Кристофер Гортнер - Откровения Екатерины Медичи

— Нет, дело не в гугенотах. — Я отвела взгляд. — Дело в твоем брате. Карл болен не только лихорадкой. Паре говорит, что у него умственное расстройство. Карлу кажется, что его преследуют убитые в Варфоломеевскую ночь. Те, кто погиб по нашей вине.

— Тогда позволь мне поговорить с ним! Я же его брат! Он должен знать, что я не смог бы остановить Гиза и несколько тысяч верных ему католиков, одержимых желанием устроить резню.

— Нет, тебе сейчас не следует даже пытаться говорить с Карлом! Он не в себе. Он грозится отправить тебя в Англию вместо Эркюля. Я скорее умру, чем отпущу тебя на этот еретический остров. Елизавета открыла английские порты для тех, кто бежал из Франции, ее страна кишит нашими гугенотами. Любой из этих мятежников может посягнуть на твою жизнь.

К моему облегчению, Генрих в задумчивости нахмурился. Как бы он ни притворялся несведущим, но на самом деле был прекрасно осведомлен обо всех последствиях Варфоломеевской ночи и до сих пор злился на себя за то, что тогда спасовал перед Гизом, а потому в чужих глазах выглядел так, словно по собственной воле допустил гибель тысяч невинных.

— Эркюль непричастен к бойне, — продолжала я, — и поэтому Елизавета станет жеманничать с ним так же охотно, как с другими своими поклонниками. Ты — иное дело; ей сообщили, что ты в ту ночь побывал в доме Колиньи.

— И это все? Других причин нет?

— Нет. — Я вынудила себя улыбнуться. — Обещаю, это будет ненадолго. Мы сможем писать друг другу каждый день.

— Да, пожалуй, мне не повредит развеяться на стороне. — Мгновение Генрих колебался, но все же кивнул и усмехнулся. — Не сомневаюсь, что в Савойе будет куда веселей, чем здесь. — Он поцеловал меня в щеку. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — я имею в виду наваррца. Бог весть, что он может натворить, когда почувствует себя в безопасности.

— Что верно, то верно, — пробормотала я, глядя, как мой сын ленивым шагом направляется к двери.

Оставшись одна, я без сил опустилась в кресло. Я ни о чем не думала. Просто закрыла лицо руками и разрыдалась так, как не рыдала уже много лет. Я оплакивала бессчетное множество потерь: девочку, которой была когда-то, и родных, которых у меня не осталось; родину, которую едва помнила, и другую страну, которую сейчас пыталась спасти. Я оплакивала своих детей — и тех, что умерли, и тех, что выжили и выросли, отравленные ненавистью наших религиозных войн. Я оплакивала друзей и врагов, погибшие надежды и потерянные иллюзии.

Но более всего я оплакивала саму себя — и ту женщину, которой я стала.

Два месяца спустя я сидела у постели Карла, который выкашливал остатки легких. Ему не исполнилось еще и двадцати четырех лет, но яд Козимо, разъедавший изнутри его плоть, постепенно сделал свое дело, и сейчас Карл обливался потом, смешанным с его собственной кровью.

Пальцы сына стиснули мою руку. Глаза его были закрыты, грудь едва вздымалась. Незадолго до того он подписал документ, в котором вверял мне регентство до возвращения Генриха. Елизавета, жена Карла, уже погрузилась в траур и не отходила от домашнего аналоя; только я, Бираго и верный пес Карла оставались при нем, то терявшем сознание, то вновь ненадолго приходившем в себя.

Вскоре после четырех пополудни жар ослаб. Порывистый дождь замолотил по стенам замка, и в это мгновение Карл открыл глаза и посмотрел на меня.

И прошептал:

— Прости.

Я расхаживала по своей комнате дворца в Лионе, пинала носками туфель усаженный драгоценными камнями подол бархатного темно-красного платья и всякий раз, когда из внутреннего двора доносился какой-то звук, резко оборачивалась к окну.

Во Францию пришла осень. Листва на дубах отливала медью, холмы нежились в опаловой дымке молочно-белого тумана. Прошло четыре месяца после смерти Карла — четыре долгих и нелегких месяца, за которые я похоронила сына, отправила его вдову в Шенонсо и неустанно трудилась над тем, чтобы обезопасить свое государство. Теперь я получила известие, что Генрих проехал через Авиньон и движется вверх по Роне, сопровождаемый Эркюлем. Самый младший из моих сыновей приобрел немалый вес, сделавшись новым наследником трона.

Скоро мой возлюбленный сын станет королем.

Я отвернулась от окна. Шаркая ногами, вошел Бираго с охапкой неизменных бумаг. Глядя, как он водружает эту охапку на стол, я поморщилась. Мне бы следовало почувствовать сострадание к Бираго; смерть Карла обездолила и изрядно состарила его, и он пытался унять горе, работая от зари до зари. Сегодня, однако, я была не в том настроении, чтобы снисходительно взирать на его скорбное лицо или выслушивать долгий список неотложных дел.

— Что бы это ни было, пусть подождет, — бросила я.

— Но это депеши из Англии. Королева Елизавета требует, чтобы мы поддержали ее протест против испанской агрессии в Нидерландах. Она заявляет, что…

— Что если мы не ввяжемся в это дело, она не позволит Эркюлю ухаживать за ней. Она уже несколько месяцев пользуется этим предлогом, чтобы не отвечать согласием на наши требования. Если уж ей так необходима наша поддержка против Испании, пускай даст нам что-нибудь взамен.

— Но эти беспорядки могут перекинуться на территорию Франции. Нам нельзя…

Я топнула ногой.

— Разве я выгляжу так, будто собралась на заседание Совета?

Бираго выпрямился, насколько позволяло его нынешнее состояние.

— Прошу прощения. Вижу, пришел в неподходящее время. Похоже, государственным делам придется подождать.

Прихрамывая, он вышел. Лукреция освободила мою вуаль, зацепившуюся за плоеный воротник.

— Чувствую себя телячьей ногой на праздничном блюде, — пожаловалась я. — Неужели необходимо так наряжаться?

— Безусловно. Или вы хотите предстать перед его величеством во вдовьем трауре?

— Мне все равно, в чем пред ним представать. Я только хочу, чтобы он поскорее приехал и…

Окончание фразы заглушил пушечный выстрел. Я опрометью выскочила из комнаты и побежала по коридору со всей скорость, какую позволял тугой корсет и громоздкое платье. Мои дамы едва поспевали за мной.

Во внутреннем дворе я сразу заметила Марго, окруженную фрейлинами. Она надела шелковое платье персикового цвета с таким широким плоеным воротником, что ее голова покоилась в этом воротнике, точно в раме; лицо было напудрено, изысканная прическа украшена перьями, на шее и на груди блистали турмалины. Я освободила Марго от заточения в собственных покоях, однако потребовала, чтобы ее сопровождали строгие матроны, отобранные лично мной.

— Платье тебе к лицу, — заметила я, подойдя к дочери.

Мой гнев на Марго понемногу начал остывать; Карл умер, а она после бегства наваррца жила, как в аду, будучи женой и королевой только по названию. Тому, что она совершила, не было оправдания, однако я слишком хорошо знала, как горек бывает вкус разочарования.

— Как бы я ни вырядилась, все равно двор смотрит на меня, будто на убогую вдовицу. — Марго одарила меня саркастической усмешкой. — Так и шепчутся за спиной: «Ах, бедная Марго, муж бросил ее и даже ребеночка в утешение не оставил!» — Она умолкла, едва заметно вздернула подбородок, лишь сейчас сообразив, что ненамеренно призналась мне в своей тайной слабости. — Кстати, о моем муже… Ты слыхала недавние новости? Насколько я понимаю, он, к великой радости своих подданных, добрался до Наварры и торжественно отрекся от католической веры. Теперь он снова гугенот. Хотелось бы знать, как скоро он решит объявить нам войну.

Мне бы и хотелось выразить ей сочувствие, да только она, само собой, никогда бы этого не допустила.

— С чего бы Генриху Наваррскому воевать с нами? — парировала я. — Он следующий после Эркюля наследник трона. Полагаю, он предпочел бы сохранить с нами хорошие отношения. — Я ущипнула ее за руку. — И вот еще что: не вздумай замышлять никаких каверз. Я сохранила твою тайну и теперь хочу, чтобы ты не мешала Генриху спокойно править.

— О, насчет моей тайны можешь не беспокоиться, — язвительно отозвалась она. — Генриху она не нужна, ему и собственной тайны хватает.

И, предоставив мне ломать голову над этими загадочными словами, величаво поплыла к своим дамам.

Все-таки Марго невозможна; как бы я ни старалась, ей неизменно удавалось вывести меня из равновесия. Усилием воли я изгнала ее из своих мыслей и вытянула шею, пытаясь хоть что-то разглядеть за бесчисленными головами придворных. Я не позволю Марго испортить мне настроение. Мне пятьдесят пять, и я пережила немало потерь. Сегодня день моего триумфа. Сегодня сбудется все, о чем я мечтала.

На трон взойдет Генрих III. Наконец-то у нас будет король, достойный Франции.

— Можно, если хотите, пробраться ближе к воротам, и тогда вы первой встретите его, — проговорила Лукреция, чувствуя мою радость.

— Не надо. — Слезы навернулись мне на глаза. — Эта минута принадлежит ему, так пускай насладится ею сполна.

И все же, когда я наконец увидела, как сын в сопровождении свиты въезжает во двор, так гордо и прямо сидя в седле, я не сумела сдержаться.

— Генрих, мой сын! — Протолкавшись через толпу, я простерла к нему руки. — Генрих!

Сын спешился, и я бросилась к нему в объятия, вдохнула незнакомый резкий запах. Темные волосы его надушенными волнами ниспадали из-под шляпы, лиловый камзол облегал тугое, мускулистое тело. Я обхватила его лицо руками, и он, наклонившись, поцеловал меня в губы.

— Милая матушка! — прошептал Генрих и, не выпуская меня из объятий, повернулся к замершей в ожидании толпе. — Сегодня, — произнес он звенящим голосом, — я воздаю почести своей матери, которая твердой рукой провела эту страну через множество бед и опасностей, дабы я смог дожить до сегодняшнего дня.