— Час пробил, — говорит мой младший сын.

Я открываю рот, чтобы выкрикнуть предостережение, шлюхи начинают вопить, а Эркюль выхватывает из-под плаща кинжал. Гуаст вскидывает руки. Отсвет факелов вспыхивает на лезвии, и миг спустя Эркюль вонзает кинжал по самую рукоять в живот Гуаста.

Воцаряется мертвая тишина. Эркюль стоит, тяжело дыша, его взъерошенные волосы торчат, словно черные перья. Гуаст в предсмертном потрясении смотрит на кинжал, торчащий у него в животе. Черная кровь извергается из раны, и он, обмякнув, оседает на пол.

Тишину разрывает страшный крик Генриха. Шатаясь, сбегает он с помоста, и в это мгновение люди в масках, повинуясь властному жесту вожака, утаскивают Эркюля прочь. Вслед за ними обращаются в паническое бегство придворные, и наконец в зале остается один только Генрих.

Я вижу, как он падает на колени рядом с Гуастом, не замечая, что стоит в луже крови…

Настоящее обрушилось на меня, словно бурный поток весеннего паводка. Я стояла на коленях, протянув перед собой молитвенно сложенные руки.

— Госпожа моя, что случилось? — Лукреция наклонилась ко мне, лицо ее было бледно от тревоги.

— Помоги нам Боже, — прошептала я. — Эркюль убил Гуаста.


Мы добрались до Лувра в полночь, после двух дней безумной спешки. Во внутреннем дворе чадили факелы, задыхаясь в гнилостном тумане. Едва мы вышли из кареты и конюхи бросились разбирать наш багаж, я велела Марго отправляться прямиком в свои покои, а сама поспешила во дворец.

Он казался совершенно заброшенным. Идя по тускло освещенным коридорам, я не встретила по пути ни одного придворного, не услышала никаких звуков. Воздух в коридорах был холодный и затхлый; определив дорогу по канделябрам, развешенным на равном расстоянии друг от друга по стенам, и молчаливым гвардейцам, которые стояли на посту у галереи, я добралась до королевских покоев и, к облегчению своему, обнаружила там Бираго.

— Я жду здесь с тех самых пор, как это произошло, — сказал он; лицо его было восково-желтым от усталости. — Он заперся в спальне и никого не хочет впускать.

— А… Эркюль? — прошептала я.

— Бежал. Я снарядил людей на поиски, но пока что никто не знает, где он скрывается.

— Продолжайте искать. Он не мог уйти далеко. — Я теснее запахнула плащ. — Распорядись, чтобы в кухнях развели огонь, а потом принеси горячей еды. Ступай. — Я сопроводила свои слова взмахом руки. — Об этом я позабочусь сама.

— Госпожа… Вам следует знать… Тело… до сих пор там, в спальне.

Я кивнула и, подавляя дрожь, направилась к двери. Постучала. В этот миг я отчетливо вспомнила, как была здесь в последний раз, вспомнила обнаженного Гуаста, спавшего в постели Генриха.

Отклика не было. Я постучала снова, на сей раз громче, вслушиваясь в гулкое эхо, как будто дворец был совершенно пуст.

— Генрих! — позвала я. — Это я. Я здесь. Открой мне, сын.

Я уловила приглушенный звук движения, звяканье покатившегося по полу предмета, а затем Генрих отозвался глухим, безжизненным голосом:

— Уходи.

— Нет, Генрих, прошу тебя, открой. Я… Я хочу увидеть его.

Наступило долгое молчание. Я подумывала уже, что придется приказать выломать дверь, но тут услышала скрип повернувшегося в замке ключа. Схватив стоявший поблизости подсвечник со свечой, я толкнула дверь.

Несмотря на холод, в лицо мне ударила нестерпимая вонь. Я заметила на буфете незажженный канделябр, подошла к нему и своей горящей свечой поочередно коснулась вощеных фитилей. Пламя вспыхнуло, разгоняя темноту. Генрих сидел на краю кровати, длинные пряди волос падали ему на лицо. На нем был тот же алый с золотом камзол, что и в моем видении, только рукава камзола были расстегнуты и манжеты рубашки болтались на запястьях окровавленными клочьями.

За спиной у него на кровати лежал раздувшийся труп Гуаста.

Сердце мое словно разорвалось надвое.

— Он… он не попрощался, — смятенным голосом проговорил Генрих. — Я твердил ему, что негоже уходить, не попрощавшись… — Он поднял голову, и у меня едва хватило духу смотреть в его затравленные глаза. — Почему, матушка? Почему они так поступили?

— Не знаю, — пробормотала я и шагнула к нему. — Сын мой, ты должен проститься с ним. Он услышит тебя, хотя и не сможет ответить. Потом мы похороним его, как подобает…

— Я не могу! — Генрих застонал, закрывая лицо руками. — Не могу отпустить его в темноту! Он терпеть не может темноты. Он… он вечно хочет, чтобы на ночь у кровати оставляли свечу.

— Мы оставим ему свечу.

Голос мой прозвучал на удивление спокойно, хоть сердцем я скорбела о сыне: ему выпало пережить такое горе, познать боль утраты, которую неспособно излечить время.

— Пойдем со мной. — Я протянула руку.

Пальцы Генриха были вялы и холодны, на них запеклась кровь. Мне представилось, как он в одиночку выносит тело Гуаста из зала, несет вверх по лестнице, через галерею, к дверям спальни…

Рука Генриха с силой сжала мою ладонь.

— Я хочу, чтобы их всех арестовали и посадили в Бастилию — Эркюля, его кровожадных подручных, всех, кто замешан в этом… Но более всего я хочу уничтожить наваррца.

Я замерла, заглянула в его широко раскрытые глаза.

— Почему… почему ты думаешь, что он причастен к этому?

Генрих встал, взял с буфета какую-то вещь и протянул мне; то был кинжал, которым убили Гуаста. Лезвие кинжала во всю длину покрывала засохшая кровь, а на рукояти я, потрясенная до глубины души, увидела эмблему Генриха Наваррского — переплетенные серебряные цепочки.

— Это его герб. — Голос Генриха похолодел. — Он подговорил на убийство Эркюля, но на самом деле убийца — он, наваррец. Это его рук дело. Он убил моего Гуаста. Я хочу отомстить ему.

Не ответив, я взяла кинжал, и он показался мне невероятно тяжелым. Потом позади нас раздалось деликатное покашливание, и я, сдавленно вскрикнув, обернулась. Это был Бираго, и в руках он держал накрытый крышкой поднос. Когда из-под крышки поплыл к нам запах горячей еды, в глазах Генриха заблестели слезы. Опершись на мое плечо, он позволил мне увести его из пропахшей смертью комнаты — словно, кроме меня, ему в этом мире опираться было больше не на кого.


Несколькими часами позже, когда в зимнем стылом небе появились розовые отблески зари, я вернулась в свои покои. Генриха, которому доктор Паре дал лошадиную дозу ревеня и мака, уложили в постель в другой комнате, как можно дальше от его спальни, а Бираго между тем надзирал за уборкой: слуги унесли труп Гуаста и принялись наводить чистоту в королевских покоях.

Меня ждали Лукреция и Анна-Мария, а еще Марго. Она сидела на скамеечке для ног, держа на коленях мою дряхлую шестнадцатилетнюю любимицу Мюэ. Когда я медленно вошла, измотанная настолько, что едва держалась на ногах, Марго переложила Мюэ на ее подушку.

— Эркюль в Шамборе, — сказала она. — Я дала кое-кому знать, что желаю поговорить с ним. Пары взяток хватило, чтобы добиться своего.

Я смерила ее взглядом. Горький опыт научил меня, что Марго никогда и ничего не делает просто так. С какой стати она по доброй воле сообщает мне подобные сведения?

— Шамбор — охотничий замок. В это время года там всегда пусто. С чего бы Эркюлю отправляться туда в одиночку?

— Потому что он отправился туда не в одиночку. С ним люди. Шамбор их как раз вместит.

— Люди? И сколько же их там?

— Ходят слухи, что он собрал целую армию и намерен двинуть ее против Генриха. — Марго притворялась равнодушной, однако я уловила в ее голосе дрожь страха — впервые с тех пор, как она совершила свою страшную месть. — Эркюль просто дурачок. Он не понимает, что творит. Я… я не хочу, чтобы он попал в беду. В этой семье и так уже было пролито слишком много крови.

— И это все? — Я твердо встретила ее взгляд. — Что ж, тогда мы завтра же отправимся в Шамбор. И вот что я скажу: если Эркюль и вправду тебе дорог, ты изыщешь способ пробудить в нем благоразумие, пока не станет поздно.

Глава 35

В сопровождении гвардейцев мы отправились в долину Луары. Я подробно расспросила Марго и не обнаружила никаких скрытых побуждений, никакой причины, кроме искреннего желания спасти Эркюля от гнева Генриха. Неужели после того, как мы вместе оплакивали Клод, у нее открылись глаза и она осознала, что, кроме родных, у нее никого нет, что без нас она останется воистину одна в целом мире? Тесная связь, которая установилась между нею и Эркюлем после резни в Варфоломеевскую ночь, не поддавалась никаким объяснениям, однако беспокойство Марго за Эркюля я посчитала знаком, что она далеко не так бессердечна, как кажется. На долю Эркюля с детских лет выпало немало страданий. Оспа изуродовала его лицо и тело; при дворе он был всеобщим посмешищем, а теперь еще волей судьбы оказался наследником трона, к чему был совершенно непригоден. Вспоминая слова, которые вырвались у Марго в день возвращения Генриха, я гадала, не видит ли она в младшем брате некое подобие себя самой? Ведь она на свой лад тоже была среди нас чужой, отверженной, замужней, но лишенной мужа, бездетной и неприкаянной в мире, где больше не могла исполнять роль избалованной музы.

Какова бы ни была причина такого поведения, сейчас я нуждалась в Марго. Если кто-то и мог образумить Эркюля, то именно она. Так думалось мне. И эта мысль лишь укрепилась, когда наша карета свернула на дорогу к охотничьему замку Франциска I. Под стенами раскинулось море походных палаток, а между ними сновали сотни солдат.

Карета резко остановилась. Под взглядами ухмыляющейся солдатни мы с Марго выбрались наружу. Я никогда и представить не могла, что Эркюль способен собрать такую внушительную армию — достаточную, чтобы осадить целый город. Я обоняла запах немытых тел, видела алчный огонь, горящий в глазах этих людей. Настоящий сброд, которым кишат темные закоулки, который за плату готов на любое преступление, — вот какова была армия моего сына, грабительская шайка обедневших иностранных наемников, разбойников, убийц и заурядных воров. На свое денежное содержание Эркюль вряд ли мог удовлетворить ненасытные аппетиты этого отребья.