– Плесни-ка еще, Ермаков! – сказал низкий голос, который однажды он, кажется, слышал. – Однако, как действует! Сила науки!

Краснопевцев лежал на полу, а человек, которому принадлежал этот голос, сидел за столом и сверху вниз смотрел на него глазами, похожими на мутные оконные стекла, которые начали мыть, развели повсюду разводы и бросили. Сверху на Краснопевцева лилась холодная вода, и он загородился от нее обеими руками.

– Ну, как? Пошпионили на самураев? – спросил его тот, который сидел за столом. – Платили-то вам хоть прилично?

– Прилично, – кивнул Краснопевцев.

Он не понял, о чем его спрашивают, но решил про себя, что, если на все вопросы отвечать утвердительно, его непременно отпустят домой, и там он завалится спать. Ему ничего, кроме только бы спать, спать долго, уютно, всю жизнь, не хотелось.

– Товарищ Иванов сообщил нам, что вы пользовались особым доверием у некоего, – говоривший быстро заглянул в бумагу на столе, – протоиерея Антония и через него вышли на связь с японской разведкой. Что вы можете рассказать нам об этом господине?

Краснопевцев начал изо всех сил вспоминать, что он может рассказать о протоиерее Антонии, но не вспомнил ничего, даже лица протоиерея, и только вот эти слова, но без всякого смысла, без связи с его прежней жизнью, вернулись и тут же уплыли куда-то: «Если я и пойду долиною смертной тени...» При этом красивое слово «долина» казалось совсем незнакомым.

– А что мне рассказывать? – пробормотал Краснопевцев. – Я ничего...

– Вы помогали протоиерею Антонию составить прошение, которое облегчило бы ему возможность вернуться в Союз, чтобы и тут продолжать свою подрывную деятельность. Что побудило вас к этому?

Перед глазами его начали раскачиваться розовые бутоны, которые были в церковном дворе, где шел разговор их с Антонием, и тут он вдруг вспомнил, что именно их он видел недавно (минут, может, десять назад!), и эти бутоны лиловым зонтом сбивала развратная гейша.

Поэтому он осмелел и спросил:

– А где она? Я ведь ее не убил?

– Супруга-то ваша? – оживился сидевший за столом. – И нам любопытно, куда она делась. Ушла, словно рыбка под воду, и все. А тоже работала ведь на разведку. Хотя не доказано. Но мы докажем.


– Какую разведку? – тупо спросил Краснопевцев, по-прежнему не понимая, о ком идет речь. – Кто работал?

– Да... сильная доза... – пробормотал его собеседник. – Глаза-то шальные... Еще бы водичкой...

– Вода не поможет, – бодро ответил кто-то, стоящий за спиной Краснопевцева. – Сказали: пока все токсины не выйдут...

– Какие «токсины»?

– Сказали, «токсины».

– Краснопевцев, я вам кое-что напомню. – Встав из-за стола, обладатель низкого голоса оказался внезапно невысоким и тщедушным. – У вас есть жена. Зовут: Анна. Ну, помните?

– Помню, – кивнул Краснопевцев, но вяло, с большим безразличием.

– Когда вы уехали в командировку, она изменила вам, ясно?

– Ну, ясно.

– Короче: подстилкой была итальянцу, пока вас здесь не было. Вот ведь в чем штука...

– Подстилкой? – промямлил Сергей Краснопевцев. – А я им подарок привез...

– Кому: им?

– Ну, это... Жене... и двум дочкам... Аленке и этой... ну, как ее? Вальке...

– У вас нет детей, Краснопевцев.

– А нет и не надо! – махнул он рукой. – Мне цыганка сказала. «Не будет, Андрюха, детей, вот: не будет».

– Андрюха? А это кто?

Когда ему говорили про жену и детей, которых у него нет, он почему-то не мог вспомнить ничего, – особенно жену, – и не был уверен, что ему говорят правду и он действительно женат, но вот про Андрюху он помнил и знал все отлично и вмиг догадался, что нет и не может быть смысла таиться, поскольку иначе его не отпустят.

– Так я же – Андрюха, – возбужденно, с красным блеском в глазах, начал объяснять Краснопевцев. – Мы жили, как люди. Корова была. Я в школу ходил. А потом нас сослали. Свезли и ссадили всех с поезда. Начали жить. Сперва оба брата, ну, маленьких, – сразу, потом, значит, мама. Отец ночью встал и пошел... ну, до ветру. Мы с братом проснулись: в избе его нету. Пошли. Он в сугробе лежит и мычит. Живой, значит. Мы его с братом на себя взвалили, как будто барана несем, тяжелый он был, ледяной, скоченевший, сложили на печку. Давай растирать. Растерли, горячей водой напоили. Я брату тогда говорю: «Тут сиди. Он, может, помрет. Ты сиди рядом с ним». Пошел к этой бабке. Она там над мамой молиться взялась. Гляжу, а ее не узнать совсем: маму. Лежит молодая. Обмыли ее с этой бабкой. Она мне велела могилку вскопать. Земля, помню, мерзлая. Хуже, чем камень. Но вырыл. И маму туда положил. Присыпал снежком, а креста не поставил. Нас в школе учили, что Бога-то нет. Так я не стал.

Он замолчал и прикрыл глаза.

– А дальше? – спросил его тот, кто сидел за столом.

– А дальше не помню, – отмахнулся Краснопевцев. – Квартиру мне дали. Из трех, что ли, комнат. Шофер... этот... Петр... А может, не Петр. Ей-богу, не помню.

Сидящий за столом человек вдруг раскрыл лежащую перед ним папку, выхватил из середины листок и сунул в лицо Краснопевцеву.

– Вот здесь подпиши.

И дал ему ручку.

– Так можно идти? – спросил Краснопевцев.

– Сперва подпиши.

– Подпишу, подпишу! – заторопился Краснопевцев и неуклюже расписался в том месте, на которое показал ноготь начальника. – Теперь я пойду?

– Уведите.


Окрестности Тамбова славились святыми источниками. При царе они совершенно никому не мешали. Вода – и вода. Да к тому же святая. Калек приводили, слепых, бесноватых. И всем, говорят, помогало. Ну, может, не всем, но вреда никакого.

Когда наступили другие времена, источники принялись забрасывать камнями, землей засыпать и навозом заваливать, а этих, которые к ним приходили – водички набрать, помолиться, поплакать, – их волоком всех на телеги и в область.

Но один источник, неподалеку от села Малые Пупки, все-таки сохранился, и Вера Андревна, жена дяди Саши и в прошлом красавица, на выпуске в Смольном сплясавшая танец с пурпурною шалью, – да так, что рыдали все классные дамы, – решила пойти с Анной в Малые Пупки.

– Неточка, – сказала Вера Андревна, – ради Бога, не думай, что я, как отсталая баба в деревне, хочу, чтобы ты уподоблялась невежественным людям. Но эта история совершенно проверенная и всем известная. Еще в сорок шестом году пришел к ручью в Малых Пупках, – деревня такая у нас, – некто Жучкин, простой человек, помогавший там в церкви. А что было с церквью, ты лучше не спрашивай! Потому что ото всей церкви осталась одна часовенка. – Вера Андревна испытующе посмотрела на Анну, чтобы убедиться в том, что рассказ ее встречен сочувствием. – И Жучкин, я даже не скажу тебе точно, что это был за человек, но известно, что фамилия у него была не Жуков, – не так, как у маршала Жукова, а именно так вот, как я и сказала, – этот самый Жучкин мыл в ручье иконы и одну, самую маленькую, Варвары Великомученицы, там, прямо в ручье, и забыл. А на следующий день другой человек увидел, что в источнике покраснела вода. И прямо над этой водой стоит дым. Но недолго. А долго не надо. Знамение долгим и быть не должно. Прибежали сначала, как водится, старухи, потом привели не священника, правда, священника выслали, а привели старца. Он жил там в земляночке, неподалеку. Старушки его и подкармливали. И старец ручей освятил. И ты не представляешь себе, Неточка, что там началось! Принесли из другой деревни, – ну, как ее, Господи? А, из «Зари коммунизма»! Так вот: принесли мальчугана – калеку, обратно своими ногами ушел. В «Зарю коммунизма». Ну, что ты смеешься? – И Вера Андревна сама засмеялась. – Твой дядя – неверующий, пусть он смеется!

– Да как ты посмела? – Узкогрудый дядя Саша закашлялся от возмущения. – Какой я неверущий? Я верующий, но не в языческом смысле. По мне так все эти иконки да ладанки, да ваши источники – это отсталость! И честно сказать: возвращенье к язычеству. А я православный, конечно, но в сердце своем протестант. Мне даже священник не нужен. Зачем мне священник?

– Вот так и советская власть рассуждает, – поджав губы, пробормотала Вера Андревна. – Зачем ей священник? Ты сам посуди! Короче: мы завтра с Анеточкой встанем и вместо прогулки дойдем до источника.

– Валяйте, валяйте! – сказал дядя Саша.


Прогулки не получилось, потому что сначала ехали долго на автобусе, и у Анны от запаха бензина и немытых тел, набившихся в этот автобус, поднялась тошнота, голова закружилась, потом долго шли вдоль старого, в колдобинах и рытвинах, шоссе, по которому с грохотом проносились грузовики, потом, наконец, вошли в лес, холодный, печальный и красный от осени.

Стоял самый-самый конец октября. По ночам на траву ложилась изморозь, и когда Анна, проснувшись, шла с ведром к водокачке, на узкой тропинке был кое-где лед, и она всякий раз боялась упасть и повредить будущему ребенку.

В лесу Вера Андревна остановилась возле поваленного дерева, достала из кошелки хлеб, вареные яички и баночку с простоквашей, поела сама и заставила Анну поесть: «иначе ты губишь младенца». Анна слушалась Веру Андревну во всем, и в доме Веры Андревны, с ее вышивками и вазочками, чувствовала себя так надежно, как будто жила и не в доме, а в крепости.

С мая прошло почти полгода, в которые уложилось так много, что Анне казалось, что это уже не она. Поначалу она часами сидела не двигаясь, глядя в одну точку, и дикие мысли одолевали ее. Иногда ей хотелось, чтобы вдруг произошло что-то такое, от чего все они – и дядя Саша с Верой Андревной, и она сама – погибли и чтобы от них ничего не осталось. Ударит безумная молния с неба, и – все.

Через секунду она опоминалась и озиралась испуганно, как будто бы кто-то мог знать или видеть ее эти мысли.

Перед отъездом из Москвы договорились, что родители будут писать на имя подруги Веры Андревны, живущей от них в двух шагах. Подруга была глухой, жила очень замкнуто, ничем и никем не интересовалась. Ее попросили, она согласилась. Мама провела в Тамбове один день и уехала обратно в Москву. Известий от Краснопевцева не было, и Анна не знала, чем закончилась его командировка в Японию и, главное: где он сейчас. Когда папа сказал, что, исчезнув из Москвы, она спасет и его, которого не тронут, если ее не будет рядом, и который сразу же разведется с ней заочно, Анна почти успокоилась. Ей хотелось верить папиным словам, и она в них поверила. Сергей все равно не мог быть ее мужем после того, что случилось. Главное, чтобы он не пострадал за нее. То, что он не писал и не пытался связаться с ней, Анну не удивляло. С его-то немыслимой гордой жестокостью!