Ульяна Соболева - Отшельник

— Опусти руки.

Стоит, прикрывшись тонкими исцарапанными руками, скрестив их на груди и обхватив плечи дрожащими пальцами. И меня трясет от этого зрелища и от ее красоты. Эти волосы светлые и такие мягкие, тонкие, как облако.

— Опусти, я сказал.

Медленно опускает.

— Больной ублюдок.

Тихо, но я слышу… и мне плевать, потому что от вида ее голой груди у меня пересыхает в горле. От холода маленькие соски сжались и вытянулись. Мягкие очертание полушарий над ребрами и плоский нежный живот с аккуратным пупком завораживали. Потрогал кончиком пальца самую вершинку, обвел несколько раз розовые окружности и сдавил сосок. Девчонка всхлипнула, а я взял ее за подбородок и повернул заплаканное лицо к себе, продолжая натирать сосок большим пальцем. Вцепился взглядом в ее взгляд, удерживая и охреневая от того, какие у нее глубокие и отчаянно голубые глаза. Бездна неба и космос расширенных зрачков, а на пушистых ресницах дрожат слезы. Такая беззащитная, нежная, мягкая. Хочется одновременно и испачкать, и не трогать. До боли запульсировало в паху, и от напряжения начала подёргиваться вена на лбу. Мне надо было кончить. Немедленно. Сейчас. Вот так, глядя на нее вот такую трогательно чистую.

А потом взяла злость. Эта нежная, хрупкая и чистая взяла мои деньги и подписала контракт, в котором я по пунктам расписал ее добровольное оказание мне услуг интимного характера на протяжении всего времени, что она будет находиться в моем доме, в любое время суток и любыми способами, какими я пожелаю. И теперь ломает из себя загнанную овечку. Может, ее цена не устроила, или я не понравился. Потому что еще никто из игрушек не вел себя, как она. Никто не смотрел на меня с таким ужасом и презрением.

Взял ее за руку и потянул к своей оттопыренной ширинке.

— Расстегни. Я хочу кончить.

— Да пошел ты! — сквозь зубы, потому что лихорадит от холода и от пережитого ужаса. Когда эти псы склонили ко мне исходящие слюной морды, я зашлась в немом крике, но не издала ни звука и не дернулась. Так и сидела, не двигаясь и глядя куда угодно, но только не им в глаза, и мысленно прощалась с мамой и Митей. Так жутко мне не было никогда в жизни. Мне вообще начало казаться, что я сплю и все это кошмар. Он скоро закончится. Я проснусь, и всего этого не станет.

Едва хозяин Багрового заката (господи, какое зловещее название у этого логова) толкнул дверь деревянного домика, в который меня загнали его псы-убийцы, я обрадовалась. Мгновенное ликование идиотки, которая сама пошла на закланье, а затем и новый виток страха. Он утончённее и выше на тональность. Как нарастающее крещендо в моем любимом реквиеме Моцарта. Потому что собаки попятились назад еще до того, как этот псих переступил порог домика. Даже в их глазах я увидела страх и уважение на грани с фанатизмом. Так более слабые хищники уступают добычу более сильному, расступаясь в стороны.

Он насвистывал знакомую мне песню… Я слышала эту группу. Но еще никогда слова, которые зазвучали в голове, не казались мне настолько зловещими.

Он не кричал, не повысил голос ни разу. Его тон оставался ровным и спокойным, а я тихонько вздрагивала от каждого слова, как от удара или как от самого оглушительного крика. Потому что вопреки внешнему спокойствию его звериные глаза полыхали дикой похотью. Я ее чувствовала каждой порой и еще никогда в своей жизни не испытывала настолько давящее чувство, как от приближения полной необратимости. Он уже меня пожирал, но изнутри… и возникло жуткое ощущение того, что будет обгладывать, пока ничего не останется. Я успокаивала себя тем, что, если бы хотел убить, уже сделал бы это, но потом приходили на ум книги и фильмы про маньяков, и я понимала, что нет… это будет слишком просто для такого, как он. Сначала замучает. Но самым ужасным во всем было другое — от прикосновений его горячих пальцев по моей холодной коже пробежала зыбь мелких мурашек. Очень аккуратная ласка… осторожная, вкрадчивая и властная. Трогает инструмент, перед тем как дернуть струну за струной вместе с мясом. Проверяя и втягивая дьявольскими глазами каждую мою эмоцию, смакуя ее с триумфом.

И соски реагируют на ласку напряжением такой силы, что у меня потягивает внизу живота. Я списываю это на страх… да, ведь от страха возникает то же самое. Я читала об этом не раз. Притом он ни на секунду не дает забыть, что всего минуту назад у него в руках был нож. Может, Огинский (у меня ни разу не возникло желания назвать его по имени даже мысленно) и сейчас держит его внизу. Напряглась, кусая губы, чувствуя еще одну волну мурашек, когда повел ладонью вдоль ключицы, обрисовал всю грудь и сильно сжал сосок, зажал между костяшками, а потом потянул вперед и покрутил подушками пальцев, странно кольнуло между ног и дернулось, как удар пульса. Раз и еще раз. Прямо там. Под кружевными черными трусиками. Кроме них на мне ничего больше не осталось. Если не считать рваные чулки.

Больной на всю голову ублюдок схватил меня за руку и с ухмылкой похотливого подонка приказал расстегнуть ему ширинку. И меня снова захлестывает волной глухой ярости… но, скорее, из-за того, что заставлял чувствовать что-то странное. Окунаться изо льда ужаса в пламя неведомых ощущений. Они пугали меня похлеще всей этой дикой ситуации.

— Неправильный ответ, — наклонился ко мне и прошептал на ухо, колебания горячего дыхания опять вызвали волну мурашек и покалывание в напряженных сосках, один из которых все еще сладко ныл после сжатия, — если ты будешь послушной девочкой, я не стану тебя связывать, и еще много чего не стану делать из того, что тебе может не понравиться. А теперь расстегни мне штаны и возьми его в руку. Давай. Я жду. У тебя еще есть шанс доказать, что я не зря тебя выбрал.

Выбрал? Никто меня не выбирал! Конченый ты отморозок! Но крикнуть это вслух было страшно.

— Пошел к черту! — прямо ему в лицо.

— Я он и есть, малышка… разве ты еще не поняла?

И лезвие самым кончиком уперлось мне в живот. Холодное и острое.

— Расстегивай. Дааааа. Вот так.

А сам смотрит мне в глаза. И я вижу в их пламени свое отражение.

Тяну змейку вниз дрожащими руками. Я еще никогда не трогала мужской орган. Да я и видела его в Интернете, и то не рассматривая. Не важно почему… меня это смущало. Я стеснялась смотреть и говорить об этом. Ладонь легла на низ плоского рельефного живота и прошлась по поросли волос. Прикасаться к нему было не противно.

— Ниже.

Подтолкнул мою руку, и я перестала дышать, когда ладонь легла на его член. Твердый как камень. Гладкая, натянутая кожа и мощь. Даже не видя, чувствую, что он очень большой. Мои глаза расширились, а у него расширились зрачки и приоткрылся чувственный рот. Взял мою руку и поднес к своему лицу, повел языком по ладони, по самым царапинам. И я с остекленевшим от отчаянного удивления и оцепенения взглядом смотрела на его дьявольское лицо. С самым порочным выражением, какое только можно себе представить, он лизал мою ладонь и впился взглядом мне в глаза. Между ног снова кольнуло, и я свела их вместе.

— Обхвати, сожми и веди вверх. Вот так.

Обхватить не вышло, пальцы между собой не сомкнулись. Невероятно большой, горячий с бугрящимися венами, и кожа двигается вместе с моей рукой. Вся кровь прихлынула к моему лицу, и стало нечем дышать.

— Сильнее.

Я сдавила плоть сильней, и он выдохнул мне в лицо, закатывая глаза и тут же открывая, и глядя на меня. Когда почувствовала его пальцы, касающиеся резинки моих трусиков, дернулась.

— Тцццц. Не шевелись. Нож очень острый. Просто играй по моим правилам, и все будет хорошо.

А у самого подрагивает верхняя губа и взгляд плывет, становится пьяным, и от того еще страшнее. Скользит под резинку ниже к лобку, и я всхлипываю, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы от бессилия.

— Гладкая и маленькая… такая маленькая. Рукой двигай быстрее и смотри мне в глаза.

Повела ладонью вверх и взвилась, когда его наглые проклятые пальцы коснулись там, где кололо чуть раньше и начало неумолимо пульсировать сейчас.

— Влажная девочка… сверху прохладная и такая горячая внутри… особенно вот здесь.

Надавил, и я шумно выдохнула. Мне хотелось вышвырнуть его руку, мне хотелось не слышать этот проклятый голос, от которого покалывания вернулись, мне хотелось не чувствовать подушки его пальцев, потирающие меня между ног. От каждого его движения начало дрожать и томиться все тело. Так меня еще никто не трогал. Так. Как это делал он. Словно… словно знал, как надо. Но от этого захотелось кричать, потому что он ломал меня изнутри. Вот это все ломало… я этого не хотела. Нельзя человека принуждать, нельзя играть с телом, как с вещью. Вертеть и трогать. Нельзя. Это насилие. Наивная дурочка — это была прелюдия прелюдии, а не насилие. Я еще ни черта не соображала ни в боли, ни в принуждении.

Ненависть закручивалась в черный сгусток внутри… ненависть к нему и к себе за то, что чувствую. И следом появилась паника. Меня ею захлестывало еще сильнее, чем когда псы хватали за пятки.

Взгляд сцепился намертво с его взглядом. Вблизи лицо Огинского, и правда, было золотистого цвета. Оттенок аккуратного загара. В нем все было аккуратным. Даже его щетина на подбородке и четко очерченных скулах.

— Тебе нравится… Нравится то, что я делаю с тобой. Ты мокрая.