– Ну, «смешно» – это не то слово.

Мы сидели, пили чай и смотрели друг на друга. Я вспомнила, что распущенные волосы постоянно прилипали к моей новой помаде. Было что-то очень сладострастное в этих воспоминаниях. Мы с Виндхэмом сидели, пили чай и смотрели друг на друга, совершенно не задумываясь, о чем думает каждый из нас в эту минуту. Я знала, что для меня это в какой-то степени означало конец наших отношений, и с подозрением следила за любым своим словом или жестом, который он мог принять за начало. Я чувствовала себя освободившейся от его притязаний.

Около пяти я взглянула на часы и заметила, что Виндхэму пора уходить, потому что мои могут вернуться в любой момент.

– Это ведь не будет иметь особого значения, если они вдруг вернутся? – мрачно спросил он.

– Нет, будет. Я собиралась провести день в постели, мне бы не хотелось, чтобы они обнаружили меня бродящей по квартире.

– Мы действительно провели большую часть дня в постели, – возразил он. – И это ты решила встать, а не я.

– Дело не в этом, – я вскочила и принялась озабоченно собирать чашки, подметать крошки с пола, показывая всем видом, что ему действительно пора уходить. Мне кажется поразительным, как быстро после проявленной к нему страсти я переключилась на домашние дела. Он пристально следил за мной некоторое время и затем сказал:

– Ты отличная домохозяйка, Эмма Эванс.

– Домохозяйка? – с негодованием откликнулась. – Это не соответствовало моему собственному представлению о себе.

– Ну, – он обвел рукой все окружающие нас картины, фарфор, куски мрамора и бархатную обивку. – Ты свила такое милое гнездышко…

– Милое? – переспросила я.

– А разве нет? Все эти безделушки-финтифлюшки напоминают мне комнаты моей тетушки в Биннефорде, забитые подобным барахлом.

Я промолчала: просто стояла и смотрела, когда же он уйдет. Он взглянул на меня из глубины своего кресла и я подумала: он ничего не знает о тебе и даже не хочет знать. Ему просто хотелось затащить тебя в постель, и когда ему это удалось, он увидел там фригидную ледышку, которая теперь напоминает ему его тетку приверженностью к безделушкам.

Таковы были мои выводы, но я не придавала им большого значения. Я вообще ничего не чувствовала в тот момент, просто хотела, чтобы он ушел. Наконец, он поднялся на ноги и сказал:

– Что ж, Эмма, думаю, мне не стоит встречаться с Дэвидом после всего… Тебе лучше вернуться в кровать, а я пойду. Надеюсь, ты не заболеешь из-за меня пневмонией.

– Не беспокойся, у меня крепкое здоровье, – я вспомнила, что никогда не рассказывала ему о своей матери, поэтому он не мог всерьез беспокоиться о моем здоровье. Он направился ко мне, словно собираясь поцеловать на прощанье, но я отступила к двери. Он проводил меня по коридору и возле лестницы сказал:

– Увидимся до моего отъезда? Я уезжаю в конце недели.

– Но ведь ты вернешься до окончания сезона?

– Возможно. В любом случае, я хочу увидеть тебя до своего отъезда.

Мы оба переживали какое-то смущение: неопределенность, существующая изначально в наших отношениях, становилась уже просто неприличной.

– Позвони мне, – быстро произнесла я, чтобы покончить со всем этим: с этой глупой, вечной «последней просьбой».

– Да, – сказал он. – Я позвоню тебе, – и спустился к своей машине, которую он поставил в наш гараж. Впервые со дня нашего приезда это помещение было использовано по своему прямому назначению. Я спустилась вслед за ним до середины лестницы и смотрела, как он садится в машину. Мне так хорошо была знакома эта машина, при виде ее ожило множество воспоминаний. Я оперлась о перила и следила, как он роется в карманах в поисках ключей; теперь, когда он был вне пределов досягаемости, я ощутила что-то вроде смутного сожаления. Я так и не смогла узнать его до конца. Я не была влюблена в него, но при иных обстоятельствах могла бы полюбить. Где-то я допустила ошибку: я либо слишком много открыла ему, либо слишком мало. Я оборвала наш «роман», не соблюдя супружеской верности и не получив от любовника никакого удовольствия.

Он завел двигатель, потом посмотрел на меня и помахал рукой, немного печально. Я тоже помахала в ответ. Я не могла бы угадать, был ли он печален из-за разочарования в любви или из-за головной боли. Я развернулась и начала подниматься по лестнице, и в этот момент он меня окликнул:

– Эмма! – я повернулась, ожидая сама не знаю чего, он жестом указал мне на двери гаража и сказал: – Спустись вниз и помоги мне выехать, Эмма, я ни черта не вижу из-за угла.

Мне хотелось возразить, что я одета всего лишь в халат, но я передумала и пошлепала вниз по ступенькам в домашних тапочках.

– Тебе следовало подумать об этом раньше, – сказала я, придерживая двери. – Надо было заезжать в гараж задним ходом.

– Да-да, – сердито бросил он через плечо. – Ты обо всем подумала. Ты – единственная, кто никогда не ошибается. Перестань учить меня, как водить машину, ты понятия не имеешь о вождении.

Я выглянула на улицу и снова благоразумно спряталась за углом, потому что, как мне показалось, увидела приближающуюся машину Невиля. Я хотела как-то дать Виндхэму знать об этом, попытаться уйти с дороги и вернуться на лестницу, но когда я повернулась, машина Виндхэма наехала на меня: он подъехал к левой створке гаражных ворот и прижал меня прямо к дверному косяку задним левым колесом. Я оказалась буквально пришпиленной к стене, а машина вдавливала мои бедра все глубже и глубже в доски стены. Наконец, она остановилась, прижав мои ноги, и не просто прижав, а сломав, раздавив и расплющив их колесом и крылом. Я закричала, поняв, что произошло: мысли об ампутации, о том, что я останусь без ног, пронеслись у меня в голове, и я продолжала орать на пределе своих легких от боли и негодования. Мне показалось, что прошло довольно много времени, прежде чем Виндхэм вылез из машины и подбежал посмотреть, что случилось. Он уперся плечом в машину и попытался откатить ее, но безуспешно. От дикой боли у меня закружилась голова.

– Садись обратно в машину, – так, кажется, я сказала, – и отъезжай снова в гараж! Не помню, что случилось потом: помню хруст моих коленных чашечек, но не знаю, продолжала ли я кричать… В этот момент подкатила машина Невиля, и из нее выскочил Дэвид.

Он подбежал к нам, и они с Виндхэмом и водителем хлебного фургона отодвинули машину. Я сделала шаг вперед сама, или Дэвид меня вытащил, не помню: я потеряла сознание.

Я очнулась через несколько минут, на своей кровати, и услышала, как Виндхэм по телефону вызывает врача. Дэвид сидел рядом со мной. Я прикрыла глаза и сказала:

– Не звоните тому доктору, пошлите за кем-нибудь другим, пожалуйста.

– Не говори глупости, – сказал Дэвид, и мне ничего не оставалось делать.

Оказалось, что ничего особенно ужасного с моими ногами не произошло. Была повреждена одна из коленных чашечек, а ноги до самых бедер были покрыты болезненными царапинами. Они хотели отвезти меня в больницу, но я не могла оставить детей. Пришел тот же доктор, и когда он вошел, я заплакала и стала за что-то извиняться, словно совершила какой-то грех и должна быть за него наказана. В течение дня я слышала, как в соседней комнате Виндхэм и Дэвид говорили обо мне так, словно я уже умерла. Виндхэм продолжал повторять что-то вроде: «Я и представить себе не мог, что она попадет под колеса, я страшно виноват», а Дэвид все твердил: «Это не ваша вина, ради Бога, не извиняйтесь, это не ваша вина. Она должна понять, что это не ваша вина».

Кажется, виновата была только я одна: любой человек на моем месте знал бы, как избежать подобного несчастья. Я лежала без сна, ворочаясь и крутясь, насколько это было возможно в моем положении, и вспоминая свою няню, которая, бывало, говорила мне: «Если ты не перестанешь плакать, я дам тебе для этого подходящий повод». Теперь я понимала смысл ее слов. В полночь Дэвид вернулся из театра и зашел взглянуть на меня. Я все еще не спала, так как не приняла снотворное, которое прописал мне доктор. В скудном свете ночника Дэвид показался мне усталым и измученным, словно и он переживал трудные времена. Он присел на край кровати, взял меня за руку и начал поглаживать ее очень нежно: пальцы, сухую ладонь и бугорок Венеры у основания большого пальца. Казалось, он касается меня впервые за долгие годы, и в этот раз у меня не было причин отвергать его. Через некоторое время он сказал:

– Прости меня, Эмма, я был таким эгоистом, я не понимал, как скучно тебе будет здесь. А если даже понимал, то не обращал на это внимания.

– О, – откликнулась я, – дело не только в этом.

– В Виндхэме?

– Не знаю. Я не знаю, в чем действительно дело. Я не думаю о Виндхэме. Он ведь уже уехал, правда?

– Да, он уехал. Эмма, прости меня за Софи.

– Все в порядке. Не беспокойся об этом. Все по справедливости. Тебе ведь это тоже было необходимо?

– Кажется, нам обоим это было необходимо. Наверное, такие уж мы люди.

– Вся моя жизнь казалась такой обыденной, Дэвид, одна семейная ссора за другой, ошибка за ошибкой. Но мне не нужен Виндхэм…

– Правда?

– Да. Он уедет в Лондон, найдет себе там другую девушку, влюбится в нее, будет вывозить ее на обеды и рассказывать ей забавные истории. Мне это безразлично.

– Так же и у меня с Софи. Знаешь, она уже положила глаз на Невиля.

– Не может быть! Я думала, что Невиль и Виола…

– Нет, Виола бросила его недавно. В прошлые выходные приехал ее жених, он закончил работу над своим фильмом, и она тут же оставила Невиля. Софи времени даром не теряла, это уж точно, она не гигант мысли в других аспектах, но перемену в сердечных делах чует за версту.

– Думаешь, ей хорошо с Невилем?

– А почему нет? Мне он тоже нравится. Слушай, Эмма, кстати о фильмах: знаешь, кто позвонил мне сегодня утром? Роки Голденберг. Они снимают какой-то огромный сериал о море в Индии, кажется, по Смоллетту, и он спросил, не заинтересуюсь ли я. Тебе хотелось бы прокатиться в Индию? Ради смены обстановки?