— Двести тридцать долларов…

Роберт уже спешит к выходу, подхватив короб со щенком. Сквозь прозрачную крышку на него смотрят грустные собачьи глаза. Роберт торопится забрать все, что купил для щенка: резиновую кость, кроватку, подушку, поводок, ошейник.

— А корм для щенка? — восклицает хозяин.

— Мадам сама придет за ним… Никому не отдавайте. До свидания… Скорее на 16-ю улицу, — говорит Роберт шоферу.

После он скажет немке:

— Вот ваш щенок… Здесь есть все, что ему нужно! Вам остается только зайти за его кормом… У меня не было времени, чтобы подождать, пока его отпустят.

Хельга, свежая и элегантная, подготовившаяся к выходу на работу, скажет ему:

— Спасибо.


И крикнет с лестничной площадки:

— Эй, ваш портфель! Похоже, что вы хотите оставить его у меня…

Роберт торопливо поднимется наверх. Он возьмет из ее рук портфель. А Хельга будет стоять на лестничной площадке, свесившись через перила, все время, пока он будет идти вниз…

Когда он спустится на второй этаж, она сверху спросит его:

— Скажите, как вы себя чувствуете?

— Я чувствую себя таким слабым, как осенний лист на ветру… Но я в порядке… Спасибо…

Он одолеет еще один поворот и посмотрит наверх; Хельга перегнется еще ниже через перила:

— Эй…

— Да…

— Скажите ей, что вы ее любите…

Роберт кивнет головой: «Да».

— Спасибо.

И вот он уже внизу.

Отсюда Хельга кажется совсем маленькой.

— Напишите мне письмо… Всего пару слов…

Пуэрториканка выползет из своей каморки, как толстая улитка:

— Вылечились? Уже вылечились…

Она сунет в карман чаевые и повторит, словно сожалея:

— Уже вылечились… К несчастью, для мадемуазель Мюллер.

13

Подставив лицо солнечным лучам, с чемоданом у ног, она стоит на вершине мемориального комплекса. У нее строгое выражение лица. На плоской крыше этого грандиозного сооружения, построенного в стиле Парфенона, она прислонилась к высокой мраморной колонне. Позднее она узнает, что колоннада состоит из тридцати восьми колонн. На Анук легкие брючки и блузка; вместо любимой кепки с козырьком она повязала голову платком. Она прижимает к себе сумку, висящую на плече; если кто-то вырвет ее, то она останется без денег. На часах пятнадцать минут десятого. Напротив мемориала, на другой стороне улицы, виднеются синие автобусы. Несколько человек останавливаются перед киоском, где она еще вчера делала покупки. Неужели это было вчера? Ей кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Да нет, это было всего-навсего вчера. Утренний город предстает перед ней во всей своей красе. Напротив памятника Линкольну, позади киоска на другой стороне улицы, она замечает широкий, обсаженный деревьями пруд. Пешеходные дорожки вдоль его берега ведут от памятника к центру города, где вдали возвышается Капитолий.

«Как если бы у нас, — думает Анук, — в самом центре Парижа построили бы гигантское сооружение в греческом стиле, повернутое лицом к обсаженной деревьями площади Согласия до самой площади Инвалидов».

«Жарким будет этот денек», — думает Анук. И вовсе не потому, что она ослабла духом, чувствует себя неуверенно или чего-то боится. Напротив, взгляд ее голубых глаз полон отчаянной решимости.

Анук смотрит на часы. Двадцать пять минут десятого. Стив должен убедить свою мать. Конечно, пожилой женщине, переживающей из-за болезни сына, нелегко согласиться с тем, что молодая француженка ворвалась в их жизнь, останется в ней навсегда и заберет в итоге ее сына.

«Мы будем навещать ее два раза в год». Анук точно не знает, далеко ли, близко ли находится Средний Запад от Аннаполиса. «У нас не будет много денег, и мы к ней поедем, как сказал Стив, когда еще прикидывался мирным американцем, на машине. Я сохраню французское гражданство. Возможно, мне удастся получить двойное гражданство. Если ничего не получится, я останусь французской подданной. Когда я получу от отца наследство, лучше оставаться француженкой».

Она пожимает плечами. «Возможно, что это случится совсем не скоро. Стив. Нет, он не душевнобольной. У него только расстроенная нервная система. Половина десятого. Если бы у меня был отец, настоящий отец… Я не просила бы у него ничего, кроме понимания. Я сирота при живом отце. Я презираю его, и это причиняет мне боль. Порой мне кажется, что моим отцом был дед. Между нами оказалось лишнее поколение. Отец… Шантажист, который даже не хочет рисковать, как делают нормальные шантажисты. Куда там! Он вызывает людей в свой кабинет и заставляет их подписать бумаги. Против собственной дочери. Это ли не коварство? Жалкий тип, который живет в тайном и постоянном страхе совершить ошибку. Слабак, который не может больше спросить совета у своего отца; и не советуется с окружающими его сотрудниками из боязни показать свое невежество».

Анук предполагает, что бракоразводный процесс продлится не один год, если только Роберт не захочет пойти ей навстречу. Однако Роберт вряд ли на это пойдет. Он рассчитывает оставить свою работу, чтобы перейти в контору отца. Разве Роберт осмелится выступить против воли своего тестя, от которого зависит его служебная карьера? Они оба загнаны в угол и находятся в руках тирана. Он еще помучает их. В этом сила власть предержащих.

Анук садится на чемодан. Уже без четверти одиннадцать. Очевидно, что этот жалкий тип придет в ярость. Если бы он не устроил этот фиктивный брак с Робертом, его несовершеннолетняя дочь до сих пор оставалась бы в его власти. С каким удовольствием он поставил бы на ноги всю полицию, чтобы разыскать свою непокорную дочь. «Нет худа без добра, — думает Анук. — Благодаря ему меня теперь не вышлют из страны. Я ушла от мужа. Из-за американца. Однажды мы поженимся».

Если Роберт окажется заинтересованной стороной, если он не подаст на развод, бракоразводный процесс растянется на долгие годы… Если Роберту вздумается играть роль несчастного брошенного мужа, который хочет сколько угодно ждать возвращения своей жены? Все зависит от того, как поведет себя Роберт. «Если он законченный негодяй, — думает Анук, — то примется утешать моего отца, вытирать слезы Мокрой Курице; он окончательно войдет к ним в доверие и станет для них почти что сыном!» Родителям это будет только на руку, они убедятся в том, что Анук может поставить крест на своем будущем.

Роберт может превратиться для жалкого отца и Мокрой курицы в некоего приемного сына. Если же ему хватит ума — а он вовсе не дурак, — то он сможет вначале завоевать симпатию Мокрой Курицы, а потом и доверие жалкого отца, который уже совершил немало ошибок при издании книг по искусству для широкого потребителя; тираж расходится из рук вон плохо. Отцу и в голову не приходит, что «товар» — как он называет художественную продукцию, — прежде чем продавать, надо продвигать на рынок. Он боится делать какие бы то ни было капиталовложения, неделями не отправляет книги в печать и не занимается рекламой. Роберт ему нужен. Хотя бы для продвижения товара. Отец будет унижен — его дочь удерет с американцем! И никакой Бог не поможет ему! Пусть неудачник плачет…

Если бы Анук выкинула подобный номер с коммунистом, то отец потирал бы руки со словами: «Знать ее больше не желаю. Никогда не произносите при мне ее имя…» В глубине души он радовался бы, что обеспечил свое будущее.

«Дорогие товарищи, моя дочь живет с вами с 1772 года, и этим все сказано… Пожалуйста, будьте снисходительны ко мне!» Но удрать с американцем! Служившего службу в отряде особого назначения… Сбежать с бывшим военным… Для него это будет настоящим ударом.

Одиннадцать часов. Анук ни в чем не была уверена, кроме как в своем чувстве к Стиву. Глубокому, всеобъемлющему, духовному и физическому, которое бывает только раз в жизни.

— Простите, мадемуазель, — произносит немолодая женщина. Она хочет спуститься по ступеням, держась за железные перила.

Сидевшая на чемодане Анук мешает ей спуститься.

Подняв свой чемодан, Анук устраивается немного дальше. Оказавшись в окружении колонн, она на секунду оглядывается назад. Ей нельзя смотреть по сторонам. Она не хочет пропустить тот момент, когда наконец появится Стив. И все-таки она смотрит назад. Она видит сверкающую ленту: Потомак. Река огибает памятник Линкольну. Здесь она выглядит совсем присмиревшей, не то что во время их вчерашней водной прогулки. Сквозь густую крону деревьев проглядывает чья-то позолоченная статуя. Золотой всадник оседлал свою золотую лошадь за спиной Линкольна. С высоты площадки мемориального комплекса Анук любуется открывающейся перед ней панорамой города. Утопающий в зелени Вашингтон с серпантином мостов через Потомак сияет в утренних лучах солнца. Картина напоминает макет в натуральную величину. Все слишком ненатурально и красиво, чтобы быть реальным. Город-мавзолей с более оживленным движением, чем на дорогом кладбище.

— Вы ждете кого-то?

Она с досадой оглядывается. Перед ней стоит довольно молодой человек. Его возраст трудно определить. У него такие же длинные волосы, как у Людовика XIV на гравюрах; кроме того, он еще носит бороду, черные красивые глаза. Хиппи, но опрятного вида, с рюкзачком на спине.

— Из Германии?

— Нет, — говорит она. — Я не немка. Я француженка.

— Это ваш чемодан?

Она забыла про свой чемодан, который принес ей хиппи.

— Я видел, как вы сидели на чемодане, а затем встали, чтобы обойти памятник… Ваш чемодан может исчезнуть…

— Спасибо, — говорит она. — Почему вы ряженный под Иисуса?

— Я вовсе не ряженый, — отвечает он. — Я такой и есть.

Он все еще держит ее чемодан.

— Куда его поставить?

— Туда, где вы его взяли.

Анук возвращается на прежнее место перед памятником. Хиппи опускает чемодан на белый мрамор. Анук садится на него.