– Садись. Тебе куда?

– На проспект Стачек, иду заниматься со студентом. – «Зачем сказала? Язык – враг мой. Ведь могла бы и в гости просто ехать, да мало ли какие еще дела». Наташа закусила губу: теперь он наверняка знает, что у нее совершенно нет личной жизни, раз в субботу с утра зарабатывает «левые» деньги. Вот тебе плоский, недвусмысленный мирок: одинокая и бедная преподавательница.

– Я тебя отвезу.

Наташа мало что понимала в автомобилях, но разделяла популярное мнение, что по машине можно много сказать о владельце. Пытаясь получить о Саше больше сведений, чем имела на сегодняшний день, украдкой разглядывала опрятный салон в серых тонах с кожаными сиденьями. Приборная доска чистая, на зеркале не висят всякие брелоки как у таксистов. В машине ничего нет, что могло бы выдать пристрастия владельца. Даже музыка не играла, может специально пытается себя обезличить в Наташиных глазах? Единственный момент из личного: на заднем сиденье накидано много документов, придавленных сумкой для ноутбука. Не разглядеть, что в них написано. Информации дополнительной нет, по-прежнему человек-загадка. Ну, вот если только пофантазировать на тему цвета? По психографике считается, что серый выбирают неуверенные в себе люди со склонностью к депрессиям. Ерунда, это не так. Уже познакомившись с Сашиной решительностью, Наташа сидела, как мышка, боясь начать разговор первой. Хотя внутри все пело от удовольствия быть с ним рядом. Так и промолчали всю дорогу. Каждый о своем.

Когда подъехали к нужному дому, спросил: – Ты сколько здесь пробудешь?

Наташа даже вздрогнула, настолько привыкла к тишине. Неужели хочет подождать?

– Ну часа полтора, не больше. А что?

– Дождись меня, я приеду. – Рванул с места так, что взмыли в небо голуби во всем дворе и Наташино сердце.

На занятии считала не то, что минуты – секунды, в пол-уха слушая бормотание студента, грезила наяву…. Хотелось снова очутиться в машине, просто сидеть рядом, улыбаться невпопад… да все, что угодно, только видеть его. Вновь, как в юности, нахлынуло давно забытое чувство влюбленности, когда не важно, что ты делаешь вместе с объектом воздыханий, где находишься, важно лишь то, что происходит внутри.

Ведь, правда, любовь – как море? Все, кто ходил со стрелой Амура в попе, знают об этом. Чувства накатывают волнами: нахмурился – морщинка на лбу. Заметила – встревожилась. Задумался, закинул руку за голову – захлестнуло с головой чувственное желание от одного только вида мужественной линии подбородка. Одна волна ласковая, принесла улыбку, другая волна сильная, штормовая, раскачивает сердце, разбивая об подозрения. И так до бесконечности, по любому поводу, без особых причин, каждую минуту с волны на волну, следуя за ним.

Выскочив на улицу, Наташа начала лихорадочно оглядываться по сторонам в поисках Саши. К сожалению, его машину среди хаотично припаркованных во дворе не сразу разглядела, а вот он всю суету и обеспокоенность «где же ты, принц на сером BMW» видел как на ладони.

– Ты как-то странно себя вела, хотел посигналить, а то бы взлетела в поисках меня.

– Я не сразу заметила твою машину, слишком серая…

– Понял, один-один… – Саша искоса глянул на Наташу. – Ты молчишь, не звонишь. Вот я и подумал: встретимся, поболтаем…

– Давай… поболтаем.

– Садись тогда, покатаемся. – Небрежный кивок вместо приглашения.

Наташа начала догадываться, что предстоит совсем не развлекательно-романтическая прогулка, а будут заданы вопросы, на которые надо отвечать. И Саша молчит отнюдь не потому, что нечего сказать…

Молчание опять начало затягиваться:

– Куда мы едем?

– Да никуда, просто покатаемся. Движения хочется, а то кое-кто притормаживал целую неделю.

Ну вот, началось…

– Саша, я не тормозила, а пыталась сформировать новую парадигму восприятия в отношении Ларисы… и тебя… – Голос предательски дрогнул.

– О господи! Нет, чтобы просто сказать, что находишься в тихом ахере. – Он поморщился и дернул плечом.

– Это не мой стиль, так выражать чувства. – Наташа возразила, но хотя согласилась про себя практически сразу с каждым словом. Именно так, как он сказал, прошла самая нелепая в жизни неделя.

– Я еще понял, что не в твоем стиле, зная, что от тебя ждут, взять и позвонить. Сказать хоть что-нибудь!!

Неожиданный выкрик заставил Наташу вздрогнуть:

– Не кричи на меня.

– А то, что?! Выпрыгнешь на ходу? Будешь бить меня зонтиком? Ты – самовлюбленная эгоистка, занимаешься собственной рефлексией, думаешь только о себе. Парадигму она формировала, ага, хер! Репетировала, как в обморок покрасивее упасть и в каком месте!

Он самозабвенно орал, размахивая руками и стуча по рулю, так, что несколько раз попал по сигналу. Наташа совершенно внезапно для себя тоже заорала:

– Заткнись!

Неожиданно успокоился: – О, спящая царевна подает признаки жизни. – И снова завелся – Да не заткнусь! Эти стервы каждый день звонят: Ну, что решил? Что сказала Наташа? А Наташа голову по самую жопу в асфальт воткнула и сидит! – Бешено крутанул ручку радио. Музыка тревожно заметалась по салону:

Завернувшись в старый плед,

Скрывшись в нем от старых бед,

Ты, закрыв глаза,

Заплачешь над судьбой.

Некуда спешить,

Ночь – одинокий плен,

И ты не ждешь от жизни

Перемен.

Наташа застыла неподвижно. Любое движение и слезы не просто закапают, а потекут ручьем. Саша выключил радио, остановил машину и вышел.

Тайм-аут. Что дальше?

Открыл багажник, негромко сказал «Выходи». «Наконец-то, можно спасаться узаконенным бегством». Наташа вышла, холодный ветер разметал волосы по лицу, слезы начали высыхать. И вдруг, как током ударило: они стояли перед больницей на Гастелло, в которой умерла мама.

– Наташ, ты прости, что я сорвался. Много слишком происходит… в последнее время… Устал немного… – В руках большая спортивная сумка и огромная упаковка подгузников для лежачих больных. – Мне надо вещи маме отнести. Пойдешь со мной?

– Я не знала, что у тебя мама в больнице, конечно пойду. Может что помочь?

– Ее вчера ночью увезли. Третий инсульт с весны.

– А сколько ей лет?

– Шестьдесят пять исполнилось. Она в коме сейчас…

Ветер отчаянно дернул за плащ и ударил в спину, от холода побежали мурашки и застучали зубы. Охватило тоскливое отчаяние как в те дни, когда умирала мама. Наташа почти бежала рядом, стараясь успевать за Сашиными широкими шагами, ноги не слушались.

В неврологическом отделении чисто и светло, но тошнотворная смесь запаха лекарств, старых человеческих тел и хлорки выдает, сколько горя в этих стенах и сколько жизней висят на волоске. Четыре года назад, такой же холодной осенью, металась по этому этажу. Врачи сделали все, что смогли, но мама ушла слишком быстро, не приходя в сознание, даже Сергей не успел из Москвы приехать.

Наташа остановилась перед длинным коридором:

– Я тебя здесь подожду, не могу дальше…

Саша быстро прошел мимо.

Дедушка с тросточкой, в клетчатой рубашке и синих эластановых тренировочных штанах, придерживаясь за стену, медленно шел, к диванчику, на котором сидела Наташа. Она подвинулась, с тревогой наблюдая за его движениями: старики так неловко и внезапно падают. Дед трясущейся рукой оперся на диван и с трудом сел.

– Я тут посижу с тобой, доченька. Он старательно пристраивал трость рядом с собой, та упрямо скользила по полу и норовила упасть. После нескольких попыток, он поставил между ног и взялся обеими руками. – Доктор сказал «Гуляй, Николаич, гуляй, и жить будешь», а мне уж хватит, устал жить. Но гуляю, мы, старики, цепкие. Блокаду прошли, что же я коридор не пройду? Вот так два раза пройду, потом посижу… два раза пройду, потом опять посижу… Своими ногами хочу отсюда уйти, а там и помирать можно.

Наташа посмотрела на его руки: бледные, почти прозрачные, морщинистые, в мелких веснушках с плохо подстриженными ногтями и стянутой вокруг них кожей. Держали трость как штурвал самолета… Это и есть последний штурвал, которым он еще хоть как-то мог управлять оставшейся жизнью.

Вспомнился разговор с врачом. Здесь, может даже и на этом диванчике: старики, которым угораздило родиться в войну и после, росли в тяжелейших условиях, ели все, что мало-мальски похоже на еду, сейчас уходили один за другим. Не хватало жизненных сил на спокойную старость, все потрачено на то, чтобы выжить в детстве, а потом вытянуть своих детей. Дедушки и бабушки, мамы и папы сделали все, чтобы наши детские годы запомнились сытыми, веселыми и беззаботными, не похожими на их детство. Совсем недавно, разбирая кладовку, Наташа выкинула огромную эмалированную синюю кастрюлю доверху набитую старой крупой: гречка, рис, перловка. Мамин стратегический запас «на черный день». Так она, помня послевоенную нищету, в которой росла, хотела быть уверенной, что сможет спасти семью от голода. Перестроечные годы воскресили ужасы военного детства. В большой квартире Наташа везде натыкалась на оставленные родителями «заначки»: несколько пачек пожелтевшей от времени писчей бумаги, пыльные немодные ситцевые отрезы на несколько комплектов постельного белья, большая коробка доверху набитая спичками, болгарскими сигаретами «Opal» и «Примой», хотя папа не курил. Давали по талонам в универмаге. Раз дают, значит надо брать – раньше так ходили в магазины. Даже ее и брата детские варежки и меховые воротники от старых пальто, побитые молью и годами, тщательно завернутые в тряпочку лежали в огромном родительском шифоньере.

Дед сидел молча и неподвижно, будто не хотел мешать Наташе ворошить воспоминания. Лишь иногда, когда трясущиеся руки сталкивали трость, возвращал ее на место, сурово стуча об пол…

Как только свежий воздух ударил в лицо, Наташа быстро полезла за сигаретами: казалось, что вся пропахла больничным ужасом: закурить и выкурить… Саша шел к машине медленной и усталой походкой, сгорбив широкие плечи. «Или плачет или на подходе…», – Наташе было его нестерпимо жалко, но знала из печального опыта: в этот момент никто и ничем помочь не сможет. Ни одно слово не принесет утешение. Вся добропорядочная галиматья про то, что надо потерпеть, быть сильным. Мол, Бог испытывает только тех, кого любит, – лишь успокоение совести тем, кто эти слова говорит. Надо всего лишь ждать, когда время сменит декорации жизни…