Она помолчала немного.

– И что же потом? – спросила Анна.

– Потом ему отрубили голову, потому что у него была сильная слава, и его любили люди, и слушали то, что он говорит. Вышел приказ, чтобы Валентина избичевали – вы знаете, как это? – ну, избивали, но его увезли из города, потому что власть боялась, что люди будут защищать его от солдат. В это время император Клавдий уже не жил, а был другой император, Аврелиан, и по его приказу римский солдат Фурий Плачидус отрубил святому Валентину голову.

– И это все?

– Ах, что вы! Конечно, не все! Валентин любил одну благородную девушку, дочь богатого римлянина Астериуса, она была слепой, но его любовь помогла ей прозреть, и перед своей смертью он написал ей очень трогающее письмо, где были слова «от твоего Валентина».

– Но как же? Ведь он был священником?

– Я не могу ответить на этот вопрос, – скромно сказала невидимая собеседница. – Я просто сейчас говорю вам легенду. В те времена священники могли тоже любить своих девушек, потому что христианская вера не отказывает никому в том, чтобы он любил. Еще наша легенда говорит, что он всегда мирил тех влюбленных, которые ссорились и оскорбляли друг друга. Он приносил им розу, и они соединяли руки, чтобы держать ее. И в сердце опять приходила любовь. У него было много белых голубей. И когда любящие ссорились, Валентин посылал им своих голубей, и они окружали их, как облако, и ворковали им свои песенки. Еще была история с молодой христианкой Серапией, которую полюбил римский легионер. Но Серапия заболела и стала при смерти. Валентина позвали к ней. И легионер тоже был там, у изголовья возлюбленной девушки. Тогда Валентин окрестил его прямо там, а потом обвенчал его с нею, хотя она уже была почти мертвая. И легенда говорит, что она не умерла, а очнулась в объятьях этого легионера. Я выросла в маленьком городе, и когда я была девочкой, я очень помню этот праздник. Как мы праздновали его там, дома. В этот день, четырнадцатого февраля, по улицам носили статую святого Валентина, а все дома были украшенными апельсинами и ветками дерева лавра. И было красиво. К Валентину подводили детей, они целовали его, и он так вот делал губами. – В трубке раздался еле слышный звук поцелуя.

– Но это ведь тоже легенда? – спросила вдруг Анна.

Ее собеседница помолчала.

– Мы, итальянцы, не различаем легенду от правды. Это может быть легенда для вас, а для нас это правда. Вот так я вам лучше отвечу.

– Спасибо, – ответила Анна.

– Мне жаль, что Сергея Ивановича Краснопевцева не будет в Москве в этот день, – дипломатично ответили ей. – Но мы пригласили несколько супружеских пар из его министерства, и вы увидите своих знакомых. Я уверена, что вам не будет скучно.


Всю эту неделю, оставшуюся до праздника святого Валентина в итальянском посольстве, Анна старалась не думать ни о чем, что могло бы помешать пойти туда. Писем от мужа не было. Раньше она волновалась бы, сейчас это было ей кстати. С лица ее не сходило выражение радостной и лихорадочной озабоченности, и Туся со своим новым «хахалем» Димой, лысым и желчным ветеринаром, специалистом по крупному рогатому скоту, покамест женатым, но уже сообщившим жене, что уходит к другой, и давно бы переехавшим к Тусе, если бы не маленькая, но очень наблюдательная, с грустным отцовским взглядом Валькирия, счастливая Туся, напросившаяся к ней на обед, чтобы похвастаться перед Димой, в каких хоромах живет ее двоюродная сестра, тут же заметила это новое лихорадочное выражение на лице Анны и губы поджала, как будто бы все поняла.

В субботу с утра хлынул дождь, потом он внезапно закончился, повис над землей в небесах, всю воду собрав внутри туч, и тучи разбухли, как войлок, их клочья касались деревьев и крыш. А в полдень ударила молния. Небо раскололось надвое, и там, где оно раскололось, открылся огонь. Люди стояли у окон, дивясь на зимнюю грозу, а старые люди крестились, вздыхая, и всем было жутко и не по себе.

Больше всего Анну напугало то, что из-за этой грозы отменят праздник в итальянском посольстве, но к пяти гроза ушла, и все просветлело, хотя ненадолго: зимою ведь рано спускается вечер. В такси она вдруг начала так дрожать, что таксист посмотрел на нее с удивлением, бросил недокуренную папиросу в окошко, закрыл его и спросил, не заболела ли она. Она помотала головой, потом достала из сумочки пудреницу и посмотрелась в зеркальце: лицо было таким бледным, что ярко накрашенные губы выделялись на нем слишком сильно. Ей показалось, что эта краска делает ее похожей на клоуна. Она вынула пахнущий «Красной Москвой» носовой платок и стерла ее. Глаза засветились сильнее, а губы припухли.

– Ну, вот вам: дом пять, – сказал ей шофер и опять закурил.

Она расплатилась и смело пошла прямо к ярко освещенному особняку. Подъезд был увит свежим лавром, и пахло вокруг апельсинами так, как будто под снегом созрели плоды и кто-то разрезал ножом их специально, чтоб запах пробился сквозь колкий мороз. Войдя в просторный, устланный коврами холл, она поняла, отчего так сильно пахнет апельсинами: огромные вазы темно-голубого стекла, наполненные ярко-оранжевыми плодами, стояли и в холле, и на каждой ступеньке ведущей наверх плавной лестницы. Молодой человек, такой же смуглый, как Микель Позолини, помог ей снять шубку и сразу же унес ее куда-то, небрежно перекинув через левую руку. Анна увидела себя в зеркале и не сразу поняла, что это она: худая, быть может, красивая, но слишком уставшая то ли от ожидания, то ли от страха женщина с глазами такими большими и темными, что это не могли быть ее глаза, взглянула из зеркала, словно чужая. Расправив складки нарядного платья, Анна пошла к лестнице.

Вокруг были люди, и две молодые смущенные дамы с высокими русскими скулами кивнули ей вежливо, но безразлично. Она не узнала их, но улыбнулась сухими губами.

Навстречу ей с лестницы спускался Микель Позолини, второй секретарь итальянского посольства. Она приостановилась и чуть было не схватилась рукой за оглушительно застучавшее сердце, но тут же опомнилась. Он почти бежал ей навстречу, и это его лицо, которое она вспоминала каждый день, горело тем же страхом, который она чувствовала в себе, и тем же восторгом, который ее прожигал днем и ночью с той самой минуты, когда она утром, не веря глазам, прочла приглашение на праздник. Микель подбежал близко, и она испугалась, что сейчас он обнимет ее на глазах у всех. Но он не обнял, а протянул ей руки, и Анна протянула ему свои. На правой руке ее болталась бисерная синяя сумочка, подарок мужа, которая тут же соскользнула и упала на ступеньку, и они оба одновременно наклонились, чтобы поднять ее, и сделали это так резко, что лбы их почти что столкнулись. А выпрямившись, Анна тут же увидела огромную, выше человеческого роста, бронзовую статую святого Валентина, стоящую у входа в зал, к которому вела эта лестница, и сразу узнала его, как будто бы он был давно ей знаком, а может быть, даже и родственник.

У святого Валентина было умиленное и веселое лицо, ведь он и не подозревал, что вскоре умрет такой страшною смертью, сраженный каким-то неведомым Фурием, но, если бы даже он подозревал, смерть не была для него тем, чем кажется нам, людям диким и грешным, боящимся даже взглянуть ей в глаза, когда она смотрит на нас без улыбки, внимательно, строго и просто, как ей полагается, ибо она – одна во всем свете – и знает, кому уходить, а кому оставаться.

Смерть была для святого Валентина сестрою и, может быть, даже любимой сестрою, поскольку, отдав себя в Божии руки, он знал, что на все Его воля. И теперь, увитый мелкими розовыми розами, с нимбом вокруг своей круглой головы, святой снисходительно, как будто давно угадал все и понял, светло улыбаясь, приветствовал Анну.

– Вам нравится итальянская еда? – спросил Позолини.

– Я только одни макароны и знаю из всей итальянской еды. – И она засмеялась.

– Ах, как это грустно! – волнуясь, наверное, и оттого произнося какие-то случайные слова, сказал Позолини. – Я буду сейчас вами руководить, забудете про макароны.


Люди, лица которых сливались перед ее глазами, шумя своими одеждами и поскрипывая башмаками, усаживались за столы. На столах, накрытых красными скатертями, сложенные, как огромные бутоны, лежали белые и зеленые салфетки, тарелки тоже были белыми, а бокалы – красными, и это казалось сверкающим лугом, от которого сильно пахло пряностями, как будто в траве, меж цветов и бутонов, рос то ли шалфей, то ли просто укроп.


– Господи, какая красота! – прошептала Анна.

Микель Позолини сжал ее локоть.

– О, все это только начало! Цвета итальянского флага: зеленый, и белый, и красный.

– Ах, вот оно что! – чувствуя, как ее прожигают его горячие пальцы сквозь тонкую шерсть платья, сказала она. – Но так это все непривычно...

– А мне, – вдруг тихо сказал он, почти прижимая свой рот к ее уху, – мне так непривычно, что мы опять вместе...

Она испуганно посмотрела на него, и второй секретарь итальянского посольства ответил ей сильным и радостным взглядом. Они опустились на стулья. Кто-то что-то говорил, кто-то обращался прямо к бронзовой статуе святого Валентина, которую перенесли ближе к столу, так что теперь он был виден отовсюду, и доброе лицо его казалось разрумянившимся то ли от обилия розовых роз, увивших его, а то ли от взглядов людей, благодарных за то, что он чувствовал силу любви. Потом долго, с очень сильным акцентом, говорил Марио де Стефано, посол Италии в СССР, у которого на теле под белой рубашкой, наверное, было так много волос, что толстое горло казалось кудрявым. Он благодарил пришедших на праздник работников министерства, в котором работал ее муж Сергей Краснопевцев, обещал вечную дружбу между Италией и СССР, потом шутливо объяснил, что трудно найти было праздник уместней, чем этот, поскольку святой Валентин был очень известным любителем женщин, и если судьба бы свела Валентина с москвичкой, то он бы уж не растерялся.