— Возможно, лучше всего я пригожусь в саду, — добавила она, вспомнив, как монахини, с которыми она работала, утверждали, что она может заставить расти даже высохшую былинку.

— Из тебя вышла бы хорошая жена, — пошутил офицер, снова взглянув на нее. — Разумеется, не будь ты еврейкой.

По его мнению, она выглядела лучше, чем большинство женщин-заключенных, и казалась более здоровой и сильной, хотя и была слишком худа и высока для девушки. Кроме того, у нее был вид истинной арийки. Никакого сходства с еврейкой.

— Я монахиня, — тихо объяснила Амадея. Офицер резко вскинул голову, но тут же уткнулся в бумаги, где говорилось, что ее мать еврейка. Но у нее французское имя!

— Какого ордена? — с подозрением осведомился он, и Амадея невольно задалась вопросом, нет ли здесь монахинь других орденов.

— Кармелитов, — улыбнулась она, и он впервые заметил внутренний свет, исходивший, казалось, из самой ее души.

— Здесь не место для всякого вздора, — нервно бросил офицер, что-то царапая на ее документах. — Прекрасно. Можешь работать в огороде, но если что-нибудь украдешь, тебя пристрелят. — Его лицо исказилось презрительной гримасой. — Работаешь с четырех утра до семи и не смей опаздывать.

Значит, ее рабочий день будет продолжаться пятнадцать часов, но какая разница? Остальным приходится не лучше.

Вокруг кипела бурная деятельность: все новых заключенных рассылали по баракам, назначали на работу. Всем ли выкалывали номера? Офицер, говоривший с Амадеей, очевидно, забыл об этом. У нее сложилось отчетливое впечатление, что, узнав, кто она, он сильно смутился. Вероятно, даже у нацистов имеется совесть, хотя, учитывая все, что Амадея до сих пор видела, в это было трудно поверить.

Днем она встала в очередь за едой и получила одну черную от гнили картофелину и корку хлеба. Женщине, стоявшей перед ней, досталась морковка. Суп кончился несколько часов назад. Но девушка была благодарна и за это. Она съела картофелину, выбросив сгнившую часть, и быстро сжевала хлеб. Думая об этом по пути в барак, Амадея упрекнула себя за жадность, с которой съела жалкий паек, но ей уж очень хотелось есть. Как и всем в лагере.

Роза уже лежала на топчане. Сегодня было еще холоднее, чем вчера, и она задыхалась от кашля.

— Ну, как дела? Получила номер? Амадея покачала головой.

— По-моему, они забыли. Я вывела офицера из себя, когда сказала, что жила в монастыре, — лукаво усмехнулась она, становясь на миг прежней молоденькой девушкой. Здесь все выглядели такими серьезными и старыми… — А тебе стоило бы пойти к доктору. Не нравится мне твой кашель, — встревоженно заметила она, засовывая ноги под матрац. Ступни немилосердно мерзли в деревянных сабо, а под тонкими бриджами для верховой езды ничего не было. Уже неделю она их не снимала, чувствовала себя грязной с ног до головы, но вымыться было негде. Днем Амадея хотела зайти в прачечную, чтобы узнать, нельзя ли поменять костюм на какую-нибудь чистую одежду, но не было времени.

— Что они могут, эти доктора? — отмахнулась Роза. — Лекарств все равно нет. — Она пожала плечами и, оглядевшись, заговорщически подмигнула Амадее. — Смотри, — прошептала она, вытаскивая что-то из кармана. На ладони у нее лежал ломтик яблока, выглядевший так, словно на него наступали тысячи ног, что, возможно, так и было.

— Где ты это взяла? — ахнула Амадея, брезгливо морщась. Но во рту уже копилась голодная слюна. Хорошо бы впиться в него зубами и жевать, жевать…

— Охранник дал, — пояснила Роза и, разломив огрызок, сунула половину Амадее. Та уже знала, что за кражу еды полагается смерть. Роза быстро сунула яблоко в рот и закрыла глаза. Амадея, словно ребенок конфету, принялась сосать свою долю.

В комнату ввалилась новая группа уставших заключенных. Они молча разошлись по своим топчанам.

Существовала в лагере и еще одна проблема.

Пока что никто из мужчин не приставал к Амадее, но, стоя в очередях, она слышала ужасные истории об изнасилованиях и издевательствах над женщинами. Хотя нацисты и считали евреев самым гнусным отребьем, это не мешало им насиловать евреек даже средь бела дня. Товарки Амадеи предупреждали, что нужно быть очень осторожной. Девушка была слишком заметна и красива. К тому же Амадея была, подобно арийцам, голубоглазой блондинкой. Ей объяснили, что на грязных, дурно пахнущих женщин обращают меньше внимания; кроме того, следует держаться подальше от охранников. Это единственный способ защиты, но и он не всегда срабатывает, если охранники надерутся дешевого шнапса, что бывало довольно часто, особенно по ночам. Почти все они были молоды, им постоянно нужна была женщина, а в лагере проблем с этим не было. Даже пожилым охранникам не стоило доверять.

Этой ночью Амадея надеялась уснуть пораньше, чтобы выспаться перед работой. Но она не привыкла к такой тесноте, и это отвлекало ее даже во время молитв. Правда, она старалась придерживаться монастырского распорядка, как и тогда, когда жила у Добиньи. Так было легче. Когда она в половине четвертого встала и огляделась, кругом было тихо. Спала Амадея в одежде, поэтому времени на одевание не требовалось. Сегодня ей повезло: очередь в туалет была невелика, всего человек тридцать, и ей удалось успеть до работы.

Амадея направилась туда, где, как ей объяснили, находились сады и огороды. Здесь уже собралось около сотни человек, в основном девушки, подростки и несколько пожилых женщин. Земля была ледяной, ночной воздух — морозным. Трудно было представить, чем можно здесь заниматься в такое время. Но охранники раздали всем лопаты и мотыги и велели сажать картофель. Мешки картофеля. Работа была не только тупой, но и невероятно тяжелой. Они проработали восемь часов, до полудня. К этому времени руки Амадеи окоченели и покрылись волдырями. Остальные женщины были не в лучшем состоянии. По рядам расхаживали охранники, то и дело тыча в заключенных дулами автоматов. Потом им позволили прерваться на полчаса и раздали хлеб и суп. Суп, как всегда, был жидким, а хлеб — черствым, но порции на этот раз были чуть больше. После обеда они снова вернулись к работе. До конца рабочего дня оставалось еще семь часов. Когда заключенные покидали огород, их обыскали: кража овощей каралась поркой или расстрелом, в зависимости от настроения и характера охранника. Обыскали и Амадею: провели ладонями по бокам, заставили открыть рот. Охранник, громко гогоча, схватил ее за грудь. Амадея молчала. Не сопротивлялась. Только смотрела вперед. Она и Розе ничего не рассказала, в полной уверенности, что и той пришлось не лучше.

На следующей неделе Розу перевели в другой барак. Охранник заметил, как они болтают и смеются, и донес офицеру, посчитав их смутьянками. Тот приказал разделить их. После того дня Амадея не видела ее несколько месяцев, а когда они снова встретились, у Розы оказались выбиты зубы. Ее поймали на воровстве хлеба, и охранник не только выбил ей зубы, но и сломал нос. После этого зверского избиения из нее словно ушла жизнь. Весной она умерла, как сказали Амадее, от воспаления легких.

Амадея продолжала работать на огороде. Она делала все, что могла, хотя бессмысленная работа не давала надежд на результаты. Даже она не могла творить чудеса с мерзлой землей и поломанными инструментами и все же упорно продолжала сажать картофель, ряд за рядом, ряд зарядом…

Весной на смену картофелю пришли морковь и репа. Амадее хотелось бы посадить томаты, латук и другие овощи, хотя, конечно, капризные культуры наверняка не выжили бы здесь. Самой Амадее иногда за целый день доставалась всего лишь одна репка, и она с трудом удерживалась от желания украсть картофелину, каждый раз обращаясь к молитве, чтобы подавить это желание. В целом, однако, жизнь была довольно монотонна, и охранники к ней не цеплялись. Она никогда не спорила с ними, делала свое дело и старалась помочь другим. Амадея начала навещать по ночам больных и престарелых, а в дождливые дни шла ухаживать за детьми, что всегда поднимало ее дух. Многие дети были больны, но при этом так забавны и храбры, что эта работа окрыляла Амадею, заставляла чувствовать себя полезной. Но и здесь бывали свои трагедии. В феврале из Польши пришел целый эшелон с детьми. Заключенные шепотом передавали друг другу, что матери долго стояли у грузовиков, увозивших детей к поезду, и тех, кто отказывался уходить или пытался сопротивляться, попросту расстреливали.

В апреле Амадее исполнилось двадцать пять. Весна принесла тепло. Амадею перевели в новый барак, поближе к огороду и саду. Рабочий день, соответствуя световому дню, удлинился, и часто она возвращалась в барак не раньше девяти.

Несмотря на скудный рацион, невероятную худобу и нескончаемую дизентерию, в Амадее все еще оставалось достаточно сил. И в отличие от других ей так и не сделали татуировку. Про нее забыли. И хотя постоянно требовали предъявлять документы, однако никто не просил показать номер, тем более что запястья Амадеи были прикрыты длинными рукавами блузки. Выгоревшие на солнце волосы к этому времени значительно отросли, и она стала заплетать их в косу. От окружающих, знавших про ее жизнь в монастыре, Амадея не видела ничего, кроме доброты и уважения. Так в лагере относились далеко не ко всем. Несчастья и голод ожесточали людей. Они были измучены, напуганы постоянными трагедиями и издевательствами охранников. И все же нередко люди выказывали поразительное сострадание друг к другу. Случалось, что и охранники вели себя порядочно.

В мае в саду появился новый охранник, молодой солдат родом из Мюнхена, которому явно приглянулась Амадея. Однажды, остановившись поболтать с ней, он признался, что ненавидит свои обязанности. Парень считал свою работу грязной и подлой и надеялся на перевод в Берлин, о чем просил с того самого дня, как прибыл сюда.

— Почему ты всегда выглядишь так, словно всем довольна? — спросил он, закуривая под завистливыми взглядами женщин. Но он не поделился с ними, правда, предложил Амадее затянуться. Она отказалась. Старший офицер ушел пораньше, чтобы успеть на собрание, и молодые солдаты немного расслабились. Тот, что был новеньким, давно ждал возможности потолковать с Амадеей.