— Отнюдь нет. — Он полез в карман и достал оттуда небольшую записную книжку в кожаном переплете. — Я подготовил для вас документы. Отныне вы будете мадемуазель Фелис де Ронсар. Вот ваш билет на поезд до Нью-Йорка. Вы уедете через три дня.

Она взяла бумаги, которые он ей протягивал, и один взгляд на незнакомое имя вызвал к жизни все ее сомнения в отношении того, должна ли она соглашаться на этот маскарад, граничащий с мошенничеством. Она не доверяла ему, но, если бы она не согласилась работать у него, у нее не было бы крыши над головой.

— Я не уверена, что смогу играть эту роль.

Его черные глаза сузились.

— Почему?

— Я не уверена, что это разумно. Откуда мне знать, что говорить людям? Что, если я забуду свое новое имя?

— Вы предпочитаете ехать как мисс Филадельфия Хант? Если вам так хочется, можете оставить себе ваше имя. — Он отвернулся, испытывая раздражение от ее бесконечных колебаний, и принялся мерить шагами комнату. — Могу себе представить, что будут говорить люди, услышав ваше имя. Слухи расходятся быстро, гораздо быстрее, чем вы можете себе представить. Люди, которые ничего не знали о вас, уже наслышаны о несчастье вашего отца. Он был бизнесменом, финансистом — о его банкротстве станет известно в финансовых кругах Америки.

— Нет необходимости при каждом удобном случае напоминать мне, кто я, — зло ответила она.

Эдуардо не ожидал увидеть такое, когда обернулся к ней. Ее королевская элегантность исчезла — перед ним стояла милая, беззащитная молодая женщина, у которой на ресницах дрожали слезы.

Он подошел к ней, движимый желанием утешить, и притянул ее к себе.

— Простите меня, я сказал, не подумав.

Он едва касался ее, но Филадельфии казалось, что она не может вздохнуть, когда его теплые руки касались ее обнаженных плеч.

— Пожалуйста, отпустите меня, — тихо попросила она.

Он тут же опустил руки, но когда взглянул на нее, ожидая увидеть на ее лице гнев, то обнаружил, что лед в ее глазах растаял.

Его снова охватило желание, и только огромным усилием воли он заставил себя сделать шаг назад.

— Боюсь, что вынужден на некоторое время оставить вас. «И чем скорее, тем лучше», — мысленно добавил он.

— А почему?

— Вы должны ехать в Нью-Йорк одна. Нельзя ожидать, что общество примет вас в свои объятия, бедную сироту, если рядом с вами будет джентльмен. — Он улыбнулся. — Они будут думать, как и миссис Коллинс, что я ваш любовник.

— О-о!

— И это все? Только «О-о»?

Не желая вновь поддаваться его поддразниваниям, она сказала:

— То, что вы говорите, вполне разумно.

— Все, что я говорю, всегда разумно, — небрежно заметил он, — но не всегда разуму отдают предпочтение.

Филадельфия старалась избегать его взгляда.

— Все, что происходило последнюю неделю, не имело большого смысла. Вы не можете допустить, чтобы я одна ехала в город, где я никого не знаю. — Она подняла на него глаза. — Зачем я поеду? Что я буду там делать?

Эдуардо стал мерить комнату шагами, потому что, когда он стоял рядом с ней, мысли у него путались.

— Вас встретят на вокзале. До того, как вы туда приедете, вам ничего не надо знать.

Упрямство, которое всегда в ней сидело, выплеснулось наружу.

— А я думаю, что должна знать гораздо больше, прежде чем сяду в поезд.

— Хорошо. — Эдуардо помолчал, потом обернулся, заложив руки за спину. — Что вы хотите знать?

— Я хочу доверять вам, но как я могу? Я ведь даже не знаю, правду ли вы мне говорите.

Эдуардо улыбнулся.

— Не слишком ли поздно?

Филадельфия нетерпеливо тряхнула головой.

— О, Бога ради! Вы говорите, что вы богатый человек, но как я могу быть уверенной, что вы не украли эти драгоценности?

— Если бы я был вором, я не предлагал бы показывать краденые вещи публике. Вор, крадущий драгоценности, ломает их и продает по частям, потому что целую вещь легко опознать. Что же касается моего состояния, то первую мою шахту, где добывают драгоценные камни, я выиграл в карты в Санта-Терезине у жестокого землевладельца, который был уверен, что удача неразлучна с ним. Хотите, чтобы я перечислил вам все мое остальное имущество? Я очень богат, милая.

— Как вы создали свое состояние, сеньор Таварес?

Словно не услышав ее вопроса, Эдуардо вынул из нагрудного кармана футляр.

— Чуть не забыл. — Он открыл футляр, где лежало стилизованное под цветы бриллиантовое ожерелье. — Оно французское, середины восемнадцатого века. Вам повезло, что к тому времени французские аристократы перестали обожать самих себя и вместо этого стали укрощать своих жен. В последующие несколько недель это ожерелье будет украшать вашу шею. Я назвал его «Колье де Ронсар»; это последнее, что осталось от вашего наследства. Оно ведь великолепно, не правда ли?

Филадельфия взглянула на изысканное украшение и на какое-то мгновение забыла о своих опасениях.

— Более чем великолепно, — прошептала она и наклонилась, чтобы повнимательней рассмотреть каждый бриллиант. — Они абсолютно совершенны! Каждый камень в центре должен быть не менее трех каратов.

— Четырех.

— А огранка камней — я никогда не видела ничего подобного.

— Да, камни уникальные, — согласился он, довольный тем, что она так хорошо разбирается в них. — Посмотрим, как они подходят к вашему платью.

Она вздрогнула, когда ожерелье коснулось ее кожи, но его теплые пальцы на мгновение задержались на ее шее, пока он застегивал замочек.

— Посмотрите на себя в зеркало, вон там, над камином, и скажите, что вы думаете.

Филадельфия позволила ему взять себя под локоть и подвести к зеркалу. Но когда она подняла глаза на свое отражение, то обнаружила, что смотрит не на ожерелье, а на мужчину, стоящего позади нее. До этого момента Филадельфия не осознавала, насколько он выше ее ростом и шире в плечах. Они стояли, словно позируя для художника. Нет, если бы их рисовали или фотографировали, он сидел бы, а она стояла бы сзади, положив руку ему на плечо.

У нее мелькнула мысль, каково бы это было, позировать для такого портрета в традиционной позе мужа и жены. Когда-то она думала, что Гарри будет тем мужчиной, который заполнит ее мир силой своей решимости, но его решимость обернулась нерешительностью, а сила отступила перед настойчивостью его отца.

В мужчине, который стоял сейчас позади нее, не было и тени нерешительности. В его изяществе и легкости движений она не видела и следа слабости. Последнюю неделю она наблюдала за тем, как он двигается по дому. Он ходил, как человек, совершенно уверенный в том, что в силах справиться со всем, что встретится на его пути. Филадельфия подозревала, что, если он полюбит, ему не сможет помешать неодобрение отца или даже нежелание дамы ответить на его чувство. Ибо как может женщина отказываться от такого мужчины, если он ее любит? Возможно, такая женщина существует, быть может, даже есть жена, ожидающая, когда ее муж вернется из Северного полушария.

Филадельфия отвела глаза, потому что мысль, что он любит другую женщину, оказалась мучительной, хотя это было совершенно нелепо. Он непохож на нее, они люди из разных миров, разных культур. Какое ей дело до того, кто любит его, а кого он. Ей это совершенно безразлично. Она с ревностью думала о любой счастливой женщине только потому, что ее собственная жизнь разрушилась.

В ее жизни не будет никакого счастья, пока она не найдет ответы на вопросы, почему погиб ее отец, кто погубил его и как она сможет отомстить за отца.

Эдуардо уголком глаза следил за выражением ее лица в зеркале, делая вид, что разглядывает ожерелье. Ему доставляло удовольствие, что он оказался предметом ее внимания. Большей частью она обращалась с ним так, словно он не мужчина, а какой-нибудь старенький клерк или банкир, с которым она вынуждена иметь дело. А на самом деле под ее холодной внешностью скрывается женщина из плоти и крови. Теперь, когда она вот так одета, отрицать это невозможно. Он мучительно ощутил это, чувствуя, как напрягся его член.

Чтобы избавиться от этого неудобства, он хотел сосредоточить все свое внимание на ожерелье, но обнаружил, что смотрит только на глубокий вырез ее платья, на ее груди и что напряжение в брюках увеличивается.

— А вдруг я потеряю это ожерелье или его украдут?

Эдуардо моргнул раз, потом другой. Она обратилась к нему, задала вопрос, на который нужно ответить, а он не знает, о чем она спросила.

Филадельфия обернулась, чтобы посмотреть на него, и ошибочно восприняла его хмурый взгляд как ответ на ее вопрос.

— Я не собираюсь оказаться небрежной, но, если вы не доверяете мне ваши драгоценности, лучше заберите их.

Когда она потянулась, чтобы расстегнуть замочек ожерелья, он взял ее за пальцы.

— Я безусловно доверяю вам, сеньорита, и вашему уму. Что бы вы сделали для сохранности такого ожерелья?

— Заказала бы дубликат, — поспешно отозвалась она и отдернула свои пальцы от его волнующего прикосновения. Может ли кто-нибудь излучать такой жар? Она не помнила, чтобы прикосновения отца были такими горячими, а руки Гарри вообще всегда были холодными.

— Я так и сделал. — Он полез во внутренний карман и вынул точно такое же ожерелье. Замочек зацепился за краешек письма, и оно выскользнуло из кармана и упало на пол.

Филадельфия нагнулась, чтобы поднять его, но Эдуардо оказался проворнее и схватил письмо раньше, чем она дотянулась до него, однако она успела заметить на конверте адрес — «Новый Орлеан». Эдуардо выпрямился с улыбкой, которая впервые не отражалась в его глазах, и поспешно сунул письмо обратно в карман. Филадельфия ощутила внутреннюю дрожь — он не хотел, чтобы она видела это письмо.

Одно из писем, которые держал в руке ее отец в момент самоубийства, было из Нового Орлеана. Является ли это простым совпадением, что сеньор Таварес пишет кому-то в Новый Орлеан, или он ведет какую-то двойную игру? Он нанял ее, чтобы она помогла ему продать его драгоценности, а она, в свою очередь, собиралась использовать его в своих целях, но при этом никогда не должна забывать, что он иностранец и доверять ему нельзя.