— Позвольте мне посидеть рядом с вами, совсем немного, — спокойно сказал он, оперся коленом о кровать, взял ее за плечи и заставил лечь на подушки. — Не бойтесь, милая. Я только хочу побыть с вами. Вы нужны мне сейчас.

Он тут же отпустил ее и сел на свою согнутую ногу. Потом разгладил складки на простыне, но так осторожно, чтобы не дотронуться до нее.

Филадельфия подумала, что в свете луны он кажется старее. Веселый мужчина, который был с ней несколько часов назад, исчез. На его красивом лице образовались скорбные складки, которых она никогда раньше не замечала, и его чувственный рот стал резче. Это поразило ее. Он испытывал боль.

Она дотянулась туда, где на белой простыне лежала его смуглая рука, и дотронулась до нее пальцем.

— Что вас тревожит?

— Старые сны.

— Может, расскажете их мне?

— Это вы мастерица рассказывать истории, милая. Расскажите мне историю, которая принесет мне покой, и тогда, возможно, я смогу заснуть.

Она не сразу ответила, и он повернул к ней сердитое лицо.

— Я слышал вас в день аукциона. Вы тогда тратили свою страсть на то, чтобы рассказывать всякие байки незнакомым людям. Почему вы отталкиваете меня?

Его голос звучал резко, и в нем слышались обвинительные нотки.

Отталкивать его? Он имеет в виду то, что она делала на террасе?

Не зная, как еще утешить его, Филадельфия снова протянула руку и стала поглаживать его кисть.

— Если у вас нет для меня историй, — сказал он, — то это, наверное, потому, что мне нет необходимости убеждать вас в чем-то. Я люблю вас.

Он произнес эти слова намеренно просто, но в ее ушах они прозвучали совсем иначе. Ей показалось, что над ее головой разверзлись небеса. Эти слова пришли раньше, чем она была к ним готова. Когда он бывал рядом с ней, чувства обнажались слишком быстро. Они хлестнули ее, как порыв сильного ветра.

— Любовь требует времени, — медленно произнесла она, отворачиваясь, чтобы скрыть выражение своего лица. — Она хрупкая, и ее нельзя торопить и быть с ней небрежным.

— Ложь! — Он произнес это тихо, но резко. — Любовь не может быть робкой и хрупкой. Она сжигает и опустошает свои жертвы. Она груба и бесцеремонна. Любовь берет вас заложником, и, если вы достаточно сильны, чтобы признать это, вы с радостью выбросите ради нее ключи от своей души!

Он нагнулся к ней.

— Я испугал вас? Я боюсь сам себя. И, тем не менее, это… желание.

Последнее слово вырвалось у него с трудом, и она увидела, как он прикрыл глаза. Он страдал, и она была тому причиной. Эта мысль ошеломила ее. Он веселый человек, блестящий мужчина с великолепной греховной улыбкой. Эдуардо был само желание, когда пел, играл на гитаре и танцевал. Он беспечно бросал драгоценности ей под ноги. Неожиданно ей стало стыдно за свою трусость. Филадельфия думала, что мучает себя, а теперь поняла, что мучает и его.

Она протянула руку и погладила его шею там, где кожа была совсем горячей. Другой рукой она коснулась его щеки, пытаясь разгладить его мучительное состояние.

— Люби меня, Эдуардо.

Она думала, что никогда не дождется ответа. Молчание становилось тягостным. Филадельфия слышала биение его сердца и с испугом подумала, не слишком ли долго она выжидала, чтобы стать храброй.

Когда же он наконец заговорил, она поразилась, насколько его голос звучал не так, как она ожидала. Он был нежен, убедителен и загадочен.

— Я люблю вас, милая. Быть может, этого недостаточно, но это то, что я могу предложить вам.

Он наклонился к ней и начал нежно целовать ее лоб, глаза, щеки и, наконец, губы.

Слезы облегчения выступили у нее на глазах, но она сдержала их, отвечая на его поцелуи, охваченная трепетом, когда он лег на нее и ощущение тяжести его тела вызвало у нее острое желание.

Эдуардо зарыл свою голову между ее шеей и плечом и ласкал губами ее сладко пахнущую кожу. Он был в высшей степени уверен в своем умении доставить ей наслаждение, но вел себя почтительно и с таким чувством благодарности, какое не испытывал никогда в жизни. Он хотел не только доставить ей наслаждение, но и жаждал вобрать частицу ее в себя, чтобы никогда уже не расставаться с ней.

Филадельфия ласкала его шею, когда он прижался к ней, и ждала. Когда он поднял голову, она нашла в себе мужество посмотреть ему в глаза и встретить его страстный взгляд. Когда он поцеловал ее, у нее перехватило дыхание. В его поцелуе чувствовался вопрос. Страх, восхитительный и острый, словно котенок, царапал ее спину. На этот раз она ответила ему честно. Она запустила пальцы в его мягкие волосы и притянула его голову, чтобы ответить на поцелуй.

Она услышала, как он застонал, и ощутила вкус темной сельвы, дикой нетронутой земли, породившей его. Он во многом оставался чужим, но к утру он станет менее чужим, и она страстно желала этого.

В его поцелуях таилось откровенное наслаждение. Каждое его прикосновение открывало в ней новые грани. Как тверды ее скулы, которые он покрывает своими поцелуями, как прекрасен изгиб ее ключицы, который он ласкает языком. Как прохладна ножа ее бедер, когда его горячая рука коснулась их, чтобы приподнять ее ночную рубашку. И как замечательно чувственны ее груди. Сначала Эдуардо едва касался их, но потом его губы прильнули к ее мягким соскам, и трепетная волна хлынула по ее животу и ниже, туда, где смыкаются ее ноги.

Потом его пальцы двинулись вслед за губами, эти умные пальцы, рождавшие такую прекрасную музыку. Теперь они легонько скользили по ее груди и животу. Она стала двигаться в ритме его касаний, испытывая жгучую потребность в этой ласке и надеясь, что она никогда не кончится. Все ее тело дрожало от желания.

Когда он взял в рот ее сосок, она тихо застонала от наслаждения, которое трудно было вынести. Филадельфия прижала рукой его голову, чтобы удержать ее там, но он передвинулся и начал ласкать губами другой сосок, пока она вся не изогнулась от ощущения сладкого страдания, смягчить которое могли только его руки или губы. Он, наверное, понял ее, потому что взял ее груди в свои ладони и приподнял их, чтобы целовать и ласкать их языком.

Она уже готова была заплакать, когда он стал опускаться ниже и покрывать жаркими поцелуями ее живот, углубление около бедер и, наконец, коснулся языком самого сокровенного места. Она не могла объяснить это новое для нее ощущение сладкого меда, разлившегося внутри нее, а только извивалась и постанывала от неутолимого желания. Когда он неожиданно поднял голову, она в панике схватила его рукой.

— Пожалуйста, не уходи!

— Спокойно, милая, — сказал он нежно. — Теперь меня он вас не оторвет ни Бог, ни дьявол.

Он сорвал с себя рубашку, и тогда она поняла, почему он встал. Его грудь в лунном свете блестела и, как она помнила, была мускулистой. Он снял ботинки, расстегнул ремень брюк, все это время не отводя от нее глаз, и потом встал перед нею. Ничто из того, что она знала в жизни, не подготовило ее к этому моменту. Его бедра в свете луны казались мраморными. И тут она увидела ту часть его тела, где сосредоточилась вся его страсть, гордо выпрямившуюся и великолепную. Она припомнила твердый пресс его бедра и начала кое-что понимать. И тогда он шагнул к ней.

Она уперлась обеими руками в его грудь, инстинктивное движение девственницы, последняя попытка преодолеть желание, но он наклонился и поцеловал ее в губы, потом одну грудь за другой и затем взял ее голову в ладони.

— Доверяйте мне.

И она уже поняла, как все просто.

— Я доверяю.

Он лег на нее, его длинное сильное тело накрыло ее, спрятав от ночи и лунного света и вообще от всего на свете. Он медленно вошел в нее, шепча нежные слова поощрения и устраняя все ее страхи ласковым потоком португальских слов, пока она не успокоилась под ним. Эдуардо проникал в нее все глубже, все выше, с каждым движением своего тела. Он находил и ласкал каждый тайничок ее сокровенного, так что она уже не знала, где кончается она и начинается он.

Потом настал момент, когда их вообще уже ничто не разделяло, когда биение крови вело их тела в примитивном танце страсти. Они вместе плыли по волнам наслаждения, пока она не заплакала в сладостном пароксизме, а он не задохнулся в конвульсии оргазма.

12

Эдуардо стоял, глядя, как бледные лучи солнца начинают освещать небо, но великолепие этого рассвета не трогало его. Он закрыл глаза. Только не сейчас! Только не после этой ночи! О, святой Боже! Как он может оставить Филадельфию после такой ночи, после того, что произошло между ними? Разбуженный непреклонным зовом естества, он выскользнул из постели Филадельфии.

Когда он вернулся, от первых лучей солнца уже порозовело небо. Какая-то причуда заставила его по дороге к постели бросить взгляд на ее письменный стол и посмотреть на письма, лежавшие там. Ревность! Он боялся, что она переписывается с Уортоном. Будь он умнее, он вернулся бы под простыни и занялся бы с Филадельфией любовью, чтобы убедиться, что Уортон не представляет из себя угрозы, а вместо этого пробежал глазами первое письмо и потом прочитал все три.

Макклод! Макклод жив!

Где-то вдалеке зазвенел колокольчик на шее у коровы, которую со всем стадом гнали на пастбище у реки. В небе цвета аметиста плыло облако. Река, темная на рассвете, как нефть, тихо несла свои воды. Начиналось новое утро, но старые долги и старые клятвы проснулись в Эдуардо Таваресе. Три человека. Три акта мести. Ланкастер. Хант. Макклод. Ускользнул только один Макклод — предполагалось, что он умер во время гражданской войны. Однако только что Эдуардо увидел доказательство того, что Макклод жив. Его письмо написано всего год назад и отправлено из Нового Орлеана. Под самым носом у Тайрона!

Эдуардо мрачно усмехнулся. Он будет первым, кто оценит эту иронию судьбы. И последним, кто простит, если Эдуардо не сообщит ему про Макклода. Он напишет Тайрону. Ему не остается ничего другого. Они связаны кровавой клятвой, более давней, чем его любовь к этой женщине.