, доброе отношение ко мне мадам.

Она меня любит и защищает.

— Под вымышленным именем?

— Конечно, под вымышленным. Могла ли я рисковать, объявившись как Жюдит де Сен-Мелэн, боясь, что появятся вновь мои братья. Благодаря тетушке Фелисите я перестала испытывать чувство постоянного страха.

— А благодаря этому Калиостро что ты получила?

— Конец всех моих ужасов, возможность снова жить нормально, мое излечение! Знаешь ли ты, чем были для меня многие-многие ночи после Тресессона? Я больше не могла спать, я не хотела спать из-за страха вновь испытать этот отвратительный кошмар, всегда один и тот же, он появлялся без конца. Я не могла выносить темноту. Я болела, я бредила, я чуть было не сошла с ума. Тогда тетушка Фелисита, которая больше не знала, что со мной делать, призвала на помощь врача. Когда-то он излечил ее от болезненной тоски, и она с ним была в переписке. Она питала к этому человеку чувство почитания и дружбы. Он приехал, к тому же издалека, и в его руках я наконец почувствовала чувство умиротворения, выздоровления, даже радости. Это чудесный человек, это даже больше, чем просто человек.

— Ну, хорошо! Какое славословие! Скажем, это просто бог, и не будем больше о нем говорить.

— А я хочу, хочу о нем говорить, — воскликнула Жюдит с неожиданным гневом. — Почему я должна быть неблагодарной, безразличной к человеку, возвратившему мне разум?

Горькое чувство ревности медленно завладевало душой Жиля. Он так надеялся, что, когда вновь обретет свою любимую, он будет ей укрытием, защитником, доверенным другом, любовником, всем. А оказалось, что почти всем этим был для нее другой, к тому же он владел искусством излечения.

А еще она отвергала его как любовника. Что же ему оставалось?

И она также была раздражена тем, что он не смог скрыть жестоких слов. Видно, так уж устроена человеческая натура, что отвечает ударом на удар, раной за нанесенную рану.

— Говорят, что врачи многое значат в жизни людей. Тот несчастный, которого определили тебе в мужья и которого твои братья убили в день свадьбы, был тоже, кажется, врачом?

Он понял, что сделал ей больно, по тому, как исказились ее черты, и почувствовал раскаяние, но уже не мог сдержаться.

— Бедный Керноа! — прошептала она. — Он был добрым и ласковым. Он же нашел меня полумертвой, вылечил меня и ничего за это не просил. Я думаю, что он любил меня.

— А ты его любила?

— Я очень его любила. Он был так любезен, так предупредителен.

— Как я понял, это не он тебя взял в жены, а ты выбрала его в мужья. А что заставило тебя сделать это? Ты же обещала ждать меня три года.

— Ждать чего, ждать кого? Я была уверена, что ты никогда не вернешься. А потом, я очень боялась братьев. Это был страх. Ты слышишь, страх. Ты знаешь, что такое страх?

— Я-то знаю! Ах, Жюдит! Мы здесь глупо спорим, а ведь мы должны говорить друг другу слова любви. Что мы делаем в этом парке? Надо же вместе, рука об руку, уйти отсюда. Известно ли тебе, что я полагал, что ты взаперти в каком-нибудь монастыре. Мне стало известно, что ты письмом известила мадам о своем намерении покинуть службу и стать послушницей.

— Ты и это знаешь? Ты настоящий дьявол!

Кто мог тебе это рассказать?

— Я не имею права тебе об этом говорить, но я знаю. Почему ты ей это написала?

— Потому что мне посоветовали это сделать.

Граф полагал, что следует удалить меня как можно дальше от дома мадам… и мосье. Он говорил, что я не нахожусь там в достаточной безопасности. А монастырь был самым простым и нормальным объяснением.

— А я ведь мог бы поджечь все монастыри Франции и Наварры, чтобы отыскать тебя в то время, как ты здесь. Что это за замок?

Удивление смело всю ее разгневанность.

— Ты этого не знаешь? А как ты сюда пробрался?

— Меня напоили чем-то. Я был без сознания.

— А кто тебя привел?

— Какая-то неизвестная мне женщина. Я знаю только, что зовут ее Анна.

— Да? А какая она, эта Анна?

Обеспокоенный внезапно возникшей твердостью в голосе Жюдит, Жиль обрисовал довольно полный портрет своей тюремщицы, стараясь при этом не выделять особенно сладострастных черт.

— Понимаю.

Ледяной тон девушки не предвещал ничего утешительного. И внезапно она взорвалась, без крика, свистящим от гнева голосом, стегая его словно бичом:

— Каким же вы стали лгуном. Жиль Гоэло.

Вы заявляете, что принадлежите дому короля, что вы бываете при дворе и при этом вы не осмеливаетесь мне признаться, что вы знакомы с графиней де Бальби, всемогущей любовницей мосье.

Что вы не знаете также жилища принца крови?

Может быть, вам неизвестен также и Версаль?

— Но, как я полагаю, это не Версаль?

— Нет, это Гробу а! Только вот я едва знаю двор, никогда не была в Версале, а оказывается, я хорошо знаю Анну де Бальби, знаю, что она обманывает принца со всеми желанными ей мужчинами. Знаю также, что если она дает себе труд опоить какого-нибудь дурня и привезти его в пустующий замок, то уж вовсе не за тем, чтобы учить его вязать рукавички. Что же вы поделывали вдвоем?

— Да ничего, абсолютно ничего! — выдавил из себя Жиль перед этой юной фурией, глаза которой метали молнии. Она казалась готовой броситься на него с выпущенными когтями.

— Вы лжете! Осмельтесь еще и сказать, что вы не спали с ней! Осмельтесь еще и поклясться, ну, скажем, памятью вашего отца!