— Что ты навязал мне! Правда, я сам виноват, что допустил командовать собой, но будь справедлив: ведь это ты отнял у меня и волю, и способность рассуждать. Ты предоставил мне наслаждаться радостями жизни, но от сути ее, от ее обязанностей удалил. Я никогда не смел возвращаться на родину, не должен был видеть своих родных; каждая нить, связывавшая меня с родиной, нарочно рвалась. Ты хотел, чтобы я оставался только послушным сыном, не знающим ничьей иной воли, кроме твоей, и я был таким до сегодняшнего дня.

— И был бы еще дольше, если бы не безумная страсть, которая, несомненно, овладела тобой. Ты думаешь, я не знаю, чьему голосу ты следуешь, чья рука вырывает тебя у меня? В тот миг, когда ты отказался от меня, ты полюбил Элеонору Вальдов, а меня приносишь в жертву этой любви.

Гельмут отрицательно покачал головой.

— Ты ошибаешься, здесь есть еще нечто другое. Я был чужим для своей родины, и она враждебно, как чужого, приняла меня, когда моя нога ступила на родную землю. И все же я знал с первого дня, что это — моя родина, это ощущается каждым нервом, чувствуется в каждом биении сердца! — он остановился, словно ожидая ответа, и, не получив его, продолжал с еще большим воодушевлением: — Ты не знал, как часто стыд заливал краской мое лицо, когда я слышал, как поносили имя Мансфельд за то, что творилось тобой в моих поместьях; ты не знал, сколько раз я намеревался порвать эти цепи. Но сегодня, когда вы хотели вести на смерть человека, вся вина которого состояла только в том, что он любил свою родину, мою родину, где ваши пули из дома моих предков были направлены в моих земляков, — борьба окончилась; я сделал то, что должен был сделать!

Молча и мрачно, не перебивая, слушал Оденсборг, но его лицо выражало скорее страдание, чем гнев. Затем он быстро приблизился к Гельмуту и, положив ему руку на плечо, произнес:

— Гельмут, подумай: ведь этот час разлучает нас навсегда! Ты был моим сыном, хотя нас и не соединяли кровные узы; неужели я действительно должен навсегда потерять тебя?

— Тебе не следовало привозить меня сюда, — тихо сказал Гельмут. — Во всяком случае, не теперь, когда моя родина хочет освободиться от вас, когда идет кровавая борьба за ее освобождение. Твое воспитание не выдержало испытания; немецкая кровь забушевала во мне и потребовала отмщения за долгий плен. Я больше не могу и не хочу забывать, что я — сын Мансфельда и что я должен вступить в управление наследством своего отца.

Граф опустил руку и отступил; его лицо приняло холодное выражение, и он сурово произнес:

— Тогда между нами все кончено!

— Ты идешь? — воскликнул молодой человек. — Ни слова на прощанье? Ни малейшего знака примирения?

— К чему? Ведь у тебя свое отечество, ради которого ты жертвуешь мной, а я возвращаюсь в свое.

В его словах звучала неизъяснимая горечь, и все-таки Гельмут чувствовал, как дорог был он этому человеку, который любил только его одного, хотя и на свой лад.

— Отец! Отец мой! — простонал он.

Оденсборг взглянул на него, увидел две горькие слезы, катившиеся из его голубых глаз, с мольбой устремленных на него, и почувствовал, что самообладание вот-вот покинет его.

— Прощай! — промолвил он с невыразимым страданием, направляясь к выходу.

Гельмут хотел было броситься за ним, но внезапно остановился. Выбор он сделал, теперь предстояло довести дело до конца, хотя бы такой ценой!

Приказ барона был выполнен в точности. Граф Оденсборг с наместником и двумя слугами беспрепятственно покинул замок. Для них открыли маленькую боковую калитку, которая, однако, сейчас же закрылась за ними, так как необходимо было соблюдать все предосторожности.

Через некоторое время в замок явился Арнульф Янсен, стал искать барона и, наконец, встретился с ним на лестнице.

— Граф и наместник уехали, — отрывисто доложил он.

Гельмут был еще бледен, но серьезен и спокоен. О том, как трудно давалось ему это спокойствие, свидетельствовал его дрожащий голос, когда он произнес:

— Я знаю!

— Калитку я приказал завалить, — продолжал Арнульф, — потому, что они приближаются!

— Датчане? Уже?

— Да, они идут по большой дороге и через четверть часа могут быть здесь.

— Много их? — спросил Гельмут, входя с ним в зал, где в это время никого не было.

— Их больше, чем мы предполагали. За туманом нельзя хорошенько различить, но, пожалуй, более двухсот человек.

Гельмута, похоже, поразило это известие, которого он не ожидал.

— Так много? — пробормотал он. — На столько я не рассчитывал.

— Я также; они, вероятно, смотрят на это очень серьезно и сразу высылают против нас половину полка.

— Бой будет жарче, чем мы полагали.

— Все равно будем драться, чего бы нам это ни стоило!

— Из-за меня опять прольется кровь! — мрачно сказал Арнульф.

— Оставьте теперь это, — попытался, было, Гельмут перевести разговор, но Янсен упрямо покачал головой.

— Вы это можете оставить, но не я. Вы не представляете себе, как это гнетет и мучает меня. Если мы погибнем под их численностью…

— Мы не погибнем. Немецкие войска уже в пути, а до тех пор мы удержим замок.

Арнульф Янсен ответил не сразу; он, очевидно, боролся с собой.

— Господин барон, — начал он наконец, не поднимая на Мансфельда глаз, — вы спасли мне сегодня жизнь и свободу.

— А вы согласились бы лучше поплатиться и жизнью, и свободой, чем быть обязанным ими мне?

— Может быть, но это нисколько не облегчает моего долга вам.

— Арнульф, вы ненавидите меня!

Янсен молчал, но мрачное выражение его лица говорило за него.

— И теперь также? — с упреком в голосе спросил молодой барон.

Арнульф медленно поднял на Мансфельда свой взор, пылавший прежней яростью.

— Я не могу отрицать это, барон фон Мансфельд. Да, я горячо ненавидел вас как изменника, предавшего свою родину, как человека безвольного, делающего все по указке другого. С сегодняшнего дня я знаю, что вы — мужчина; но другие глаза видели глубже, чем я, и они были правы. Теперь у вас есть родина и… невеста, так перенести мою ненависть для вас не составит труда!

Глубокое страдание, скрывавшееся в этих словах, лишало их враждебного тона, и Гельмут знал, что далеко не мелочные и не низменные побуждения владели Янсеном.

— Арнульф, — серьезно ответил он, — впереди бой, в котором один из нас может погибнуть. Поэтому нам следовало бы раньше заключить мир.

Арнульф провел рукою по лбу, словно отгоняя от себя тяжелые думы; видно было, каких непомерных усилий стоило ему протянуть противнику руку, но в конце концов он пересилил себя.

— Без вас я стоял бы теперь пред военным судом и ждал бы расстрела. Теперь будь что будет, но я свободен! Благодарю вас!

Гельмут крепко пожал протянутую ему руку.

— Старую ненависть мы похороним, а остальное предоставим будущему.

Они оба не заметили стоявшей в дверях Элеоноры; при последних словах она вошла в комнату и воскликнула:

— Наконец-то, Арнульф, вы вымолвили слово благодарности.

Янсен обернулся, загадочно и мрачно взглянув на нее. Тяжелый вздох вырвался из его груди.

— Да, — ответил он. — Не смотрите на меня с таким упреком, фрейлейн Нора! Вы не знаете, чего стоила мне эта благодарность! Вы найдете меня на дворе, барон.

— Я пойду сейчас же за вами, — крикнул вслед ему Гельмут и подошел к Элеоноре. — Датчане приближаются, Нора, — многозначительно промолвил он, — их силы во много раз превосходят наши.

— Я знаю это, — ответила Элеонора. — И все-таки вы будете защищать замок?

— До последней капли крови!

— А граф Оденсборг покинул тебя?

— Да, навсегда!

В ответе было столько приглушенной боли, что Элеонора не могла не почувствовать этого. Словно утешая его, она положила ему руку на плечо:

— Не навсегда. Позже он поймет, что ты был прав. Он…

— Останется у своих, как это делаю я! — докончил Гельмут. — К чему обманывать себя! Он жертвует мной, как я вынужден был пожертвовать им. С сегодняшнего утра мы уже знали, что нам надо расстаться, но оба не предполагали, что разлука будет так близка и так тяжела для нас.

— Ты раскаиваешься в своем решении? — тихо спросила Элеонора.

— Это было вовсе не решение, а пробуждение! Ты мне уже раньше говорила, что родина предъявит свои права блудному сыну. Так и случилось. И если я теперь потерял отца, зато нашел тебя. Или ты теперь тоже отвергнешь меня, Элеонора?

Яркая краска, залившая все лицо девушки, говорила красноречивее всяких слов.

— Гельмут, не сейчас, ведь впереди страшная опасность…

— В тот час ты дала мне право защищать тебя! — страстно перебил он. — Опасность пройдет, но я не откажусь от своего права. Можешь ли ты теперь с полным доверием дать мне свою руку?

Мансфельд обнял Элеонору, заглянув глубоко в ее глаза. Они с чистой нежностью встретили его взор, и такая же нежность прозвучала в ее ответе:

— Да, Гельмут, теперь могу, потому что знаю, что ты всю жизнь будешь решителен и тверд и на тебя можно положиться!

В конце концов старый барон Мансфельд оказался прав со своим духовным завещанием: те, чьих судьбу он хотел соединить, действительно нашли свое счастье. Но у них не было времени насладиться им: Гельмут, едва успев запечатлеть горячий поцелуй на устах своей невесты, с сожалением выпустил ее из объятий. Его место было там, где каждую минуту могли появиться приближавшиеся датчане.

Он вышел с Элеонорой из зала, но их снова задержали: по лестнице, в сопровождении Евы и Лоренца, спускалась баронесса.

— Бабушка, что тебе надо здесь? Отчего ты не осталась у себя в комнате? — поспешив ей навстречу, воскликнул Гельмут.

Баронесса Мансфельд со слезами на глазах простерла к нему руки.