— Мадам, мы должны решить религиозный вопрос. Обдумайте его; мы вернемся к этой теме позже. Я сообщу вам пожелания Его Величества; думаю, вы согласитесь с ними.

Спустя некоторое время в тихой галерее байоннского дворца между герцогом Альвой и Катрин состоялся серьезный разговор. В затененном помещении было сравнительно прохладно. Альва в строгом испанском костюме и Катрин в длинном черном платье прохаживались взад-вперед; полы их одежд хлопали при ходьбе, точно крылья огромной птицы.

— …Головы Конде и Колиньи, мадам, должны быть отсечены от их тел, — тихо сказал Альва. — Многие могут последовать за Конде, но он — плохой человек. Пока мы не избавимся от него, нам будет угрожать опасность со стороны еретиков. Адмирал Франции также должен умереть. Он — прирожденный лидер, который умеет привлекать людей на свою сторону. Он — великий воин, а вы позволяете ему вести за собой ваших врагов!

— Господин герцог, как я могу убить такого человека?

— Мадам, господин де Гиз был могущественным человеком, однако его застрелил убийца, подосланный Колиньи. Пока вы колеблетесь, Колиньи действует решительно. Не объясняются ли ваши колебания симпатией к гугенотам?

— Вы наслушались клеветы обо мне. Я не люблю гугенотов. Я — истинная католичка.

— Я сомневаюсь, что Ваше Величество способно вершить правосудие, пока оно отправляется руками вашего канцлера, Мишеля л'Опиталя… гугенота!

— Он — не гугенот, господин герцог.

— Вы — единственный человек во Франции, который так считает. При жизни вашего мужа Мишель л'Опиталь слыл протестантом; пока он является канцлером, гугеноты будут в милости. Мой католический король хочет знать, что вы предлагаете для решения этих проблем. Именно для этого я прибыл с королевой в Байонн.

Катрин могла произнести в ответ лишь следующее:

— Я — верная католичка. Вы не должны сомневаться в этом.

— Вашему Величеству придется доказать свою преданность католицизму.

— Я сделаю это. Но… моим способом. Я не стану ввергать мою страну в гражданскую войну. Подобные дела осуществляются медленно, постепенно и осторожно. Я полагаю, что мне удастся под тем или иным предлогом собрать в одном месте всех влиятельных гугенотов, их лидеров и тысячи последователей.

— И тогда, мадам?..

Глаза Катрин сверкнули.

— Тогда, мой герцог, я предложу католикам поймать их врасплох и расправиться с ними.

Герцог кивнул.

— Его Католическое Величество нуждается в подобном доказательстве вашей верности католицизму.

Катрин продолжала говорить так, словно не слышала его:

— Это произойдет в Париже, поскольку этот город верен мне и является католическим. Да, нужен предлог… пока я еще не придумала его. Придется подождать. Все должно произойти как бы само собой, непреднамеренно, естественно… внезапное истребление еретиков ревностными католиками. Все главные лидеры обязательно должны умереть — Конде, Колиньи, Рошфуко… они и их последователи, парижские гугеноты.

— Я сообщу о вашем плане Его Католическому Величеству.

Она поднесла пальцы к губам.

— Не доверяйте эту тайну бумаге. Она предназначена лишь для ушей нас двоих и Его Величества. Не знаю, когда это станет возможным, но даю вам слово — это произойдет. Я должна дождаться удобного случая… идеального момента. Возможно, он настанет скоро. Его Величество король должен до этого времени доверять мне.

— Если ваш замысел осуществится, — сказал Альва, — я не сомневаюсь в том, что Его Величество признает вас в качестве своего друга. Тогда он никогда не захочет воевать с вами.

— Он увидит это, — сказала Катрин. — Я прошу лишь терпения и сохранения тайны.

Альва был так доволен беседой, что остальное время потратил на обсуждение предлагаемых браков; наконец для двух сторон пришло время попрощаться.

Королева-мать нежно поцеловала дочь. Что касается Карла, то расставание заставило его горько расплакаться. Ему казалось ужасным положение принцессы королевских кровей, вышедшей замуж и уехавшей из родного дома в чужую страну, к незнакомым людям. Он не мог сдерживать слезы, хотя и знал, что они шокируют таких строгих поборников этикета, как испанцы. Мать и священники холодно посмотрели на короля.

— Но я ничего не могу с собой поделать, — сказал Карл. — Мне нет дела до того, что она — королева Испании. Прежде всего она моя сестра. Я помню, как я любил ее; я не хочу расставаться с ней.

Карл не отрывал взгляда от берега; сестра и ее свита уехали. Он плакал так горько, словно, как сказали позже люди, его съедало предчувствие того, что он больше никогда ее не увидит.


Катрин ошиблась, думая, что ее беседа с герцогом Альвой, состоявшаяся в галерее, никем не подслушивалась.

Юный Генрих Наваррский испытывал угрызения совести. Он был надолго разлучен со своей матерью, но помнил ее наставления. Он воспитывался вместе с маленькими принцами и принцессами французского королевского дома. Изредка он видел мать — например, когда они ездили в Байонн; он знал, что она мечтала забрать его к себе в Беарн и воспитывать в духе ее веры. Но это было запрещено королем Карлом, а значит, и королевой-матерью. Генрих, как и все, боялся Катрин и старался не попадаться ей на глаза. Она не была с ним излишне строга; она даже давала понять, что ее забавляет его остроумие. Иногда ему казалось, что она сравнивает его с Карлом и Эркюлем. «Этот маленький Генрих Наваррский весьма занятный и смешной», — говорила Катрин. Или: «Видела бы сейчас Жанна своего Генриха!» Она громко смеялась, и он понимал, что сделал что-то, способное вызвать осуждение у матери. Его охватывала грусть, пока он не забывал об этом моменте.

Он с огорчением думал, что он не очень хороший мальчик. Он подражал принцам, важничал, произносил бранные слова, слушал и рассказывал грубые анекдоты. Мать предпочла бы, чтобы он оставался в неведении относительно многих вещей, о которых он знал; в то же время он не учился тому, что она сочла бы полезным и необходимым. Он уже понял, что обладает чем-то, пробуждающим у лиц противоположного пола большой интерес к нему. Женщины любили ласкать и целовать его; по правде говоря, они нравились ему не меньше, чем он — им. Генрих мечтал, чтобы ему поскорее исполнилось четырнадцать и он стал настоящим мужчиной.

Когда мать увидела его в последний раз в Масоне, во время путешествия к границе, она испытала большее потрясение, чем прежде. Он подслушал, как она делилась своими опасениями с королевой-матерью, которая, рассмеявшись, сказала: «Вы хотите, чтобы он вырос ханжой и скромником? Он — принц, который будет жить среди мужчин и женщин. Пусть он взрослеет. Пусть становится мужчиной… не в наших силах предотвратить это».

И мать сказала ему:

— Генрих, сын мой, старайся не подражать распущенным людям, которых ты видишь вокруг себя. Это порочный образ жизни. Всегда помни, что ты — гугенот.

Он кивнул, желая нравиться ей, сожалея о том, что он такой, какой он есть, что ему нравятся многие дурные вещи.

— Меня заставляют ходить к мессе вместе с принцами, — сказал он.

— Знаю, мой сын.

— Я делаю это вопреки моему желанию, но помню то, что ты говорила мне.

— Они могут посылать тебя к мессе, но не могут заставить твою душу участвовать в ней.

— Да, мама. Это им не удастся.

Она отчасти удовлетворилась этим, и Генрих захотел показать матери, как сильно он любит ее и как хорошо помнит все, чему она учила сына.

Он был умным мальчиком и проявлял интерес ко всему окружавшему его; он понимал, что иногда матери угрожала серьезная опасность. Он знал также, что все происходившее с матерью способно серьезно отразиться на нем самом. Времена были опасными, он ничего не пропускал мимо своих ушей.

Папа римский отлучил его мать от церкви, он хотел объявить Генриха и его сестру незаконнорожденными на том основании, что брак Жанны с Антуаном является недействительным из-за ее первого замужества. Также имел место заговор с целью похищения его матери и выдачи ее инквизиции; Жанну хотели посредством пыток обратить в католицизм и в конце концов сжечь на костре. Этот замысел не был осуществлен из-за того, что слух о нем достиг ушей королевы Испании. Элизабет хоть и была католичкой, но все же не могла допустить, чтобы ее близкую родственницу постигла такая участь; она вовремя предупредила Жанну.

Генрих хотел, чтобы его мать знала о том, что он никогда не забывает ее и остается верен реформизму, хоть и вынужден ходить к мессе и сильно похож на французских принцев.

Он был знаком с некоторыми методами шпионажа во дворцах; маленькому мальчику не составляло труда спрятаться в огромной галерее, где, как ему стало известно, королева мать должна была совещаться с герцогом Альвой.

Генриха взволновало это приключение, он представлял, что с ним случится, если его поймают. С отчаянно бьющимся сердцем он спрятался в чулане, накрыл себя старой одеждой, которую нашел там, и, прижав ухо к двери, подслушал обрывки короткой беседы между Катрин и Альвой. Потом Генрих выбрался из чулана и отправился к человеку из его свиты по фамилии Калиньон; мальчик рассказал ему то, что узнал.

Де Калиньон назвал Генриха ловким маленьким дипломатом; позже в тот же день он показал мальчику шифрованное письмо, которое он немедленно отправил королеве Наварры.

Генрих ликовал. Он чувствовал, что теперь он имеет право ругаться, важничать и целоваться с кем угодно, к своей радости. Ловкому дипломату простительны маленькие пороки.


Овдовев, Жанна полностью посвятила свою жизнь делу гугенотов. Энергичная от природы, она нуждалась во всепоглощающем занятии, которое позволило бы ей забыть горечь семейной жизни. Теперь она наконец освободилась от Антуана, от вечных мыслей о нем, которые долго мучили ее. Жанна связывала все свои надежды с детьми; наибольшее беспокойство вызывал Генрих, ее наследник. Он был очаровательным мальчиком, но очень напоминал своего деда и ее дядю, короля Франциска Первого. Сходство бросалось в глаза; в Генрихе уже ощущалась чувственность, присущая этим мужчинам. Если бы она могла присматривать за ним лично — о чем Жанна мечтала, — эта черта беспокоила бы ее меньше. Его мужское начало было бы направлено в нужное русло. Но что может случиться с таким ребенком в аморальном дворе Валуа? Жанну тревожил цинизм королевы-матери. Катрин сочтет шалости Генриха забавными, обрадуется им, будет поощрять их.