— Лига желает только проследить за тем, чтобы наши соглашения были исполнены. — Он положил свиток на край помоста. — Вот наши условия. Мы требуем, чтобы вы ввели во Франции святую инквизицию, дабы очистить страну от гугенотской ереси. Мы хотим, чтобы вашим наследником был объявлен Карл Лотарингский, сын вашей покойной сестры Клод, а еретик Генрих Наваррский был исключен из наследования и объявлен государственным изменником, коему впредь появляться в пределах Франции было бы запрещено под страхом смерти.

На скулах Генриха явственно заходили желваки. Мне стало не по себе; я почти ожидала, что он сейчас громовым голосом отдаст приказ убить Гиза, хотя мы давно уже условились — только не здесь. Не в Париже, жители которого в подавляющем большинстве католики и не преминут отомстить нам, если что-то случится с их кумиром. Я вдруг осознала: Луиза страшится того же, что и я. Взгляды наши встретились, и я увидела в ее глазах безмолвный ужас. Бедная Луиза! Не обученная быть королевой, обреченная на бесплодный брак без надежды на материнство, она угодила в водоворот ненависти и обмана, которые окружали нас. Генриху не следовало жениться на Луизе. Ей здесь нечего делать.

Мой сын молча в упор смотрел на Гиза. К облегчению моему, я заметила, как он едва уловимо качнул головой, и тон его, когда он наклонился подобрать свиток, резко переменился.

— Сдается, вы все предусмотрели, — заметил он с отрывистым смешком. — Вы и ваши спутники непременно должны сегодня отужинать с нами, чтобы обсудить эти условия во всех подробностях.

Гиз нахмурился. Мое сердце забилось чаще. Неужели мы, изображая покорность, зашли слишком далеко?

— Как только ваше величество подпишет эти условия, — сказал Гиз, — у нас будет вдоволь времени для ужинов. Я жду вашего ответа через три дня.

Не говоря более ни слова, он развернулся и пошел к выходу. Красный плащ трепетал за его спиной, вслед за ним дружно двинулись вельможи из его свиты.

Едва они ушли, Генрих отшвырнул свиток и, сойдя с возвышения, широкими шагами подошел к сводчатому окну. Я услышала, как снаружи с новой силой раздались крики: «Да здравствует Гиз! Да здравствует герцог!» — это Гиз и его спутники вышли из Лувра.

— Терпение. — Я приблизилась к сыну. — Твой час настанет.

— Когда? — напряженным шепотом спросил он, не оглянувшись.

— Скоро. — Я коснулась его плеча. — Он сам расставил себе ловушку. Теперь нам нужно лишь дождаться, когда он в нее угодит.


Грозовые тучи собирались в свинцовом небе, потрескивали молнии, но дождя не было. Во влажном воздухе пахло серой. Сидя в своих покоях, я с тоской вспоминала Бираго, поскольку каждый час получала донесения от его осведомителей, по-прежнему работавших на меня. Гиз, дожидавшийся, когда мой сын вручит ему свиток со своей подписью — знак полной капитуляции, — не терял времени даром и собрал всю свою родню в парижском особняке Гизов, где пребывал и сам. И покуда горожане толпились перед дверями особняка, с терпеливым благоговением ожидая явления своего героя, приспешники Гиза заполняли город.

Париж, столетиями служивший резиденцией французским монархам, теперь стал твердыней Гиза.

На заре третьего дня меня разбудил размеренный рокот барабанов. Я поспешно оделась. В тот миг, когда я потянулась за шалью, вошла Лукреция со свертком из черной ткани.

— Вот, возьмите. — Она вручила мне сверток. — Вонзите его в черное сердце Гиза. Никто в мире не заслужил такой участи больше, чем он.

Я развернула ткань и увидела кинжал. Рукоять его украшали переплетенные серебряные цепочки — герб Наварры. Я не видела этого кинжала со дня смерти Гуаста, но не сомневалась: именно этим клинком мой сын Эркюль убил любовника Генриха.

Я снова завернула кинжал в черную ткань, кивнула Лукреции и вышла в окутанный тишиной коридор.

Генрих сидел в своих покоях. Я устроилась рядом, и мы стали ждать, слушая, как нарастает снаружи гул, похожий на кровожадные крики дикарей.

Новости доходили до нас урывками; мы узнали, что большинство дворцовых служащих бежали, прослышав, что Гиз поднял чернь перегораживать брусьями улицы, дабы помешать нам уйти через главные ворота. Не считая садов Тюильри, которые были ограждены глухими стенами и оставлены без надзора, все прочие выходы из дворца охранялись приспешниками Гиза — точно так же, как в Варфоломеевскую ночь.

Все было подготовлено для нашего поражения. Мы до сих пор не подписали условия Лиги, а стало быть, Гиз захочет свергнуть нас силой и посадить на трон племянника Генриха, моего внука.

Наконец-то Гиз открыто проявил себя изменником. Как бы мы теперь ни поступили, наши действия будут оправданны.

Известие, которого мы ожидали, доставил один из приспешников Гиза. Он протянул Генриху письмо и боязливо ждал, то и дело озираясь на замерших вдоль стен Сорок Пять. Мой сын распечатал письмо, пробежал глазами и уронил на пол. Затем жестом велел посланнику убираться.

— Гиз требует, чтобы я сдался. — Генрих поднял взгляд на меня.

Странное ощущение овладело мной — словно вся моя жизнь была подготовкой именно к этой минуте. Я подошла к столу Генриха и обмакнула перо в чернила.

— Тогда ты должен подписать их условия. Подпиши и оставь свиток здесь. Я передам его Гизу. Собери вещи, сколько сможешь унести, возьми Луизу, Валетта, своих Сорок Пять и отправляйся в замок Блуа. Вы можете проехать через Тюильри, переодевшись слугами. Никто не обратит на вас внимания — слуги покидают нас толпами, словно крысы тонущий корабль. — Я взяла завернутый в черную ткань кинжал. — Когда пробьет час, пусти его в ход ради памяти Гуаста.

Генрих долго смотрел на кинжал, затем наклонился над столом и начертал на свитке свою подпись.

— А как же ты? — спросил он, кусая губу. — Как я брошу тебя здесь, если не могу быть уверен, что с тобой ничего не случится?

— Гиз не посмеет меня тронуть, — мягко проговорила я. — Уезжай. И что бы ни произошло, не возвращайся.


Гиз не стал штурмовать Лувр, хотя не встретил бы никакого сопротивления. Последние придворные, слуги, большинство наемников из гвардии — все они покинули нас, бросили меня с горсткой ближних дам на произвол того, что уготовила нам судьба.

Сидя у камина в своих покоях — фрейлины спали тут же, на тюфяках, чтобы быть у меня под рукой, — я впервые задумалась о той ночи, когда дала Гизу и Генриху разрешение убить Колиньи. Бодрствовал ли он тогда подобно мне, зная, что конец его близок? Молился ли, лежа на одре болезни, своему бесстрастному богу, или же бродил в испепеленных руинах воспоминаний, возвращаясь мыслями в волшебный дворец под названием Фонтенбло, где некогда повстречал юную невесту, одинокую и отчаянно нуждавшуюся в том, кому можно было бы довериться? И если Колиньи думал обо мне в последние минуты перед тем, как в спальню ворвался убийца, — улыбнулся ли он хотя бы мимолетно, зная, что в конечном счете все мы заплатим по счетам одному и тому же кредитору?

Светало. На улицах дымились костры, и защитники баррикад спали вповалку прямо на мостовой, упившись дармовым вином от щедрот Гиза. Я встала, оделась и велела вынести во внутренний двор мой портшез. И вышла, жмурясь, в холодный утренний свет. У ворот дворца слонялись две рыночные торговки. Направляясь к портшезу, я услышала, как одна из них проворчала:

— Это же она, королева Иезавель!

Рука моя, протянувшаяся к задвижке портшеза, замерла.

— Иезавель! — визгливо выкрикнула другая торговка. — Королева Смерть!

Я бесстрастно смотрела на эти искаженные злобой лица, скалившиеся на меня от чугунных ворот, за которыми прошла огромная часть моей жизни. И память перенесла меня в детство, в тот страшный день, когда к нашему родовому палаццо собралась толпа, жаждавшая моей крови.

«Смерть Медичи! Смерть тиранам!»

Затем я отвернулась и натянула капюшон. Анна-Мария заламывала руки — она страшилась, что меня возьмут в заложницы, хотя Гиз дал слово, что, как только я доставлю свиток, он отпустит меня восвояси. Я улыбнулась Анне-Марии. Лукреция помогла мне втиснуть распухшие пальцы в перчатки.

Мы обнялись.

— Сохрани вас Бог! — прошептала она. — Увидимся в Блуа.

— И не забудь, — строго сказала я, — возьмешь мой ларец с драгоценностями да одно-два приличных платья, этого достаточно. Все прочее может остаться. Пускай семейство Гизов расплавит мое золотое блюдо, чтобы отчеканить памятные монеты.

По щеке Анны-Марии скатилась слеза. Лукреция притянула ее к себе, а я забралась в портшез.

Восходящее солнце пробилось сквозь белесую пелену неба. Я медлила. Я покидала Лувр, место моих величайших триумфов и провалов, изгнанная семейством, которое мне, несмотря на все ухищрения, так и не удалось повергнуть во прах. Жители Парижа поносили мое имя, а мой сын со своей королевой и фаворитами скакал сейчас в долину Луары.

И в последний раз глянув на старый каменный дворец, который милосердная заря окрасила нежно-розовым цветом, я простилась с ним без слез и без сожалений.

В конце концов, я — Медичи.

Глава 39

У арабов есть поверье, что день и обстоятельства нашей смерти предопределены и, что бы мы ни делали, изменить их невозможно. Я никогда не доверяла ни религиозным убеждениям неверных, ни даже обещанию вечной жизни, которым утешает нас Католическая церковь. Слишком много видела я в жизни обмана во имя религии.

Тем не менее мне как раз представился подходящий случай поразмышлять о той незримой силе, которая направляет наш жизненный путь, и спросить: отчего эта сила сочла уместным ниспослать мне столько испытаний? Разве только я одна боролась за благо моих детей? Другим выпало прожить на свете гораздо меньше, чем мне, добиться лишь сотой доли того, чего добилась я; и однако, их возвели на престол, одарили ореолом святости, между тем как я, словно закоренелая преступница, тону в море клеветнических измышлений.