Каратаев поднял брови.

— Это было бы весьма странно… Как вы думаете?

— Наверное. — Он обреченно пожал плечами. — Но все же… Хотя бы раньше. Чуть-чуть раньше… Хотя бы вчера, а сегодня… Неужели уже ничего нельзя изменить? Ее свадьба, мой контракт! — Брови сдвинулись над переносицей. Машина рассекала яркие пятна тонких лужиц, вибрируя от напряжения и так же вибрировало, ныло и дергалось сердце Андрея. — Нет, нет! Уже поздно. Слишком поздно. Хотя бы потому, что весь сегодняшний день у меня расписан по минутам… Я просто обязан сделать рейс. Прежде чем мне не найдут замену, я не смогу уйти. А на это нет времени. Нет времени на поиск замены… — Он попробовал взять себя в руки. Из каждой ситуации есть как минимум два выхода. Нужно наши хоть один из них. Хоть один! Но в голове страшный сумбур и ни одной умной мысли. — Но почему вы не нашли меня раньше?

— Раньше? — Каратаев выдавил из себя улыбку. — Все, что произошло, произошло отчасти и по моей вине. Я не предполагал, что вы… что она любит вас, — Каратаев прикрыл на мгновение глаза — больно кольнуло в груди и тяжело заныло между лопаток. — И все же… Вы были ей очень близки. Но вы либо слепец, либо наглец… До недавнего времени я думал, что вы и то и другое. Простите… — Он перевел дыхание.

— И что же теперь? — Андрей взглянул на Каратаева перед тем, как затормозить на повороте Каратаев сокрушенно покачивал головой.

Машина снова набирала скорость на последнем отрезке дороги перед аэропортом. Андрей смотрел, как взлетают огромные стальные сверкающие птицы, и, провожая их взглядом, привычно отмечал про себя ровный гул моторов. А Каратаев при этом всякий раз пожимал плечами, как будто видел, как Андрей улетает, так и не найдя нужного решения. На все про все оставалось не больше десяти минут. Все, — задавать себе вопросы на тему, как могло случиться то, что не должно было случиться, что не могло случиться, потому что нет таких законов, чтобы два любящих сердца сжимало и раздавливало, как раздавливает слепой пресс консервные банки, — некогда. Теперь надо доводить до логического конца в их жизни то, что он не смог сделать в своей.

Но все же Андрей должен сам найти ответ на вопрос: «И что же теперь?» Он откинулся на спинку сиденья. Дышать вдруг стало тяжело. Расстегнув верхнюю пуговицу, он осипшим голосом произнес:

— Не знаю. А даже если и знаю, я не могу давать в этом деле никаких советов. Самый лучший советчик — сердце… Если у вас оно, конечно, есть… — К своему сердцу он поднес руку и стал интенсивно массировать тяжело вздымающуюся грудь. — И еще, — он повернул побледневшее лицо к Выголеву. — Как бы там ни сложилось, если вдруг я не смогу…

— Перестаньте! — Андрей насторожился. Не нравились ему этот бледный оскал губ, с сероватым налетом оттенок щек и тяжелое, прерывистое дыхание старика. — Возьмите себя в руки. До аэропорта рукой подать. Я отведу вас в медпункт…

— А… — мягко перебил его Каратаев и улыбнулся. — Это не страшно. Все равно мое уже отзвенело. Так вот, дослушайте до конца. Если что, передайте ей адрес. Запомните? Или найдете карандаш?

— Запомню, — кивнул Андрей. На память жаловаться ему было грех.

— Петербург, улица Асафьева, дом двенадцать, корпус один, квартира сто сорок. Запомнили? Никитин Сергей Николаевич…

— Никитин? — Андрей вскинул брови, и на его лице отчетливо проступили красные пятна. — Никитин? Так это же… это отец Ефима? Зачем ей этот адрес?

— Это ее отец, — сказал Каратаев и, наткнувшись на взгляд Андрея, в котором бушевало пламя, подтвердил: — Это ее отец… Вот такие винты крутит судьба… Я давно знал об этом, но все никак не решался сказать ей. Еще тогда, когда попросил своего приятеля последить за Ефимом… Это он только ему известными путями добрался до истины. По-моему, через бывшую подругу Леночкиной матери… — Каратаев осекся и снова прижал влажную ладонь к груди. Некоторое время Каратаев молчал. Андрей тоже не знал, о чем говорить. Красные пятна исчезли с его лица, их сменили растерянность и беспокойство. Это известие настолько потрясло Андрея, что он забыл о Каратаеве, о его самочувствии, о предстоящем полете, о Леночкиной свадьбе, он забыл обо всем, увидев вдруг перед собой лицо Ефима.

— Так, значит, они брат и сестра? Как странно…

— Нет, — покачал головой Каратаев. — Ефим приемный сын своих родителей. Жена Никитина не могла забеременеть и долгое время обвиняла в бездетности своего мужа. Сергей Николаевич завел кратковременный роман на стороне… — Он судорожно вздохнул. — Вероятно, чтобы доказать себе, что он вполне дееспособный и здоровый мужчина Правда, подруга Леночкиной матери рассказывала, что мужскими достоинствами он не блистал и был жутко закомплексованным человеком… Об этом ей рассказывала еще Леночкина мать. Знаете, как у них, у женщин: сарафанное радио все про всех знает. Особенно такие пикантные подробности. И фамилию его она хорошо запомнила. Он почему-то любил, когда его по фамилии называли. Уж больно превеликую любовь питал к себе. Наверное, это было для него чем-то вроде реабилитации за униженное положение при жене. А когда узнал, что Леночкина мать забеременела, даже жениться предлагал. Но потом передумал. Семья-то у его жены древняя, со своим генеалогическим древом, уходящим корнями в глубокое прошлое. А Григорьева — кто? Так, простушка из класса синих манжет. Ни имени тебе, ни денег, ни положения в обществе… Какая все это в принципе чушь… Как бы там ни было, не задался у них брак. А Леночка стала носить фамилию матери. Кто бы мог подумать, что их так схлестнет?.. Да, кстати, вы знаете, что Ефим сбежал?

— Да… сбежал и погиб, — Андрей припарковался и уже вынимал ключ из зажигания. — Он заслужил смерть… Хотя… это кощунство говорить подобные вещи.

— Погиб, — усмехнувшись, повторил Каратаев, и тут же лицо его исказила гримаса боли. — Очень сомнительно… Очень… Так много странного и поспешного. Вся эта камуфляжная чепуха, весь этот спектакль с пылающей машиной… Интересно было бы узнать, кому и сколько он заплатил за свое освобождение. — Каратаев поднял лицо вверх. Тонкая обивка салона мелким ситечком зарябила в глазах Григория Юрьевича, и он прикрыл веки.

Говорить становилось все труднее и труднее, нужно было выходить из машины, но и выйти он не мог. Словно чья-то мохнатая лапа легла на грудь и выпустила острые когти, впиваясь при каждом вздохе в раздувшееся в груди сердце.

— Надо же, валидольчик забыл. Мне бы сейчас таблеточку…

— Я мигом, — Андрей рванулся, чтобы выскочить из машины, но Каратаев мягким жестом остановил его.

— Я прочел в дневнике о каких-то счетах, которые Наталья видела в офисе Генчика, — их оставила там невеста Ефима. Попытайтесь выяснить, на какую фамилию. Вероятней всего, это и будет новая фамилия «птицы Феникс»… И, пожалуйста, поторопитесь… Душно. — Он открыл дверцу и повернулся всем корпусом к хлынувшему в салон потоку свежего воздуха, уцепился руками за спинку сиденья и ступил на асфальт ослабевшими ногами.

Ноги его подкосились, и Каратаев тяжело осел, соскальзывая спиной по крылу автомобиля, оставляя на нем широкий след, — чистую, блестящую полосу и отпечаток цепляющейся за гладкую поверхность пятерни.


Андрей поднялся на второй этаж в «штурманскую», переоделся и почти бегом направился на медконтроль. Время поджимало так круто, что для раздумий на отвлеченные темы не оставалось ни секунды. В какие-то мгновения Андрей превратился в четко отлаженный механизм.

Он даже выговор за опоздание выслушал с непроницаемой маской на сосредоточенном лице. Только нет-нет да всплывала перед глазами картинка: шумная толпа людей, чьи-то крики о том, что нужно вызвать врача, мелькание юбок, туфель, участливые и любопытные взгляды, советы, вопросы, — все это он видел и слышал, когда дышал Каратаеву в рот и методично массировал ему грудь, требуя от собравшихся не мешать и искоса поглядывая в просветы между тел, ожидая профессиональной помощи.

— Все нормально, жить будет, — сообщила ему на бегу знакомая медичка — она семенила рядом с носилками и, следя за пульсом, держала пальцы на каратаевской кисти. — Главное, мы вовремя подоспели. Теперь в госпиталь, а через месяц и думать забудет. Микроинфаркт, судя по всему. Ты, главное, не волнуйся. Спокойненько посиди несколько минут, пусть давление придет в норму, а то ведь до полета не допустят.

— Не допустят, — пробормотал он, надевая китель и поправляя на голове фуражку. Пульс, давление, температура — все в норме. Разве что отпроситься. Но не сейчас. Сейчас — поздно. А вот если договориться на после полета…

Андрей быстро подсчитал, что из Киева вернется в Москву примерно к двенадцати. Час десять — туда, столько же плюс-минус пять минут — обратно, полтора часа на стоянку в Киевском порту. Не позже половины первого он будет в Москве. И львиная доля сегодняшнего дня останется у него в запасе.

Телефон Леночки выдавал короткие сигналы зуммера. Сначала короткие, потом длинные, но все равно никого не было дома. «Оставьте свое сообщение на автоответчике…» А что сказать? Что можно оставить на автоответчике? В сердцах Андрей нажал на рычаг и, крикнув в сторону вошедшего пилота-инструктора короткое — «привет», набрал телефон Наташи.

Наталья была в ванной, зато Севка радостно поприветствовал Андрея, демонстрируя тоном своего голоса полную мужскую солидарность, словно предчувствуя, что жена его и Леночка окончательно запутались в своих подозрениях, вымыслах и фантазиях. Он как никто понимал Андрея, все еще испытывая к Леночке теплую привязанность — отголосок первой любви. Севка не мог не желать Леночке счастья, и в то же время не мог не осознавать всю нелепость предстоящей свадьбы.

— Но разве ее нет дома?

— Во всяком случае, к телефону никто не подходит. — Андрей потер лоб пятерней. Оглянувшись на инструктора, который с помощью маленькой с частыми зубчиками расчески поправлял перед зеркалом полосочку темных усиков над верхней губой, он досадливо поморщился и понизил голос. — Поговори с Натальей, а? Растолкуй ей, что все происшедшее — сплошное недоразумение. Единственное, в чем я виноват, и, пожалуй, это самое главное — я не объяснил все с самого начала, не расставил все по местам, запутал… Но я люблю ее! Пусть знает об этом. Я люблю ее…