Молодой барон не пытался больше удерживать ее, но лицо его выражало неудовольствие, когда он после ухода бабушки обратился к отцу:

— Папа, ты не должен был допускать этого.

— Да разве я выгоняю баронессу? — холодно спросил Оденсборг. — Никто не заставляет ее уезжать, и, мне кажется, ты достаточно настойчиво упрашивал ее остаться.

— Да, но…

— Но она не может примириться, что с новым хозяином приходят новые порядки, что вместе с ним на немецких традициях, которые так долго поддерживал ее супруг, ставится крест. При таком различии наших взглядов дальнейшее совместное проживание едва ли было бы приятно. Надеюсь, ты сам видишь это, хотя, повинуясь невольному чувству, только что решился на просьбу, исполнение которой могло бы повергнуть нас всех в великое затруднение.

— Ведь я знал, что в Мансфельде меня ждет бездна неприятностей, и потому так долго медлил с приездом сюда! — с невольной страстностью воскликнул Гельмут. — Если уж так необходимо было для введения во владение явиться мне самому, так ведь это все уже окончено, и нам ничто не мешает уехать. Ради чего, собственно, я должен оставаться здесь?

— Потому что мы, несомненно, находимся накануне войны и враждебные действия могут вспыхнуть каждую минуту. В таком случае твои имения не должны оставаться без хозяина. В течение недели я до известной степени ознакомился здесь со всем и нашел, что дела обстоят намного хуже, чем даже можно было предполагать. Здесь у меня открылись глаза на многое такое, о чем я и не подозревал до сих пор; если бы я знал об этом раньше, ни за что не позволил бы тебе после смерти дедушки несколько месяцев оставаться вдали. Как раз здесь, в Мансфельде и его окрестностях, находится очаг оппозиции, принимающей все более и более угрожающие размеры. Во-первых, здесь есть некий Арнульф Янсен.

— Местный идеал Элеоноры! — с горькой насмешкой кивнул Гельмут.

— Ты уже знаком с ним?

— Я видел его вчера в замке, где этот мужик, похоже, играет значительную роль.

— Не говори так презрительно «мужик», — серьезно заметил Оденсборг. — Местные крестьяне, больше столетия владеющие своими усадьбами, по богатству не уступают дворянству и пользуются неограниченным влиянием на народ. С тех пор, как Янсен вступил во владение своим наследством, он стал душой и главой бунтовщиков. Все группируются вокруг него, все шлезвигское мужичье признает его вождем и повинуется каждому его знаку. В случае войны это движение может сделаться очень опасным.

Это разъяснение едва ли заинтересовало молодого владельца майората; он слушал с рассеянным видом, и в его ответе слышалось крайнее нетерпение:

— Но что мне за дело до всего этого? Меня это совершенно не касается. Я — не солдат, не государственный человек и нисколько не интересуюсь партийной борьбой. Если действительно случится война, то я предвижу бесконечный ряд притеснений и насилий, которые будут совершаться над моими родственниками. Присутствовать при этом я не чувствую себя обязанным и уеду.

— Ты останешься, Гельмут, — повелительно и строго заявил Оденсборг. — Ты не должен ребячиться и бежать из-за каких-то пустяков, когда я объясняю тебе, что твое присутствие здесь необходимо.

Гельмут скрестил руки на груди и упрямо закинул голову.

— С тех пор как я стал владельцем майората, я, кажется, утратил всякую свободу. Ты все время командуешь мной, папа!

Граф Оденсборг, вероятно, знал, как далеко он может зайти и где кончаются пределы его власти; по крайней мере, он сейчас же поспешил переменить разговор.

— Ты знаешь, сын мой, что я никогда не омрачал тебе радости жизни и свободы юности. Или, может быть, я был для тебя строгим отцом?

— Нет, нет! — воскликнул Гельмут, очень быстро обижавшийся и так же быстро успокаивающийся. — Ты всегда был очень снисходителен ко мне.

Граф усмехнулся и ласково положил руку на плечо пасынка.

— Таким же я должен быть и в будущем; такой ветреник, как ты, требует постоянного надзора. Обещаю тебе, что никаких неприятностей ты испытывать не будешь. Всю тяжесть, как и всю ответственность, я беру на себя; но, когда я буду выступать от твоего имени, ты, как владелец майората, должен стоять за меня и защищать меня всей полнотой своей власти. Обдумай это и оставайся.

В его голосе действительно звучали теплота и сердечность, но это был тот же тон, каким говорят с избалованными и своенравными детьми, с которыми не помогает строгость и которых уговорами можно привести к послушанию. И действительно, это помогло: Гельмут смягчился и промолвил вполголоса:

— Если это необходимо…

— Это необходимо! И еще одно! Когда я шел от тебя, я встретил Элеонору. Ты сдержал слово и переговорил с ней?

— Да!

Ответ был короток и резок, что не укрылось от графа. Он удивленно взглянул на пасынка:

— Так односложно? Что с тобой? Надеюсь, тебе удалось освободиться?

— Этого не требовалось. Меня отвергли.

— Тебя? Не может быть!

— Ты ошибся, папа, предполагая расчеты и планы с той стороны, — сказал Гельмут с горечью, свидетельствовавшей о том, насколько сильно его задел состоявшийся разговор. — Элеонора сама пошла мне навстречу. Она никогда не думала выполнить завещание. Она просто разрывает его и вместе с моим майоратом и моим богатством швыряет к моим ногам.

Известие было настолько неожиданно, что сам дипломат потерял на миг самообладание.

— Она отказывается от тебя и от Мансфельда? Серьезно?

— Совершенно серьезно!

Оденсборг недоверчиво покачал головой.

— Странно! Правда, это соответствует нашим желаниям, но все-таки непонятно. Здесь кроется какая-нибудь скрытая причина; иначе я не могу объяснить себе это.

— Но я могу! — с неожиданной горячностью вырвалось у Гельмута. — Элеонора высказала мне это довольно откровенно, а о чем умолчала, то досказали ее тон и взгляд, а именно: она меня презирает! Но я не хочу и не допущу, чтобы меня презирали, хотя бы мне для этого пришлось все поставить на карту.

С этими словами Гельмут стремительно бросился к выходу, между тем как граф, пораженный таким внезапным порывом, изумленно смотрел на него.

— Гельмут! Гельмут! — закричал он вдогонку пасынку, но тот, не обращая внимания на его зов, стремительно исчез.

На лбу графа образовалась мрачная морщина — такое решение, по-видимому, меньше всего устраивало его.

В комнате Элеоноры сидели обе девушки; они должны были расстаться сегодня, так как Ева собиралась после обеда вернуться в город. Ева фон Бернсгольм также была сиротой, но, как наследница крупного состояния, представляла собой завидную партию; она жила в доме своего опекуна, датского наместника Хольгера, у которого не было времени особенно заботиться о красивом, избалованном и своенравном ребенке и который предоставлял ей во всем волю. И теперь она горячо говорила Элеоноре:

— Думай, что хочешь, но я возмущена! — заключила она свой рассказ.

Элеонора слушала ее, очевидно, очень невнимательно и едва ли даже знала, о чем шла речь, потому что посмотрела на нее, словно пробудившись от сна, и ответила почти машинально:

— Но, милая Ева, я, право, не вижу никакой причины для гнева.

— Никакой причины? Да я же рассказывала тебе, что этот капитан Горст осмелился сделать мне предложение. Мне, мне, когда он все время воюет со мной! Не проходило дня, чтобы мы из-за чего-нибудь не поспорили друг с другом, а теперь он желает жениться на мне!

— Разве это тебя так удивило? — спокойно спросила Элеонора. — Меня нисколько: я уже давно предвидела нечто подобное. Итак, ты сказала «нет»?

— Конечно! Даже три раза!

— А как он отнесся к этому?

— Он с величайшей уверенностью заявил мне, что, в конце концов я будто бы скажу «да»!

— Это очень похоже на Фрица Горста!

Ева, взволнованно ходившая взад и вперед по комнате, мгновенно остановилась.

— Да, эти пруссаки воображают, что надо даже любить по команде. Командование у них в крови; это вообще единственное, что они умеют, но это они умеют основательно. О, я ненавижу их всех!

— Ева, ты забываешь, что я — дочь своего отца, — серьезным тоном остановила ее Элеонора.

— Твой отец? Ведь полковник Вальдов и родился, и вырос в Шлезвиге.

— Но он поступил на прусскую службу и был прусским офицером.

— Ну, для него комплимент, когда я утверждаю, что он умел командовать, — ловко вывернулась Ева. — Не будь так чувствительна, Нора! От моего опекуна я слышу совсем иное, он лишь на днях назвал мансфельдские поместья «резиденцией заговорщиков».

— Неужели он действительно так выразился? — спросила Элеонора, рассеянно глядя в парк.

— Слово в слово! Резиденция заговорщиков! Он ни за что не позволил бы мне бывать у вас, если бы не надеялся разузнать через меня, что происходит здесь, в замке. Я прекрасно вижу, как он старается все выспросить у меня, но я молчалива, как могила.

Ева торжественно приложила руку к сердцу, но ее подруга, казалось, не придавала значения ее молчаливости, наоборот, в ее ответе прозвучала даже насмешка.

— Тебе трудно что-либо выболтать; кроме того, теперь твой опекун получает все желательные ему сведения от графа Оденсборга.

— Вероятно, потому, что граф был у нас уже два раза в городе, — с важным видом подтвердила Ева, — и тогда они все время вели бесконечные политические разговоры. Я не обращала на них внимания, занимаясь с бароном Гельмутом, который приезжал с ним и который точно так же находит политику очень скучной.

— Гельмут находит скучным все, что требует серьезной деятельности мужчины, — холодно возразила Элеонора.

— Да, от него так и брызжет веселостью. Вообще твой дедушка не положил на тебя тяжелой жертвы своим завещанием. Твой кузен — воплощенная любезность, самый галантный кавалер, к тому же владелец крупного майората; в этом все же есть утешение, когда приходится выходить замуж согласно воле завещания.