Он не знал, почему припадки происходят все чаще и чаще — то ли дело было в том, что он становится старше, то ли их провоцировали воспитатели, то ли бремя королевских обязанностей все сильнее угнетало его.

Но обладание престолом давало ему одно преимущество: он мог жениться на Марии. Дорогая Мария! Сейчас она была несчастна. Она проводила сорок дней в уединении, которое традиция предписывала королеве Франции, потерявшей мужа. Она не покидала своих покоев в Фонтенбло, где все было затянуто черной тканью; сама Мария носила черные одежды, но и в них она выглядела великолепно. Ее прекрасные светлые волосы и белая кожа оттенялись черной материей еще лучше, чем расшитым бриллиантами свадебным платьем.

Марии исполнилось девятнадцать; ему, Карлу, было только девять. Но мир знал супругов с еще большей разницей в возрасте.

Раньше он наблюдал за своим старшим братом. Франциск не хотел быть королем, однако, имея такую жену, как Мария, он часто бывал счастлив.

Я тоже был бы счастлив, думал Карл, если бы женился на Марии.

Он заговорил об этом с матерью.

— Теперь, когда мой брат Франциск мертв — да упокоится его душа — и Мария стала вдовой, ей нужен новый муж, а мне нужна жена.

Выражение лица Катрин не изменилось.

— Это верно, мой сын, — сказала она.

Он внезапно почувствовал себя счастливым; она не назвала его помыслы «нечестивыми», как прежде, потому что Мария была уже не женой брата, а вдовой.

— Продолжай, — добавила Катрин.

Он боялся посмотреть на нее; ощущение возможности счастья переполнило его с такой силой, что ему не удавалось найти нужных слов.

— Я подумал, мама, о том, что, возможно, мой долг — утешить Марию, потерявшую Франциска, — радостно произнес Карл.

Он не замечал ярости, скрывавшейся за спокойной улыбкой Катрин.

Значит, после всего, что сделали для него и с ним воспитатели, он по-прежнему мечтает о Марии; если он позволит дядям Марии узнать об этом — вероятно, это уже произошло, — они сделают все, чтобы выдать племянницу за короля. Тогда положение королевы-матери станет невыносимым — таким, каким оно было последние два года — близким к полному бессилию. Герцог и кардинал будут править страной через Марию и Карла, как прежде они правили ею через Марию и Франциска.

Я скорее умертвлю тебя, чем допущу это, подумала Катрин.

— Не думаю, мой сын, что Мария способна быстро забыть о своем горе. Неприлично заводить с ней разговор о браке, когда она оплакивает мужа.

Мальчик легко согласился с матерью.

— Да, я понимаю. Она должна оплакивать его сорок дней и ночей. Но траур закончится, и тогда…

Катрин ласково положила руку на плечо сына и улыбнулась, глядя ему в глаза:

— Мой сын, мой маленький король, ты знаешь, что я мечтаю только об одном — чтобы ты был счастлив.

Он, как в детстве, уткнулся лицом в ее колени.

— О, мама, значит, ты разрешишь мне это?

— Мы сделаем все возможное. Не сомневайся в этом, мой сын. Но не забывай о своем положении, о королевском достоинстве. Ты должен проявлять предельную осторожность при каждом шаге. Поступать так, как хотел бы твой отец.

При упоминании об отце, смерть которого была для Карла величайшей трагедией, глаза мальчика наполнились слезами.

— Папа, — продолжала Катрин, — огорчился бы, узнав, что ты думаешь об удовольствиях так скоро после кончины брата.

— Нет, мама. Я не…

— Да, мой дорогой, ты думаешь о них. Разве нет? Ты знаешь, что не должен лгать маме.

— Но я любил Франциска. Мы были… лучшими друзьями.

Она подняла палец.

— Однако ты хочешь получить в жены его вдову, не дав телу Франциска остыть! Мой сын, быть взрослым, любить женщин, носить корону — все это сопряжено с опасностью. Не думай, что трон — надежная защита. С королями случаются ужасные вещи. Когда-нибудь я расскажу тебе о них.

Его руки начали подергиваться, он стал хватать пальцами свой костюм — Катрин были знакомы эти симптомы истерии.

— Но я не буду делать ничего дурного. Не буду подвергать себя опасности.

— Твоя мама позаботится о тебе, Карл, ты понимаешь, как тебе повезло иметь мать, которая превыше всего ставит благополучие своих детей?

— Я понимаю это.

— Тогда помни, что ты еще ребенок; разумные дети слушаются родителей. Я постоянно мысленно советуюсь с папой. Я чувствую, что он где-то рядом… он подсказывает мне. Ты хочешь делать то, что я и твой папа считаем правильным?

— Да, мама.

— Значит, ты — хороший мальчик и мудрый король. Ты должен проявлять благоразумие, иначе тебя постигнет ужасная участь. Многие короли были убиты.

— Нет, мама, нет! Не говори мне об этом. Не говори мне о страшных вещах, иначе мне приснится ночью кошмар, и тогда…

Она обняла Карла.

— Мы не будем говорить о них, но ты ведь знаешь, мой сын, мой маленький король, что ты должен быть очень мудрым? Ты виновен в том, что ты предал своего умершего брата — да, боюсь, на тебе лежит некоторая вина. Что, если Франциск забудет о снисходительности и спустится с небес, чтобы наказать тебя?

— Он не придет, чтобы наказать меня. Я люблю Франциска. Всегда любил его.

— Но ты любишь его жену…

— Нет… нет… только как сестру.

— И ты хочешь жениться на сестре?

— Только когда Мария оправится от своего горя, а я — от своего.

— Послушай меня, Карл. Веди себя осторожно. Не говори никому о твоих намерениях относительно невестки. Вряд ли кто-нибудь поймет тебя так, как я.

— Хорошо, мама.

— Кое-кто может рассердиться. А теперь запомни: если это дойдет до ушей Марии… или ее родственников де Гизов, что они подумают?

Ей показалось, что Карл лукаво улыбнулся.

— О, я не думаю, что господин герцог и господин кардинал рассердятся. Если Мария выйдет за меня, она станет королевой Франции.

— Будь осторожен, — твердо сказала Катрин. — Если французы узнают о твоих дурных намерениях относительно невестки, если люди услышат о твоих нечестивых помыслах, они восстанут против тебя. Однажды, когда ты покинешь дворец, к тебе подойдет человек и… ты будешь считать его другом, пока не увидишь блеск кинжала. Холодная сталь пронзит твое сердце, и ты не сможешь сдержать вопля. Боль будет ужасной, сын мой. Я скажу тебе…

— Нет, нет. Я знаю. Ты права, мама, я должен скрывать это. Я никому ничего не скажу.

Катрин поднесла палец к губам.

— Поклянись мне, сын мой, что ты будешь умным и ничего не скажешь Марии и ее дядям. Это — наш секрет. Никто больше не должен знать о нем. И если у тебя когда-нибудь возникнет желание заговорить, вспомни о холодной стали… в твоем сердце… вот здесь. Ты потеряешь сознание от нестерпимой боли, но потом оно вернется к тебе, ты очнешься в агонии… ужасной агонии… залитый кровью… собственной кровью… ее запах ударит тебе в нос…

Карл задрожал от страха.

— Я никому не скажу. Никому.

Он схватил ее за руку.

— Но потом… позже, ты поможешь мне? Ты должна разрешить мне жениться на Марии.

Она коснулась губами его лба.

— Я сделаю все, что будет в моих силах, ради твоего блага.

Он опустился на колени и поцеловал ее руку; она заметила, что он дрожит всем телом, ощутила его слезы на своей руке. Улыбнувшись, она подумала: я скорее умертвлю тебя, чем позволю этой шпионке вернуться на трон.


Жанна встревожилась. Вести с французского двора казались слишком хорошими для правды.

Могли ли де Гизы ослабеть настолько, что им пришлось покориться воле Бурбонов? Что произошло с королевой-матерью? Почему она внезапно стала лучшим другом Антуана и Луи Бурбонов? Почему Колиньи и вождей гугенотов принимали при дворе? Похоже, готовилось нечто неведомое и зловещее.

Но она находилась вдали от французского двора. Жанна чувствовала, что это лучше для нее и детей — а возможно, в первую очередь для мужа. Она должна оставаться в ее безопасной провинции, во главе армии, готовой выступить в случае необходимости.

Она долго беседовала со своими религиозными советниками и решила, что пришло время объявить о ее полном обращении в реформистскую веру.

Ничто не могло остановить Жанну; новый король занял французский трон; наступил самый подходящий момент.

Она была убеждена в истинности реформистской веры и хотела, чтобы вся Франция — и Испания — знали о том, что Жанна Наваррская будет поддерживать ее всеми своими силами.

Возможно, это послужит тестом на искренность для французского двора, заявлявшего о своей веротерпимости. Она чувствовала, что ее публичное признание поможет установить, действительно ли католики де Гизы утратили свое могущество.

Перед отъездом в Нерак, где она собиралась оставаться под защитой армии в ожидании новостей от мужа, Жанна нанесла официальный визит в собор Пау, где присутствовала на церемонии реформистского Святого Причастия.

Жанна Наваррская уже обрела признание в качестве одного из лидеров гугенотов, она стояла рядом с братьями Колиньи, мужем Антуаном, королем Наварры, и его братом Луи де Бурбоном, принцем Конде.

Это обрадовало всех гугенотов Франции. Теперь они считали Жанну непоколебимым защитником реформизма, однако настороженно относились к Антуану. Партия гугенотов не испытывала недостатка в таких сильных лидерах, как Жанна, Конде и Колиньи; гугенотам казалось, что на политическом небосводе забрезжили лучи новой свободы. Они утратили скромность, стали самоуверенными. Ходили слухи о расправах над католиками. Похоже, колесо истории медленно поворачивалось.

О королеве-матери также говорили многое. Люди шептали, что она постепенно обращается в протестантскую веру и хочет воспитывать в ней своих детей.

Но что произошло с де Гизами? Могла ли смерть юного болезненного короля и замена его другим, еще более незрелым и почти столь же хилым, повлечь за собой угасание их могущества?

Жанна стала получать в Нераке письма; улыбка тронула ее губы, когда она узнала почерк их автора. Жанна никогда не верила в искренность Катрин. Она видела, как невозмутимо улыбалась эта женщина. Диане де Пуатье, помнила кроткое выражение лица, казалось, говорившего: «Вытирай о меня ноги. Унижай меня. Мне это нравится». Потом Жанна вспомнила о письме, которое Катрин послала Диане, когда король Генрих, муж Катрин и любовник Дианы, лежал на смертном одре: «Верните все его подарки. Ничего не утаивайте. Я помню каждую вещь». За этой бесстрастной маской пряталось все коварство мира. Именно потому, что Катрин удавалось так искусно скрывать его, о нем следовало постоянно помнить.