Ульяна Соболева - Отшельник

В ту же секунду Кристина взяла Огинскую под руку…

— Нам нужно поговорить, Любовь Викторовна.

— Кто это такая? Откуда она здесь?

— Идемте-идемте.

— Куда вы меня тащите? Уберите руки. Это кто такая? Пусть немедленно начинает собирать вещи. Кто взял эту пигалицу на работу?

Лицо Огинской покрылось красными пятнами.

— Ваш сын… и он дал указания не трогать ее и не нагружать работой.

— Что это значит?

— Нам лучше отойти…

Огинская смерила меня уничижительным взглядом и последовала за Кристиной. А та крикнула:

— Всем за работу. Быстро! Что рты пооткрывали? Бегом!

Я смотрела вслед Вороне, как меня вдруг взяла под руку Вита.

— Паучиха тебе этого так с рук не спустит. Она отомстит.

Я усмехнулась и вдруг поняла, что меня искренне забавляет эта ситуация.

— Пусть она меня уволит.

— Скорее всего, именно это она и захочет сделать, но, когда поймет, что это невозможно, я не думаю, что на этом все и закончится.

— Мне уже давно нечего бояться.

— Вот и напрасно. До сих пор неизвестно, каким образом умерла госпожа Огинская, которая ужасно не нравилась Паучихе.

Я резко посмотрела на Виту, и та пожала плечами.

— Что?

— Какая она была… госпожа Огинская? Его жена?

— Не знаю. Я ее не застала. Говорят, очень красивая, светловолосая с лицом как у голливудской звезды и божественным телом.

— Как она умерла?

— Никто не знает. Ее нашли мёртвой рано утром, врач сказал — передозировка наркотиками, но никто раньше не замечал за ней пристрастие к кокаину. Это надо у Люды спрашивать, она здесь все и про всех знает. Пошли работать, Паучиха скоро вернется, она лично проверяет все комнаты после уборки и ищет к чему придраться. Может заставить переделывать.

Мы пошли по лестнице наверх, а следом за нами тащилась перепуганная Бина, которая еще со вчерашнего дня смертельно боялась, что ее уволят.

— Кристина изменила нам расписание комнат. Отправила тебя убирать дальние самые, нежилые. Это проще простого, там пыль и пол. Постель менять не надо. Окна протрешь и пооткрываешь, цветы польешь.

— Я больше у него не убираю?

— Нет. У него — нет. У него сегодня Ясмин убирать будет.

Я кивнула, а потом вдруг схватила ее за руку.

— А он с ними спит?

— С кем?

— Со слугами.

Вита расхохоталась.

— Он? Со слугами? Да он ни разу к нам не приходил, не то чтоб спать. Мы для него мусор. Отбросы, он нас вообще не замечает, как предметы мебели. Он спит с высококлассными шлюхами с внешностью голливудских звезд.

Потом вдруг посмотрела на меня и нахмурилась.

— Они все тебя ненавидят, потому что считают, что ты выделываешься и набиваешь себе цену, чтоб не стать однодневкой в постели хозяина. А вообще, я тебе скажу, ну и представление ты нам устроила с этой вазой. Все об этом только и говорили, как он руку порезал и в глаза тебе смотрел.

Вита через перила лестницы перегнулась и обратно выпрямилась.

— Чертов дом, уши даже у стен есть. Осторожна с ним будь, чокнутый он… так смотрел на тебя, что мне страшно стало. У него с головой большие проблемы. Одна из любовниц из-за него вены порезала и умерла. Жуткий он, не дай бог, чтоб такой влюбился, это ж хуже смерти.

Я смотрела ей в глаза, сверкающие под очками, и ничего не понимала из того, что она говорит. Точнее, я понимала, но в голове у меня это не укладывалось.

— Я б не хотела, чтоб какой-то больной псих ко мне страстью воспылал. Такое обычно чьей-то смертью кончается. Так. Все. Идет кто-то. Я пошла. Держи ключи.

Вручила мне связку из трех ключей и один выделила.

— Вот этот твой. Второй от соседней комнаты. Там Кристина сама раз в неделю убирает.

Она быстро сбежала по лестнице, а я ключи уронила. Тут же подобрала и пошла к комнатам. Какая тихая сторона дома, явно нежилая. Зачем здесь убирать — непонятно, притом каждый день. Но у богатых свои причуды. Оказавшись наедине с собой, снова начала вспоминать наш вчерашний разговор с Огинским.

Я не понимала ни чего он от меня хочет, ни что именно происходит со мной в его присутствии, и от этого становилось не просто страшно, а жутко. Словно я сама заражаюсь его сумасшествием и одержимостью собой. В это сложно поверить, но, как и любая женщина, я ощущала на подсознательном уровне, что то, что чувствует ко мне Огинский, это намного страшнее, чем похоть. Это бездна, из которой он тянет ко мне руки и хватает меня, чтобы затянуть в свой мрак. И в какой-то момент мне самой хочется сплести свои пальцы и тащить его на себя, а потом я понимаю, что меня там раздерут на части его демоны, и хочется бежать без оглядки.

Да, я говорила Ларисе, что нужна ему… но это было до того, как этот зверь терзал мое тело и дробил меня, как личность. И в то же время вспоминался его обезумевший взгляд и дрожащие руки, голодный рот, терзающий мой, и шепот, как у одержимого дьяволом.

Вчера… когда целовал мои пальцы и прижимал ладони к своему лицу, саму лихорадило от его эмоций, резонансом разрывающих и меня. Это было настолько неожиданно… видеть его затуманенный взгляд полный какого-то дикого отчаяния. Пугающего своей силой и глубиной. Но было в этом нечто завораживающее… В его страсти. Нечто, сводящее с ума и заставляющее трепетать и в то же время презирать себя за этот трепет. Потому что я та самая бабочка в паутине, та самая, что села на нее лапками и вдруг прилипла, и запуталась.

Я повернула ключ в замке и вошла темную комнату. Поискала на стене выключатель, и помещение тут же залил мягкий свет. Шторы задернуты на окнах так плотно, что сюда не попадает ни один луч солнца. Я вдруг поняла, что перепутала ключи, и это другая комната. Не гостевая спальня, а какой-то запертый кабинет, в котором, судя по всему, сто лет никто не бывал.

Я тихо прикрыла за собой дверь и прошла вдоль стен со шкафами и полками с книгами. На стене висел портрет, завешанный черной материей. Я подошла к нему и, став на носочки, отодвинула кусок ткани — на нем был изображен мужчина, очень похожий на Романа, но с седыми волосами. Наверное, его отец.

Странно, почему в этой комнате убирает только Кристина? Здесь что-то спрятано? Что-то, не предназначенное для глаз других слуг?

Я подошла к столу и принялась отодвигать ящики в поисках того самого секретного, но ничего, кроме стопки писем и нескольких альбомов с фотографиями, не нашла. Альбом оказался настолько тяжелым, что выпал у меня из рук, взметнув облако пыли, и упал на ковер. Я наклонилась, чтобы поднять, и замерла над открытыми страницами. С одной из них на меня смотрели Ворона и какой-то мальчик с уродливым лицом. Я схватила альбом и положила на стол, внимательно всматриваясь в ребенка с яркими желтоватыми глазами. Но жуткое врожденное увечье отвлекало внимание на себя — вывернутая верхняя губа, словно разорванная в двух местах и сшитая пусть и аккуратно, но все равно уродуя лицо ребенка. Я закрыла до половины лицо пальцами и вздрогнула — на меня смотрели глаза Огинского. Я листала все дальше и дальше. Уродство становилось все менее и менее заметным, но по-прежнему искажало нижнюю часть лица.

Я не знаю почему, но внутри меня словно все сжалось в какой-то тугой узел. Я листала и листала эти фото… и всматривалась в глаза ребенка — в них было примерно такое же выражение, как и вчера, когда он целовал мне пальцы. Безысходность и дикое отчаяние, а еще… еще в них была боль. Океаны боли. Я такую лють в глазах Мити видела, когда он после приступа на меня смотрел.

Почему-то фотографии этого ребенка не вязались с образом совершенного во всем Огинского. Но тем не менее это был он… это были те самые тайны детства, которые паук-отшельник прятал глубоко в недрах своего мрака.

Я не знаю, зачем протянула руку к письмам и взяла верхнее, в ту же секунду двери распахнулись, и на пороге, как из ниоткуда, возникла госпожа Огинская. Ее глаза расширились и застыли на мне с выражением бесконечной и неконтролируемой ненависти.

— Ты что здесь делаешь, дрянь? Кто тебе дал ключи? Как ты смела войти в эту комнату?

Я вскочила из-за стола, успев спрятать одно письмо в рукав платья, а Огинская выглянула в коридор.

— Антон! Здесь в кабинете воровка. Отведи ее к моему сыну. Я хочу, чтоб он увидел, кого взял в дом! И кто залез в комнату с сейфом и его личными вещами!

Я не сопротивлялась. Мне уже давно было нечего терять в этом проклятом доме. Все, что могло случиться, уже случилось. И эта ведьма с глазами, в которых живет только ненависть и презрение, меня не пугала и на десятую долю по сравнению с ее сыном. Но ведь именно она породила на свет такого, как он. Она сделала его тем, что он есть. Ведь у любящих родителей такие монстры не вырастают. И чем ближе мы подходили к стеклянной комнате, где он обычно проводил утро и завтракал, мне становилось все страшнее. Для меня этот человек был совершенно непредсказуем, и его ласка могла мгновенно превратится в пытку самую жестокую и изощренную, на которую способен лишь мозг психопата. Вита была права — его любовь намного страшнее его пренебрежения или презрения. Если вообще такой монстр знает, что такое любовь. Глядя на его мать, я в этом сильно сомневалась.

Она не стучалась, как я поняла, никогда, просто распахнула дверь и кивнула Антону, чтобы он завел меня в комнату. Точнее, втащил. Пока мы шли, она постоянно приказывала тянуть меня быстрее. Ей нравилось видеть, как я спотыкаюсь на ступеньках, я была в этом уверена, по ее лицу расползались красные пятна удовольствия.

Огинский стоял у окна с телефоном у уха. Не знаю, как этому человеку удается даже в собственном доме за завтраком выглядеть так, будто он только что вернулся с приема или конференции. В белой рубашке, светло-серой жилетке и отутюженных до идеала штанах, сидящих на нем как на манекене. Все это отдает лоском, стилем, огромными деньгами и властью. Все в нем какое-то непостижимо совершенное, и это ужасает в сравнении с тем адом и грязью, которые скрываются под его идеальностью.