– Мона! – негромко окликнула она подругу, и ее имя прозвучало как стон, донесшийся откуда-то издалека.

– Сэлли! Дорогая моя! Что случилось? – ринулась к ней Мона. – Расскажи мне! Пожалуйста, не смотри на меня так!

Какое-то мгновенье Сэлли молчала, а потом сказала сухим, по-стариковски скрипучим голосом:

– Чарльз бросил меня.

– О, нет! Только не это! Это какая-то ошибка! – бурно запротестовала Мона вопреки внутреннему голосу, подсказывающему ей, что все именно так и есть. Впрочем, в эту минуту она была готова на любую ложь, лишь бы согнать с лица Сэлли это ужасное выражение и снова увидеть ее улыбку беззаботного и счастливого ребенка.

– Нет, это правда! Он сам мне вчера признался, что устал от меня. Теперь у него новое увлечение – Барби Миллс! – Снова последовала короткая пауза. – Ах, Мона! Что мне делать? Я ведь люблю его больше жизни!

– Сэлли! Душа моя! – воскликнула Мона, усаживаясь на кровать подле нее. Она обняла девушку за плечи и притянула к себе, словно ребенка, нуждающегося в защите. А сама Сэлли в эту минуту была похожа на раненого звереныша, которому больно, очень больно, но он не понимает, откуда взялась эта боль и зачем она. – Прежде всего, давай успокоимся, ладно?

– Он был так жесток со мной, Мона! Так жесток! – На Сэлли нахлынули страшные воспоминания, от которых ее стал бить озноб. – Я ему просто надоела, как до этого надоели и десятки других дурочек. Да и я не лучше! Как я могла вообразить, что у нас с ним все будет по-другому!

Бедняжка, сочувственно вздохнула Мона. Но такова уж человеческая натура. Все мы наивно убеждены, что с нами так не будет, что у нас все будет по-другому, что нас минует чаша сия, из которой уже испили наши ближние. Увы-увы! А потом случается то, что случается, и мы с горестью видим, что строили свои воздушные замки на песке, и они безжалостно разрушены штормами и ураганами, которые бушуют в реальной жизни. Одновременно Мона почувствовала собственную беспомощность. Как известно, сердечные раны плохо поддаются лечению извне. Да, душа болит, и сердце ноет, но ни один, даже самый близкий человек в такие моменты не в состоянии помочь тебе и облегчить твои душевные страдания. Любовные раны не перевяжешь бинтом и не заклеишь аптечным пластырем.

– Мы были так счастливы! – бессвязно бормотала Сэлли, словно разговаривая сама с собой. – Ах, нам было так хорошо вместе! Тот вечер на балу… Он был в восторге от моего желтого платья… Как прекрасен был ночной сад! Он еще говорил тогда, что мои глаза сверкают в темноте, словно звезды… и потом, столько незабываемых дней, которые мы провели вместе… Я думала, это лучшее лето в моей жизни. Мой первый сезон в свете. Наша поездка в Аскот. И эти вылазки на море! Как красиво было, только плеск волн вокруг яхты… А Чарльз… Ах, Мона! Что же мне делать? Я не вынесу разлуки с ним!

– Прошу тебя, Сэлли! Не надо так переживать! – Мона почувствовала, как у нее на глаза навернулись слезы. Как жестоко порой обходится с людьми судьба. Еще вчера Сэлли была полна надежд, строила планы на будущее, как это свойственно юности, и в этом будущем не видела никаких угроз, никаких препятствий, способных помешать ее счастью. Только ровная широкая дорога, уводящая прямиком в прекрасные дали, рука об руку с ее избранником. И вот все кончено. Планы рухнули, и надежд больше нет. Мона еще крепче обняла Сэлли и прижала к своей груди.

– Дорогая! Родная моя! Не плачь! Умоляю тебя! Вокруг полно хороших и достойных молодых людей. Так стоит ли убиваться по самому недостойному из них? Поверь мне, Чарльз – пустой и никчемный человек. Он не стоит ни единой твоей слезинки. В один прекрасный день ты и сама это поймешь. Но к тому времени ты уже встретишь свою настоящую любовь и выйдешь за него замуж.

Некоторое время Сэлли молчала, словно обдумывая все, что только что сказала ей подруга, а потом вдруг выдохнула едва слышно:

– Перестань, Мона! Ни один приличный человек не женится на мне теперь.

– О чем ты, Сэлли? Ты хочешь сказать, что… О, нет! Только не это!

– Именно это! – устало отозвалась Сэлли. – Впрочем, все это уже не имеет никакого значения.

– Как ты не побоялась, Сэлли? Надеюсь, ты не…

– Беременна? О, нет! Не беспокойся, со мной все в полном порядке! – Рот ее скривился в циничной улыбке. И тут Сэлли не выдержала и разрыдалась навзрыд, уткнувшись лицом в плечо Моны.

– Мона! Я его так любила! А он… он был очень настойчив. Я боялась потерять его и уступила, – всхлипывала она. – И вот потеряла все. Боже, что же мне делать! – внезапно Сэлли оторвала лицо от плеча Моны, и оно исказилось в гримасе бешенства. – Я ненавижу его! Ненавижу! – Но уже в следующее мгновение она обмякла и беспомощно добавила: – Но я люблю его. Я все еще его люблю!

Мона провозилась с подругой весь вечер. Она сидела рядом с Сэлли, время от времени протирая ей виски одеколоном, смачивая разгоряченный лоб водой и отирая беспрестанно льющиеся слезы. Наконец измученная Сэлли забылась тяжелым сном. Мона бесшумно поднялась с кровати и глянула на спящую девушку. Маленькая трогательная фигурка, заплаканное, как у ребенка, лицо, покрасневшие от слез веки. Пару раз Сэлли еще громко всхлипнула во сне, а потом дыхание стало ровным и спокойным. Мона увидела, как на ее лице снова появились краски, пугающая бледность исчезла, губы порозовели, щеки зарделись румянцем. Жизнь вернулась. Внезапно Мона почувствовала страшную усталость. Ей показалось, что за эти несколько часов, проведенных возле Сэлли, она превратилась в старуху.

Мона на цыпочках прошла из спальни в будуар. Стоя возле окна, она задумчиво разглядывала кроны деревьев. Не то, чтобы ее потрясло признание Сэлли. Нет! Она смотрела на все случившееся словно с высоты нескольких поколений, вполне представляя себе все изъяны и слабости человеческой натуры. Но ей было невыразимо жаль юность Сэлли, ее чистоту, попранную так грубо и безжалостно, а главное, так равнодушно, походя, между прочим. И чего стоят все эти высокие рассуждения о морали, религии, условностях и прочее? Как ни пытается бессмертная человеческая душа вырваться из животных оков, приблизиться к своей божественной сущности и слиться с нею, а ее снова и снова швыряет с этих высот на землю, и с каждым новым падением мы чувствуем, как слабеет наша человеческая плоть и как угасает наш дух

Ах, Чарльз, Чарльз! Он, наверное, забыл, о чем сказано в Евангелии: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».

Сэлли, доверчивое, невинное дитя! Важно не то, что с ней случилось. Главное, Чарльз растоптал ее идеалы, разрушил все ее детские фантазии, и нет больше сказочных замков, о которых она грезила в своих золотых снах. Время все лечит, это правда. Молодость возьмет свое, душевные раны затянутся, чувство униженности забудется. Но шрамы на сердце останутся навсегда, напоминая о том страшном испытании, через которое ей пришлось пройти. И уже никогда больше не расцветут в ее душе цветы надежды на новое счастье. Потому что тот единственный, ради которого она берегла все сокровища своей души и самое себя, оказался просто случайным прохожим, бездумно срывающим попавшие на глаза цветы, только для того, чтобы тут же бросить их увядать на обочине. Такой человек способен лишь посмеяться над воздушными замками, воздвигнутыми другим человеком. Вначале посмеется, а потом разрушит их и спокойно, как ни в чем не бывало пойдет себе дальше, оставляя позади не только разбитые сердца, но и разбитые жизни.

Но было и еще кое-что. Впервые в жизни Мона задумалась, сколь губительной бывает необузданная, почти животная страсть, овладевающая порой человеком. Со всем максимализмом, свойственным юности, она преисполнилась ненавистью и презрением к таким неконтролируемым проявлениям чувств. Неужели человек столь беззащитен перед зовом природы, спросила она себя с недоумением. Неужели рассудок полностью утрачивает свою способность контролировать наши порывы и желания, и в определенное время года мы снова с легкостью превращаемся в животных? Отсутствие опыта, конечно же, не позволяло ей судить о таких вещах со знанием дела, но в одном она была уверена абсолютно. Если будешь смотреть на жизнь глазами безразличного наблюдателя, никогда не докопаешься до всех глубин человеческой натуры. Да и сами люди будут казаться тебе маленькими и даже несколько деформированными, как это бывает, когда смотришь в бинокль не с того конца.

Мысли в голове Моны сменялись с лихорадочной быстротой, эмоции накатывали на нее, словно штормовые волны во время прибоя. Ей хотелось забиться в какой-нибудь укромный уголок и спрятаться там от всех опасностей, которые таит в себе будущее.

Господи, спаси и сохрани, шептала она слова молитвы, предчувствуя, что скоро, очень скоро грозовые бури ворвутся и в ее жизнь и закрутят ее в своем страшном водовороте. И вот с отчаянием человека, хватающегося за соломинку, она искала спасения в молитве, всей душой надеясь, что страхи ее беспочвенны, что это всего лишь плод расходившихся фантазий и чувств.

Глава 7

Вечером Мону ждал очередной бал, который давала леди Стэнхоуп. Мона просила, умоляла мать позволить ей остаться дома, но леди Вивьен была неумолима. Она потребовала у дочери изложить ей веские причины, почему она не желает ехать на бал. А поскольку никаких веских причин у Моны не было, ей пришлось сопровождать мать.

Разумеется, она не рискнула рассказать матери о своем разговоре с Сэлли и о том, что ей не хочется оставлять подругу одну в таком состоянии. Чувствуя себя предательницей по отношению к бедняжке Сэлли, Мона равнодушно натянула на себя первое попавшееся ей под руку вечернее платье, заранее ненавидя и сам бал, и общество распущенных и напыщенных людей, которое так обожает ее мать.

Их появление на балу не прошло незамеченным, так резко контрастировала Мона со всеми остальными гостями. Надо сказать, вид у нее был самый разнесчастный. Девушка была бледна, и эту бледность только подчеркивал черный цвет ее бального платья. Облекая эффектными складками ее хрупкую фигуру, оно сразу же выделяло ее из толпы остальных дам в их претенциозных туалетах, сверкающих и переливающихся всеми цветами радуги. Она напоминала изысканную старинную гравюру, случайно оказавшуюся рядом с безвкусными подделками под старину, выполненными маслом, и рядом с ней все остальные гости казались грубыми, угловатыми и неуклюжими.