Во всем пленительна и фальши вся полна.

Уильям Шекспир

Я не знал, что со мной происходит, но это происходило, и я чувствовал, как меняюсь изнутри. Она меня меняет. Было в ней что-то искреннее, чистое, не испачканное жизнью. Её не трепало и не окунало в болото. Она верила в какие-то чудеса, и ее глаза искрились, как у умалишенной, как обычно светятся у детей. Я из того магазина приехал домой, а пальцы, как четки, перебирали ее кружевной шарфик, и перед глазами молочно-белое тело изогнутое, тонкие руки на перекладине, торчащие тугие соски и эти кружева между ног, впились в плоть и скользят по складкам, исторгая из девчонки гортанное мычание. У меня зудели губы от желания выдернуть к дьяволу этот кусок тряпки и лизать ее там, где она касалась растертых нижних губ. Жадно и долго вбиваться в нее языком, именно это я и представлял, когда потом, обмотав шарфик вокруг напряженного и раскаленного до боли члена, дергал ладонью вверх-вниз, изгибаясь на простынях и закатывая глаза, представляя, как вылизав досуха ее узкую дырочку, с ревом насаживаю это тело, покрытое бисеринками пота, на свой член и трахаю… трахаю… трахаю… брызгая в нее спермой и рыча ее имя. У меня выработался на него фетиш, я произносил его часто вслух, играя каждым слогом и наслаждаясь его звучанием. Оно было символично для меня… оно олицетворяло то же самое, что и значило.

Я хотел ее так, как ни одну женщину «до». Меня разъедало этой похотью. Я не мог успокоиться. Все мои мысли так или иначе сводились только к ней. Я не работал — Марк все делал за меня, я не листал досье конкурентов и не проверял работу своих рейдеров. Я ни черта не делал… точнее, нет, делал — я игрался со своей игрушкой в жизнь. В настоящее. Во что-то, во что сам никогда не верил и так жаждал заполучить от нее, что скулы сводило.

Как в долбаных сказках, я, словно чудовищная спящая красавица, проснулся от ее поцелуя. Смешно и розово до оскомины на зубах, но это правда. Я постоянно думал о них. О ее губах. О язычке, толкающемся в мой, заставляющем член ныть и дергаться в предоргазменных спазмах, о ее дыхании, о стонах… о руках в моих волосах. Просто поцелуи… мои первые за всю жизнь. И я не целовал, я пожирал ее рот, я его насиловал. Я в нем трепетал. Мне казалось, это круче секса. Пил ее прерывистое дыхание, собирая пальцами сладкие конвульсии сокращающегося лона, и понимал, что не отпущу. Она моя. И мне насрать, что она думает по этому поводу. Солнечная девочка уйдет из этого дома только мертвой. И когда произнес про себя… понял, что не уйдет даже мертвой. Здесь и останется. Моя! Скалился своему сумасшествию в зеркало и поправлял галстук. Расправляя воротник рубашки заутюженный и острый, как бритва. Мне нравилось это ощущение беспрерывного падения в бездну ее неба. Нет, я не расправлял крылья, я сжимал когтями свою добычу и несся куда-то в ее синеву.

И злорадно не боялся разбиться, как истинный эгоист, я прекрасно знал, что мы разобьемся с ней вместе. Маленькая бабочка запуталась в моей паутине, и я ревностно прослежу, чтоб ни одна тонкая нитка-проволока не ослабила натяжение. Я каждый раз с любовью буду проверять натяжение и затягивать сильнее, чтоб до крови и до отметин.

Я не посылал ей цветы с посыльным. Ни хренааа. Мне нравилось выбирать их самому. Как и все, что делается впервые, это вызывало эйфорию. Я брал машину и перся в город с рассветом. Это был особый маниакальный кайф — подниматься раньше, чем солнце, и ехать по пустой трассе, представляя, как она восторженно вскрикнет, увидев новый стеклянный горшок с цветами. Днем, пока нас не было, в ее комнате соорудили полки над потолком. Я хотел превратить ее комнату в оранжерею, засыпать ее цветами. Засыпать всем, что она любит. Я изучал досье и отмечал каждую мелочь в блокнот. Нет, это не было желание ей угодить. Это нечто большее, неподвластное моему собственному пониманию. Когда ей привезли цветы первый раз… она восторженно трогала лепестки пальцами, а потом с каким-то благоговением поливала из графина, став на носочки и прикусив кончик розового язычка.

Для меня привозили самые разные, экзотические, выращенные какими-то неслыханными способами, орхидеи. Их пересаживали в горшки. И я привозил цветы в особняк. Мне, как прыщавому подростку, было стыдно тащить цветы ей. Но я отпирал дверь в ее спальне своим ключом и ставил очередной цветок на полку. Запирается от меня. Дурочка. Я, если захочу, снесу в этом доме все двери, а захочу, она будет спать на коврике у моей кровати. Но мне не хотелось. Я выжидал. Не подходил к ней. Смотрел издалека, как спит. Мне нравилось на нее смотреть. Я мог зависнуть надолго. Уходил и становился под струи ледяной воды, чтобы успокоиться. Шлюх не хотелось. Больше ни разу. Ее хотел. Так хотел, что выл волком, в очередной раз самоудовлетворяясь и разрываясь на части от понимания, что она не говорит мне свое долбаное «да». И мне адски хочется его выдрать из нее насильно, чтоб кончала и орала мне “да”, сломанная и раздавленная весом моего тела.

Но было нечто иное, завораживающее и не дающее сломать… я ее узнавал. Мне нравилось изучать. С каждым днем все больше и больше. Ни к кому я не подходил настолько близко, как к ней. Я показывал ей столицу. Надя восторженно внимала каждому моему слову, спрашивала, заглядывала в витрины магазинов с сувенирами и по-детски радовалась, когда я их покупал. Не золото, не бриллианты, не шмотки, а сувениры.

«Мама будет в восторге… а Митя… да, ему понравится этот шар с куполами… А можно им отправить?

— Можно.

— Дааа? О, боже! Спасибоооо».

В один из таких «спасибо» она меня поцеловала. От восторга. Вот так просто сдавила мою шею своими тонкими руками и жадно прижалась губами к моим губам. Раскрасневшаяся с прохладными щеками и холодными пальцами. От нее пахло клубничным джемом, который она ела на завтрак, и молоком. От нее пахло несбыточным диким сексом и еще чем-то сумасшедшим. От фантазий, чтобы я сделал с этим джемом на ее теле, начинало потряхивать. У меня насчет нее их было столько, что, казалось, я ни о чем другом думать не могу.

Я на нее зверем голодным смотрел, а она кормила с ладошки бездомных собак, и я цепенел от ужаса, что те откусят ей руку, и ни хрена. Они терлись о ее пальцы, лизали ей ладони. Каждый раз плакала, когда я утягивал ее от них. А возле одной на колени стала и скормила свой сэндвич (да, бл*дь, я покупал ей хот-доги и кривился от отвращения, когда она их с аппетитом уплетала, пачкаясь кетчупом). Я на пса посмотрел — уши торчат, морда страшная, похож на смесь каких-то бойцовских пород. Он ей руки вылизывает, а потом встал и упал снова. Лапа перебита, что ли. Вся в крови, ободранная. Еле увел ее оттуда. Она гулять больше не захотела в тот день, а в машине плакала снова.

Чокнутая. С ней определенно было что-то не так. Я смотрел со стороны, засунув руки в карманы пальто, и не знал — смеяться или злиться. Антон и охрана тащились следом за нами тремя машинами. А эта сумасшедшая по парапету на носочках идет. Стараясь не свалиться. Совсем как ребенок. Потом вытрясла из меня всю мелочь каким-то бомжам у церкви. Я хмурился, но давал. Сам тенью следом за ней, и мне кажется, что я опять из темноты на свет вышел. Я теперь многое понимал о ней. Понимал, что любовь ее к брату не наигранная, искренняя. Слышал, как мать о ней переживает, как что-то ласковое говорит, и Надя улыбается. Мне почти не улыбалась, но я за каждую готов был миллион отвалить. Еще я хотел, чтоб она меня так же… пусть не так же, но хотя бы немножко. Какую-то десятую долю. Мне б хватило. Думал об этом и чувствовал себя жалким идиотом.

Марк ляпнул, что это любовь. Еще больший идиот, чем я. Мне это казалось чем-то черным и страшным, чем-то пока восторженно разрастающимся до чудовищных размеров, чтобы потом погрести меня под руинами вместе с ней. Я знал, что всему приходит конец, и особенно жестокий и кровавый конец у иллюзий, но я расслабился. Мне даже начало казаться, что ей со мной хорошо. Я каким-то образом видел это в ее глазах. Как-то уходил из кабинета, а она у двери за локоть удержала.

— Можно я здесь посижу? Книги почитаю или в твоем ноутбуке фильм посмотрю?

— Зачем в ноутбуке? Ты можешь его смотреть в домашнем кинотеатре.

— Мне так уютней. В твоем кабинете.

— Почему?

— Не знаю… мне там нравится.

И я не смог отказать, потому что она так на меня смотрела, как никогда раньше, и я привык доверять своим собственным ощущениям. Я забыл, что человек способен выдавать желаемое за действительное.

В тот вечер я повез ее на прием. Да, расслабился настолько, что мне захотелось вывести ее в свет. Забылся, что игрушки надо держать дома. Но в этот вечер меня на ней повернуло окончательно. Выключило контроль, когда она выбила на хрен весь мой цинизм только одним невинным вопросом.

— Ты скоро вернешься?

Спросила, когда спускался по лестнице, и я замер. Медленно повернулся к ней. Стоит на верхней ступеньке в одном из платьев, выбранном на ее вкус, от которого у меня кипели мозги, и в то же самое время именно это сводило с ума. Ее наивная безвкусица. Потому что даже в своем сарафане с немыслимыми карманами она выглядела до дикости соблазнительно, и я знал, что там под дешевеньким шелком на ней белые трусики без кружев. Надя заказала для себя ворох каких-то дурацких вещей через Интернет. При мне. Пока я работал, а она сидела в кресле с моим ноутбуком, в котором я открыл ей аккаунт с ограниченным доступом. За все это барахло я заплатил копейки. А солнечная малышка… вы бы видели эту радость, когда ее перетянутая скотчем коробка (как со свалки) прибыла с посыльным. У слуг вытянулись лица, а она… она чмокнула меня в щеку и утащила свои сокровища к себе в комнату. Потом я лицезрел всю эту «красоту» и сдерживался, чтоб не расхохотаться при ней, потому что, когда она все это примеряла у себя в комнате и вертелась перед зеркалом и заодно перед камерами, я то смеялся, то сатанел от похоти. Меня возбуждали даже ее трусики без кружев с какой-то дурацкой кошкой посередине. И сейчас мне хотелось переступить по три ступеньки вверх и утащить ее в спальню. Содрать эти трусы и зарыться лицом между ее ног и целовать уже другие губы, жадно сосать ее клитор, да так, чтоб кончила мне на язык, а потом взять ее… наконец-то взять. И я сам не понял, как сказал это: