Эла сидела в оконном проеме и шила маленькое платьице, пока няня присматривала за двумя ее сыновьями. Она навещала Махелт в Лондоне и должна была завтра вернуться в Солсбери. Длинный Меч находился во Фландрии, и его ждали дома не раньше осени. Королевские дела. Военные дела. Но Махелт казалось, что военные и мирные дела часто одно и то же. Ее отец подавлял восстание в Уэльсе. Гуго ходил на собрания в соборе Святого Павла в компании архиепископа Кентерберийского. Король хандрил в Уоллингфорде и грозился собрать своих наемников и наказать тех, кто отказался плыть с ним в Пуату. Его экспедиция провалилась. Никто из его баронов не ответил на призыв, и единственные, кто был готов ехать, – его домашние рыцари и наемные солдаты. Иоанн доплыл до Гернси и вернулся вне себя от ярости, уверяя, что стал посмешищем. Никогда бы не согласился он на примирение, вновь и вновь повторял король, если бы знал, что неблагодарные бароны и священники продолжат бросать ему вызов.

– Не знаете, как поживают сестра Гуго и ее муж? – Эла подняла взгляд от шитья.

– Мать Гуго написала из Фрамлингема, что Ранульф отправил к ним Мари и детей ради их безопасности, – ответила Махелт. – Ранульф остался в Миддлхеме, но держится тише воды ниже травы.

– Какие неспокойные времена! – вздохнула Эла. – Я молюсь Пресвятой Деве Марии, чтобы воцарился мир.

На кончике языка Махелт вертелось, что действия, которыми сопровождают молитвы, обычно более полезны, чем просто молитвы, но промолчала. Эла не может этого не знать, и хотя она кротка, но не труслива. Скоро наступит осень, за ней зима, и, возможно, мир действительно продержится. Только отчаявшиеся воюют в морозные месяцы, когда нечем кормить лошадей, а до этого, конечно, пока не дошло.

Выглянув в окно, Махелт увидела, как Гуго торопится в дом из конюшен. У нее засосало под ложечкой, потому что не так он должен был вернуться с дебатов в соборе Святого Павла. Что-то случилось. Отойдя от окна, она поспешила открыть дверь.

Гуго мимоходом поцеловал жену в щеку и, бросившись к сундуку, достал тяжелый походный плащ.

– До нас дошли слухи, что Иоанн покинул Уоллингфорд и выступил в Йорк, чтобы наказать северных лордов. Его необходимо остановить, пока не началась настоящая война. Архиепископ готовится выехать, и я пообещал сопровождать его.

Махелт была встревожена, но не удивлена. Ударит Иоанн или нет – этот вопрос всегда висел в воздухе.

– Архиепископ сможет его остановить?

Гуго схватил подседельную сумку и засунул в нее чистую рубаху и котту. Следом за хозяином примчался оруженосец, и Гуго велел ему взять кожаную сумку с кольчугой и кольчужным капюшоном и погрузить на вьючную лошадь.

– Мы все на это надеемся. Архиепископ обладает даром красноречия и искусен в полемике. Кроме того, у него, благодарение Богу, хватка охотничьего пса. Иоанн проедет через Нортгемптон. Мы попытаемся перехватить его там. Лэнгтон скажет королю, что он нарушает клятву, которую принес на отпущении грехов, и что у него нет законных оснований наказывать этих людей. – Гуго закрыл сундук и повернулся, грудь его продолжала вздыматься, лицо раскраснелось. – Лэнгтон говорит, что отлучит от Церкви любого, кто отправится на войну до отмены интердикта… А таковая случится не прежде, чем будет заключено соглашение о компенсации. В середине зимы, не раньше.

– А как прошла встреча? – спросила Махелт.

На лице Гуго мелькнула суровая улыбка.

– Лэнгтон в соборе прочел перед всеми хартию вольностей. Она стала достоянием общественности. Я не ожидаю, что все немедленно изменится, но теперь, когда тайное стало явным, дебаты могут начаться всерьез.

– Какую хартию? – недоуменно спросила Эла.

– Хартию, которая должна ограничить невоздержанность короля и заставить его отвечать за свои поступки, – пояснила Махелт, быстро обрисовав положение кузине.

– Это более чем своевременно. – Эла рассудительно кивнула в знак согласия. – Уверена, даже мой Уильям согласился бы с этим, если бы был здесь.

– Возможно, к лучшему, что его здесь нет, – ответил Гуго, – потому что ему все равно пришлось бы держать сторону короля. Одно дело – составить хартию, другое – заставить Иоанна подписать ее и следовать ей. То же касается и моего тестя. Что бы он ни думал о достоинствах хартии, присяга Иоанну для него превыше всего. Неудивительно, что он охотно отправился в Уэльс. – Он обнял Махелт. – Мне пора. Нам надо спешить. Я поем в седле.

Гуго вихрем умчался. А губы Махелт все еще покалывало от поцелуя.

– Слава Богу, что Мари и ее дети во Фрамлингеме, – сказала она.

– Вы же не думаете, что Иоанн… – начала Эла, но не договорила.

– Даже все хартии мира не могут оградить от этого человека, – ответила Махелт, и внезапно ей захотелось пойти и прижать к груди сыновей.

Глава 32

Фрамлингем, весна 1214 года

Махелт поставила пальцы на лады лютни и извлекла из струн нежную меланхоличную мелодию. Бледный весенний свет струился на пузатое брюшко инструмента из тисового дерева и сверкал на красных шелковых лентах, которыми была перевязана ручка. Мелодию Махелт выучила маленькой девочкой, сидя на коленях отца. В песне говорилось о радостях весны и возрождении жизни.

Ида попросила Махелт играть и петь вместо того, чтобы шить, и Махелт охотно повиновалась, потому что музыка была в сто раз лучше шитья. Однако мысли ее витали далеко: Гуго завтра отправлялся служить королю в Пуату.

Прерванная прошлым летом кампания была лишь отложена, но не забыта. Новый год означал, что мужчины должны снова исполнить свой воинский долг или уплатить сбор. С осени в стране установился беспокойный мир, подобный колючему одеялу, под которым ворочаешься с боку на бок. Лэнгтон сумел убедить короля не карать северных баронов, но Иоанн все равно направился в Дарем, чтобы продемонстрировать силу, объявив это дипломатической миссией. Были угрозы, но сражений не было, и обсуждение хартии шло, но не продвигалось дальше разговоров. Интердикт отменили в декабре, и Иоанн начал готовиться к долгожданной экспедиции в Пуату. Ральф и Уильям Длинный Меч уже были во Фландрии, поддерживая связь с союзниками Англии и набирая войска.

Махелт понимала, что служба Гуго – неотъемлемая часть его положения, но ей не хотелось расставаться с мужем практически на все лето, особенно учитывая то, что он будет в распоряжении Иоанна. Она знала, чего ожидать. Все ее детство отец уезжал из дома поздней весной и не возвращался, пока ночи не становились долгими, темными и холодными.

Закончив первую песню, Махелт взяла другую тональность и сымпровизировала мелодию, которую играли на ирландской арфе в покоях ее матери. Затем спела ленстерскую песню[24], услышанную еще в детстве, значения слов которой не понимала, зная лишь то, что в ней говорится о жизни женщины. Это была горькая, печальная песня, и хотя слова были чужие, от них все равно сжималось сердце. Недавно Махелт услышала ее вновь, навещая мать в честь помолвки Уилла с Элис де Бетюн. Их свадьба была назначена на конец года. Махелт полагала, что с Элис придется нелегко, поскольку в обществе девушка была угрюмой и неразговорчивой, но она явно восхищалась Уиллом, который казался не менее влюбленным. Неким странным образом Элис, похоже, удалось залечить раны в душе брата Махелт и сделать его более покладистым, а потому Махелт была готова закрыть глаза на многое.

Когда она извлекла из лютни последние, еле слышные ноты и ее голос затих вместе с ними, стало ясно, что Ида шмыгает носом и вытирает глаза рукавом.

– Матушка? – Махелт в испуге отложила лютню.

Ида в значительной мере излечилась от болезни прошлой зимы, но осталась после этого слабой и часто плакала.

– Эта песня… – Ида шмыгнула носом. – Она такая печальная.

– Простите, мне не следовало ее петь.

– Нет-нет, песня прекрасная. Я рада, что ты ее спела.

– Я не знаю смысла слов, лишь то, что здесь говорится о женщине, которая размышляет о своей жизни.

– Да, это похоже на песню женщины.

Ида снова склонилась над шитьем, но ей опять пришлось прерваться, поскольку слезы капали на ткань.

– Мои сыновья… – Голос графини был полон страдания. – Я выносила их в своем теле. Я купала и холила их, присматривала за ними и лечила их царапины любовью и мазями. А теперь они вновь и вновь уходят на войну. Мой муж проводил столько месяцев в отлучке, служа королю, что наши лучшие годы пропали впустую и на закате дней осталась лишь привычка, как между двумя камнями, что притираются друг к другу, и более твердый крошит более мягкий, пока более мягкий не рассыплется в пыль. Я вижу, как мои мальчики покидают своих жен и детей… покидают меня… и история повторяется снова. – Она взглянула на Махелт полными слез глазами. – Первое, что спрашивает мужчина о своем новорожденном сыне: «Будет ли он хорошим солдатом? Крепкая ли у него хватка?» Они никогда не спрашивают: «Будет ли он хорошим мужем и отцом?» И как матери, мы никогда не задаем этого вопроса. Вот почему я плачу.

– Наши сыновья обязаны стать либо монахами, либо солдатами, – прагматично возразила Махелт. – Это их место в жизни. Первое, что спросила бы я: «Будет ли он человеком чести? Будет ли крепок… не хваткой, а принципами?» Мы должны менять то, что можем, и извлекать все возможное из того, что не можем изменить.

Ида снова вытерла глаза и заставила себя улыбнуться:

– Твоими устами говорит твой великий отец.

– Нас этому учили с колыбели… – Махелт покраснела и посмеялась сама над собой. – Я слишком нетерпелива, мне хочется все изменить.

– Терпение придет с годами, – ответила Ида. – Но не позволяй ему превратиться в смирение, как позволила я. – Она взглянула на открытое окно, в воздушной арке за которым пикировали первые ласточки. – Я буду молиться за своих сыновей каждый день и просить милосердного Господа вернуть их целыми и невредимыми. Но иногда мне кажется, что Он не слышит моих молитв.