Барбара Картленд - Оттенки страсти

– Нет! – проговорила она, слегка задыхаясь и чувствуя, что голос отказывает ей. – Просто наблюдаю за тем, как это делают другие.

– Наблюдаешь и завидуешь, не так ли? – сардонически усмехнулся Алек. – Наша крошка Ева все еще никак не решится сорвать яблочко с дерева. Зато с удовольствием смотрит, как это делают более отважные герои. Браво! Но, в конце концов, и ты сорвешь свое яблочко!

Последние слова Алек произнес неожиданно серьезным тоном, без тени насмешки. И ответ Моны тоже прозвучал серьезно, почти как вызов.

– Нет, Алек! Я ничего не стану рвать! Более того, я не испытываю ни малейшего желания рвать запретные плоды.

– Даже так? – криво усмехнулся Алек и еще сильнее сжал запястье Моны. И в ту же минуту в душу ей закралось сомнение. А почему она так уверена в себе? Ей захотелось весело расхохотаться ему в лицо, сказать беззаботным тоном, что все его подозрения и намеки не просто беспочвенны, они нелепы, выпалить ему все это и тотчас же уехать. Уйти, чтобы не видеть его и снова оказаться в полной безопасности. Но с каким-то странным чувством униженности она понимала, что не сделает ни того, ни другого. Она лишь отвела глаза в сторону и храбро солгала в ответ.

– Да, так! Ни малейшего!

Последняя реплика, впрочем, прозвучала не очень убедительно, и Алек не преминул тут же отреагировать на нее.

– Наша маленькая фантазерка и мечтательница с открытым забралом вступила в бой с суровой действительностью. Посмотрим, что из этого получится.

Мона почувствовала себя крохотной птичкой, запертой в клетке. И что толку отчаянно биться крыльями о железные прутья, подумала она с тоской, все равно ведь ей не вырваться на свободу. А чтобы она не металась понапрасну, чья-то невидимая рука накинула на клетку сверху еще и кусок ткани, и сразу же стало темно.

– Мой спутник ждет меня, Алек!

– Я не могу отпустить тебя просто так, Ундина. Мы еще ни о чем толком не поговорили. Знаешь, что! – Алек извлек из кармана жилетки дорогие часы в платиновом корпусе. – Еще совсем рано. Только половина третьего. Пусть Каткарт отвезет тебя домой, а минут через пятнадцать я за тобой заеду. Посидим… поболтаем… обещаю, мы не станем засиживаться до утра. Соглашайся, Ундина, пожалуйста!

Ну, как можно отказать Алеку, когда он так просит? Так просит! Французская кровь делала его поистине неотразимым. Какая женщина способна устоять перед таким напором галантной страсти?

– Ведь тебе же самой этого хочется, Ундина! Зачем отказывать себе в невинном удовольствии? Право же, это глупо! – он внимательно следил за тем, как бьется тоненькая жилка на ее белоснежной шее. Вот она опустила тяжелые ресницы, и густая тень легла на щеки. Потом снова подняла глаза. – Я прошу тебя, дорогая!

В самом деле! Что предосудительного в том, что она немного поболтает с Алеком, задалась Мона резонным вопросом, словно пытаясь заглушить голос совести. Ведь они же – родня. Так чего ей бояться?

– Хорошо, Алек! – сдалась она, наконец, и увидела торжествующие огоньки в его глазах. Он победил!

– Да благословят тебя небеса, моя Ундина!

К ним приближался Каткарт, и Алек предпочел без лишних слов раствориться в толпе.

– Отвезите меня, пожалуйста, домой! – как можно любезнее попросила Мона своего кавалера

– Уже? Так рано? Какая жалость! – расстроился тот, совсем как мальчишка.

Всю дорогу она молчала, зато ее спутник не умолкал ни на минуту. Он уже успел выяснить, кто такая на самом деле его дама, и сейчас пытался изо всех сил загладить вину за нелестные высказывания по поводу приема, устроенного ее матушкой.

– Пустяки! – успокоила его Мона. – Я и сама терпеть не могу все эти посиделки!

Она поблагодарила его за прекрасный вечер, а он стал упрашивать ее пообедать с ним, или позавтракать, или на худой конец просто попить чаю в какой-нибудь из ближайших дней. В любое время, какое ей удобно. Мона остановила свой выбор на чаепитии, и юноша тут же просиял.

– Отлично! Завтра в половине пятого я жду вас у Клариджа! Спокойной ночи, моя принцесса грез!

– Спокойной ночи, мой кавалер роз! – отшутилась Мона и скрылась в холле. Она глянула на часы. До предполагаемого приезда Алека оставалось еще минут пять. Она бегом поднялась к себе в спальню. Камин уже догорал. Последние уголья отбрасывали слабые всполохи, и они скользили по потолку и по стенам, выхватывая из темноты белый атлас ночной сорочки, лежавшей на кресле. А рядом с кроватью ее дожидались изящные шлепанцы, отороченные мехом. Она включила свет и, усевшись перед трельяжем, стала внимательно разглядывать себя в зеркале. Глаза горят, щеки пылают, ярко-алые губы полураскрыты, словно в ожидании поцелуя. Так это и есть она, теперешняя Мона? Куда подевалась эфемерная бледность лица, делавшая его похожим на лик мадонны? И мечтательно задумчивый взгляд, он ведь тоже исчез бесследно!

Мона достала из шкафа легкое соболье манто. Ночи уже прохладные, и она успела озябнуть в такси. Закутавшись в манто, она уткнулась подбородком в высокий ворот и снова уставилась на свое отражение. В широком меховом манто она показалась себе совсем маленькой и даже какой-то жалкой, будто крохотный лучик, пляшущий в тени и никак не могущий снова вырваться на свет.

Осталось ровно три минуты, глянула она на свои часики. Сердце лихорадочно отбивало такт, словно маленький молоточек колотился у нее в груди. Тук! Тук! Тук!

И вдруг совершенно неожиданно она вспомнила свои страхи и переживания накануне первой брачной ночи. Незнакомый отель в чужом городе, чужая кровать, и рядом нет Аннет, а она сидит одна и прислушивается к шуму, доносящемуся из ванной комнаты. Звук льющейся воды, мерные шаги Питера по комнате. Но вот он закрыл кран и стал двигать какими-то ящичками, потом что-то звякнуло на туалетном столике, и снова стало тихо. Нервы ее были словно натянутая струна, и сердце билось с такой же лихорадочной поспешностью. Тук! Тук! Тук! Она даже не попыталась подойти к кровати и лечь. Просто сидела и слушала, слушала, слушала. А потом раздался тихий стук в дверь. Это стучался Питер. Она вздрогнула и почувствовала странную пустоту в желудке.

– Входи! – проговорила она чужим голосом и замерла.

В дверях появился Питер, такой невообразимо молодой и такой домашний в своем синем махровом халате. Ее Питер! Ее родной Питер! И улыбка у него была такая же добрая и ласковая, как всегда, когда он был с нею.

Она завороженно смотрела, как он приближается, бесшумно ступая по толстому ковру, все еще не в силах пошевелиться или сделать шаг ему навстречу.

– Давай, я отнесу тебя на кровать, дорогая! – проговорил он таким домашним, таким ласковым голосом. И все страхи, парализовавшие ее сознание и волю, сразу отступили. Все будет хорошо, мелькнуло у нее в голове. Вот Сэлли, она же справилась со всем! Значит, и у нее получится. И в ту же минуту она обхватила мужа за шею и прижалась к нему, словно перепуганный до смерти ребенок.

– Ах, Питер! – выдохнула она и со слезами уткнулась ему в грудь.

А он нежно гладил ее по голове, целовал растрепавшиеся кудри, давая возможность успокоиться и прийти в себя.

– Все будет хорошо! – прошептал он, целуя ее влажные ресницы и слегка подрагивающие губы. Она слабо улыбнулась ему, и эта улыбка была похожа на первый весенний лучик.

Мона тряхнула головой, словно пытаясь сбросить с себя наваждение. Почему именно сейчас ей пришел на память Питер? Почему? Не потому ли, что он доверяет ей полностью, безгранично? Но достойна ли она такого доверия? Этот вопрос, который она задала самой себе, ударил, словно выстрел. Откуда эти неожиданные и непонятные угрызения совести? Ведь сегодня ночью она не сделала ничего плохого, попыталась она оправдаться в собственных глазах. И тут же голос совести ответил ей: пока не сделала.

– Но я же обещала! – взмолилась она с отчаянием.

– Смотри! Не натвори беды! – сурово ответила ей совесть.

Беды? Какой беды? Разве Алек представляет для нее опасность? И в эту минуту Мона услышала шум подъезжающей машины. Его машины. Послышался визг тормозов, а потом Алек нажал на клаксон. Резкий сигнал разбудил тишину квартала, погруженного в сон. Мона прислушалась к тому, как мерно тарахтит мотор автомобиля, и поняла: Алек, оставив двигатель включенным, направился к парадной двери. Она еще плотнее запахнула манто и поднялась со стула, чтобы выключить свет. И в этот миг взор ее упал на фотографию, стоявшую на прикроватной тумбочке. Любительский снимок, запечатлевший абсолютно счастливых Питера и Вогса на солнечной лужайке прямо перед домом в Тейлси-Корт. Питер смотрел на нее с фотографии с выражением такой по-детски чистой радости и с такой доверчивой простотой, что она невольно вздрогнула. Она не должна никуда ехать! Снова просигналил клаксон, на сей раз звук был и длиннее, и резче. Кажется, Алек начинает терять терпение.

– Ах, Питер! – прошептала Мона и бросилась ничком на кровать, натянув на голову подушку, чтобы не слышать этот противный, этот мерзкий звук.

Алек, негромко ругнувшись себе под нос, в последний раз дернул ручку запертой двери и пошел прочь.

При свете дня собственные страхи показались Моне просто смехотворными. Что за чепуха лезет в голову по ночам! А потому, когда позвонил Алек и пригласил ее на чашечку чая, она с готовностью приняла его приглашение, начисто забыв об обещании, которое дала накануне мистеру Каткарту.

Утром Мона написала обстоятельное письмо мужу: рассказала, как доехала до столицы, подробно описала прием, который устроила ее мать. Она даже упомянула о том, что побывала в модном ночном клубе и повстречалась там с Алеком. А что такого? Ей нечего стыдиться и нечего скрывать от Питера. Разве что полнейший душевный сумбур и сумятицу чувств после вчерашних событий, но об этом она благоразумно умолчала.

Алек заехал за ней на машине ровно в четыре пополудни и тут же осыпал ее комплиментами с головы до ног. Мона действительно была восхитительна. Длинное пальто из темно-зеленой шерсти с воротником-стойкой из темного меха и крохотная шляпка в тон.