Леночка не могла понять: почему ее так и не пригласили для уточнения деталей в кабинет следователя? Почему дело вела местная милиция? Почему так быстро состоялись похороны? Но, попросив бумаги по делу Никитина, она собственными глазами увидела, что, действительно, все экспертизы были произведены, и успокоилась. Не то чтобы совсем успокоилась, но как то смирилась с происшедшим.

Зато Наталья очень волновалась. Даже больше, чем тогда, когда Никитин был жив, хотя и находился под следствием. Он ведь мог в любой момент освободиться. Кстати, Леночка спросила у Соловьева, который контактировал со Штурмом, — его племянница, как всем известно, была самым близким Ефиму человеком, — почему освободили Никитина. Штурм Никитина недолюбливал, но когда племянница с пылающими щеками стала доказывать ему, что Фимочка оказался жертвой негодяев, которые подставили его, кого-то подкупив, на кого-то поднажав, повернув одному ему известные рычаги, управляющие глубинным процессом отношений в столичной иерархии, Штурм, пока шло следствие, временно, он особо подчеркивал — временно, выпустил его на волю. «Кто бы мог знать, что так случится?» — сокрушался сам Штурм и разводил руками.

С легким содроганием сердца Наташа много раз просила Леночку повторить все с начала до конца, и каждый раз качала головой, и глаза ее были напряженно недоверчивы.

Было в ней что-то такое, что озадачивало Леночку. Ведь до сих пор она так и не знала, почему Никитин устроил такую охоту на Наташу, а сама Наташа ничего не рассказывала. Только один раз она обмолвилась, что когда-то где-то что-то видела, чего не должна была увидеть. То ли какие-то бумаги, то ли что-то другое. Наташа все равно не поняла, в чем заключался их тайный смысл, но чувствовала, что Ефим следит за ней.

Леночка ни о чем ее не спрашивала и держалась с ней ласково, ожидая, что когда-нибудь плотина все равно прорвется, — Наталье понадобится слушатель, которому она сможет довериться до конца. Теперь, когда Никитин погиб, Наталья совсем ушла в себя, укрылась в своей норке, практически не выходила из дому, как мышь, которая потеряла из виду кота, но безошибочно чувствовала, что он бродит где-то поблизости и на кого-то охотится. Дал бы Бог, чтобы не на нее. Ведь так много на белом свете мышей, которых можно заманить и слопать.

Севка занялся обменом квартиры. Он собирался переехать в другой город. «Наверное, в Ростов, — говорил он. — Там у нас много родственников. Пока был маленький, мы с отцом частенько ездили туда к его брату. Он архитектор. Строит прекрасные дома. А я-то не пропаду. Вон в Японию приглашают. Пока буду мотаться туда и обратно, а потом родим и все вместе поедем».

Леночка понимала, что обмен затеян неспроста. Стал бы Севка в Ростов переезжать, если бы за этим не стояло что-то большее, чем просто желание сменить климат и почаще видеться с родственниками? Но она кивала и улыбалась, но иногда вдруг резко оборачивалась и видела, как Севка смотрит на нее, и в глазах его мука недоговоренности.

— Что с тобой? — спросила она однажды.

— Да так… — пожал он плечами и отвел взгляд. — Отца-то нашла? — Нет, конечно же, не эта мысль томила его и заставляла тайком смотреть на Леночкин профиль. Не станет она во всем обстоятельно разбираться. Не будет лезть им в душу, — решила она. И вскоре забыла об этом.

Время шло. День торопливо сменялся другим днем. Подошел к завершению март. Прощебетал раздувшимися суетливыми воробьями апрель. И каждый день был похож на предыдущий, как две капли с одной сосульки. Работа, дом, Марк, который периодически уезжал и возвращался, снова работа, снова дом. Как и следовало ожидать, Кутеповы затеряли координаты Леночкиного отца, да он ее уже и не очень-то интересовал. Не то чтобы совсем не интересовал, но как-то отдалился в ее сознании, — нагромождение дел, проблем, забот затмили мысли о нем. Интервью, монтажная, аппаратная, подготовка программ — в этих ежедневных перипетиях Леночка чувствовала себя защищенной, уверенной в себе, спокойной и способной, если понадобится, свернуть горы.

Каратаев сокрушенно вздыхал:

— Уедешь, значит?

— Уеду… А может, и нет. Но мне так хочется иметь свой дом и кучу сопливых ребятишек… И чтобы было спокойно и стабильно. — Она врала, не моргнув глазом и не краснея. Она уже научилась врать не краснея, иначе ей все время пришлось бы ходить с пылающими щеками. Больше всего она хотела иметь не дом с кучей сопливых ребятишек где-то в Эдемских садах Италии. Больше всего ей хотелось открыть дверь своей квартиры и увидеть в стареньком, покрытом плетеной рогожкой кресле Андрея. У нее даже захватывало дух, когда она представляла себе это. А вот с Андреем она готова нарожать детей даже в собачьей конуре.

Она замирала в волнении, и на ее лице, как на чистом листе бумаги, можно было прочесть все, что творилось в ее душе. Леночка отворачивалась от Каратаева, и он снова вздыхал.

— Значит, все-таки уезжаешь, — утвердительно заключал он. Ему было явно не по себе. Не принесла никакой пользы его затея с круизом. Несколько материалов все же Леночка сделала и фотографий привезла много. И подарков всем ребятам в редакции. Можно сказать, что ей даже понравилось, — все-таки загорела, хоть и перенесла воспаление легких, провалявшись две недели в госпитале. Но на душе ее все равно было неспокойно.

Леночка бесцельно водила пальцем по стеклу и в задумчивости опускала ресницы. Иногда она что-то торопливо писала в толстой ученической тетради, но тут же закрывала ее, как только чувствовала, что за нею кто-нибудь наблюдает. То, что писала Леночка, судя по всему, не было ее профессиональной работой над очередным материалом. Что же с ней творится?

Каратаев выходил из кабинета и, сокрушаясь от бессилия хоть чем-нибудь помочь Леночке, слонялся по пахнущим молодой зеленью улицам. Удивительно ранняя и быстрая весна. В последнее время он стал замечать, как быстро бежит время и дни становятся короче.

Однажды, когда кончился рабочий день, он не пошел, как обычно домой, а задержался в своем кабинете, дожидаясь, когда все сотрудники, включая и Леночку, разойдутся. Пытаясь ответить на вопрос: можно ли быть порядочным и непорядочным одновременно, Каратаев щелкнул ключом в замке и вошел в Леночкин кабинет.

Где-то хлопнула форточка, и он вздрогнул и выскочит в коридор.

«Ты просто трус, милый друг», — признался он себе и решительным шагом направился к столу своего заместителя, в сущности, совсем еще ребенка. У нее нет родителей, и кто-то должен взять на себя хоть часть ответственности за ее судьбу. И нечего оправдывать свою пассивность тем, что он не в ситах докопаться до сути.

Один ящик, другой, третий. Нет, той тетрадки, в которую Леночка записывает самое сокровенное, он не смог отыскать. Возможно, она носит ее с собой? И вдруг в глубине самого нижнего ящичка, в который он только что заглядывал, Каратаев обнаружил то, что искал. Не опускаясь в кресло, он открыл тетрадь и стал читать с первой попавшей страницы, на которой она открылась. Крупные слегка наклонные буквы, написанные почти детским каллиграфическим почерком, замелькали перед его глазами.

«…Родненький мой, хороший! Ну почему тебя нет рядом со мною? Я каждый вечер засыпаю с мыслью о тебе и просыпаюсь так, как будто и не было восьми часов погружения в сон без сновидений…»

Каратаев сел в кресло и, помедлив в нерешительности, раздумывая, правильно ли он поступает, на некоторое время прикрыл тетрадь. Потом глубоко вздохнул, придвинул кресло к столу вплотную и направил сноп света от настольной лампы прямо перед собой.

«…Сейчас, сидя за столом и думая о тебе, я совершенно отчетливо понимаю, что собственными руками сжигаю мосты. Я никогда уже не посмею прикоснуться к тебе, посмотреть в твои глаза, услышать твой голос… Но Боже мой, как же я хочу прижаться к тебе всем телом. Как безумно и как давно! Ты не представляешь себе.

Вначале я думала, что ты бесчувственный и невозможно жестокий человек. Что тебе доставляет наслаждение осознанно причинять мне боль. А потом поняла, что это я безнадежно глупа, потому что, несмотря на твое кромешное ко мне равнодушие, снова и снова хочу слышать тебя. Просто — слышать! Я узнала номер твоего телефона. У Натальи стоит определитель, и изредка я кручу диск и впитываю каждый твой выдох. Каждый звук твоего голоса. Неважно, что бы ты ни говорил, а иногда ты говоришь в пустоту: «Алло… Не молчите… Я слушаю вас… Перезвоните…» Неважно, что бы ты ни говорил… Боже мой, даже если это всего одно слово, все равно, я слышу тебя, и сердце мое тает…

…Интересно, почему так происходит: я хочу быть с тобой, ты идешь к ней, со мной находится другой человек, которого ждет иная женщина? Ну почему мы все причиняем друг другу боль?..

…Я стараюсь забыться в работе, в друзьях, в приятелях. Знаешь, сколько их у меня обнаружилось! Но все равно я делаю кучу глупостей и отчаянно борюсь со своей болью. Ты исчез из моей жизни так внезапно, не дал мне ни единого шанса встретиться с тобой, поговорить, хотя бы просто улыбнуться на прощание… В душе такой сумбур и так рвется сердце. Глупо твердить себе, что это пройдет, что уже проходит, еще немножко времени, которое лечит… Оно не лечит! И только отпустит, как снова нахлынет мучительной горечью, ничуть не становится легче…

… Сегодня приходил Марк… Хороший мой, те минуты, когда ты был рядом, пожалуй, самые счастливые в моей жизни. Счастье, как блеск молнии, на миг ослепляет, высвечивает в рутинной бытовухе сладкую муку нечаянного родства и оседает в душе на долгие годы печальным осознанием томительного сиротства…

… Странно писать все это в пустоту, словно камень бросать в пропасть, понимая, что даже эхо не долетит до воспаленного ожиданием слуха.

Все же ты, как и я, обречен на одиночество… Ну почему, почему я так по-идиотски уверена в этом? Может быть, потому, что так безумно тебя люблю?..»


Каратаев листал страницу за страницей, прочитывая Леночкину жизнь и удивляясь своей куриной слепоте. Перед ним возникали разные люди, происходили удивительные вещи. Разговоры с Натальей, страхи, терзания, встречи с Ефимом, Марком, короткие впечатления от мимолетных знакомств и удивительно тонкие характеристики каждого, о ком пишет Леночка.