— Матушка, я пойду с ним! — Генрих шагнул ко мне. — Мы перебьем всех, кто будет в доме.

«Такова жизнь, малышка, — вдруг зазвучал в моей памяти голос покойного свекра. — Порой приходится первым нанести удар…»

Я прижала ладонь к груди, обратившись лицом к Сене, гнилостный запах которой примешивался к сладостным ароматам моего сада. Я более не могла отрицать очевидное. Если Колиньи выздоровеет, он станет воевать со мной до самой смерти. Либо его жизнь, либо моя.

Я повернулась к собеседникам. Они переместились в тень: Гиз, похожий на статую из слоновой кости, Генрих — гибкий, почти сливающийся с темнотой, и Бираго — зыбкое отражение моей собственной души.

— Всех? — прошептала я.

Перед моим мысленным взором промелькнули лица тех, кого я видела в доме. У них есть жены, дети. Смогу ли я жить, зная, что их гибель на моей совести?

— Всех. — Гиз начал бесстрастно перечислять имена. — Телиньи, зять Колиньи, его капитан Обинье, дворяне Рошфуко, Суисси и Арманьяк; все они сейчас находятся в доме и должны умереть. Дело гугенотов никогда не оправится от такого удара. — Он помолчал, мельком глянув на Генриха, который сделал примирительный жест. Гиз опять обратился ко мне. — Генрих Наваррский у вас. Предлагаю держать его под стражей, пока все не закончится. Само собой разумеется, он никогда уже не сможет вернуться в свое королевство.

Я заколебалась, глядя по очереди на каждого из них. Стук сердца отдавался гулом в ушах. Я думала о том, чего они требуют от меня, о том, чему я дам ход, если соглашусь… А затем, в тот самый миг, когда сомнения уже начали одолевать меня, я припомнила слова Колиньи: «Мы станем сражаться за Наварру и гугенотскую Францию…»

Или он, или я. Так было всегда.

Я вдруг осознала, что согласно кивнула.

— Завтра ночью, — тихо проговорила я. — Вы сможете сделать это завтра ночью.

Гиз поклонился. Генрих, подмигнув мне, натянул на голову капюшон.

— Какой завтра день? — спросила я, глядя, как эти двое растворяются в густеющей темноте.

— Двадцать третье, воскресенье, — ответил Бираго. — Канун Дня святого Варфоломея, покровителя лекарей.


Назавтра, в очередной нестерпимо палящий полдень, мне сообщили, что Генрих Наваррский вернулся после утреннего посещения Колиньи и отправился в свои покои, где к нему присоединился мой сын Эркюль. Я отправила к ним придворных шлюх: вино и плотские утехи отвлекут их внимание от того, что к дверям покоев приставили стражу. Генрих, вернувшись с вечерней прогулки, сообщил, что в городе пока тихо, хотя гугеноты по-прежнему толпятся в проулках вокруг дома Колиньи. Я отправилась повидаться с Карлом.

Он слушал меня, сидя на кровати в обществе своего пса и перебрасывая с ладони на ладонь искореженную пулю.

— Значит, это правда, — сказал он, когда я умолкла. — В Колиньи стрелял Гиз.

— Нет, — поправила я, подавшись вперед. — Гиз действовал по моему наущению. Я сожалею только о том, что он потерпел неудачу. Утром того дня я встречалась с Колиньи; я надеялась спасти ему жизнь, но он стал мне угрожать. Я простила ему деяния, которых не простил бы никто другой, а он признался, что и в самом деле ответствен за убийство Меченого и станет бороться за то, чтобы посадить на твой трон Генриха Наваррского. Я решила, что у меня нет другого выхода.

Карл опустил голову, и у него вырвался тихий прерывистый вздох.

— Почему они нас так ненавидят? — прошептал он. — Не понимаю! Почему, если мы всегда хотели только одного — мира?

— Не все гугеноты таковы. Посмотри на меня, Карл. — Я обхватила ладонью его подбородок, вынудила поднять лицо ко мне.

В подражание Генриху он начал растить эспаньолку, но в этот миг я видела в нем только мальчика из тех давних лет, когда Меченый и Колиньи развязали первую войну: тогда в его глазах было то же потрясение.

— Не все, — продолжала я. — Есть немало гугенотов, которые почитают своего короля и жаждут мира не менее страстно, чем мы. Понимаешь? Мы должны сделать это, чтобы их спасти.

По бледной щеке Карла поползла одинокая слеза. Выронив искромсанную пулю на пол, он кивнул, обхватил руками колени, притянул их к подбородку и свернулся калачиком рядом со своим псом.

Я оставила его на попечении Бираго. В коридоре меня дожидался Генрих.

— Действуем, как собирались, — сказала я. — Гиз еще не утолил свою ненависть к Колиньи; я не хочу, чтобы его месть обрушилась еще на кого-то, помимо людей в том доме.

— Я обо всем позабочусь. — Генрих одарил меня ободряющей улыбкой. — Положись на меня, матушка. После нынешней ночи гугеноты больше никогда не будут тебя беспокоить.

Его слова пробудили во мне смутную тревогу, хоть я и не поняла почему. Возвращаясь в свои покои, я говорила себе, что уже не могу повернуть назад, не могу позволить ни колебаний, ни сожалений. Я должна сделать все необходимое, дабы уберечь Францию. И до меня другие монархи безжалостно расправлялись со своими врагами, а Колиньи — изменник. За свои деяния он заслуживает смерти.

Все же я едва притронулась к еде и сидела молча, покуда мои дамы хлопотали вокруг, занимаясь своими делами.

— Кто-нибудь из вас видел Марго? — наконец пришло мне в голову спросить.

— Нет, госпожа моя. — Анна-Мария покачала головой. — Она не выходила из своих комнат, но я слышала, что нынче вечером она собирается на ужин с королевой Елизаветой.

Эти планы показались мне вполне приемлемы. Но все же было бы лучше, если бы Марго сегодня вечером побыла при мне. Елизавета ложится спать рано. Кто знает, куда может забрести моя дочь после ужина? Мне не хотелось, чтобы она отправилась навестить своего мужа или брата Эркюля и обнаружила у их дверей стражу.

— Я приведу ее сюда, — решила я. — Пожалуй, мне не помешает компания. Лукреция, ты пойдешь со мной. Анна-Мария, оставайся здесь и приготовь для Марго в моей спальне низенькую кровать на колесиках.

Я набросила на плечи бархатную шаль, распахнула дверь, и мы с Лукрецией вышли в коридор. На стенах чадили факелы, источая больше дыма, нежели света. Я искоса глянула на Лукрецию, и в ее ответном взгляде была такая настороженность, что мысли мои помимо воли вновь обратились к происходящему за стенами дворца. Я словно наяву видела, как Гиз и Генрих в сопровождении вооруженной свиты скачут по темным улицам Парижа к дому на Бетизи, где тяжело раненный человек лежит в кровати, не ведая о том, что к нему неумолимо приближается смерть.

— Все будет хорошо, — сказала я, обращаясь к Лукреции и, пожалуй, к себе самой. — Вот увидишь, все будет хорошо…

Мы шли длинными коридорами старого дворца, и меня поразило, какая здесь царит тишина. На сегодняшний вечер не было назначено никаких официальных увеселений, а стало быть, придворные наверняка отправились развлекаться всяк на свой лад. Тем не менее Лувр сегодня был необъяснимо безлюден и тих. Я привыкла видеть, как снуют повсюду стайки женщин, шурша юбками, на которых искрятся драгоценные камни, как рыщут в тенях изящные придворные кавалеры. Лувр был переполнен знатными гостями, прибывшими на свадьбу, однако сейчас казалось, что дворец внезапно опустел.

— Тихо, как в могиле. — Я снова глянула на Лукрецию. — Куда все подевались?

— Не знаю. — Она покачала головой.

Что-то в ее тоне, едва уловимая тревожная нотка вынудила меня резко остановиться.

— Лукреция, что случилось?

— Да ничего, — начала она и запнулась, глядя на меня из-под наброшенной на голову шали. — Я думала, вы знаете. Ходят слухи, будто его величеству нездоровится, и он велел погасить огни раньше обычного.

— Нездоровится? — нахмурилась я. — Но я ушла от Карла всего пару часов назад. Он был не в себе, но…

«Положись на меня, матушка. После нынешней ночи гугеноты больше никогда не будут тебя беспокоить», — припомнились мне загадочные слова Генриха, и с губ моих вдруг слетел негромкий вскрик.

Я сорвалась с места и прибавила шагу, прижимая ладонь к груди. Лукреция поспешила за мной. Мы пересекли внутренний двор, усеянный щебнем и прочим мусором; фонтан был превращен в груду булыжников, став жертвой моих затей по неустанному переустройству дворца. Я споткнулась; Лукреция крепко ухватила меня под локоть. Она жестом указала мне на ноги, и я, опустив взгляд, обнаружила, что до сих пор обута в мягкие домашние туфли.

— Надо было переобуться, — пробормотала я.

Мы обогнули фонтан и двинулись к освещенной канделябрами сводчатой галерее, откуда лестница наверх вела к покоям Елизаветы.

И в это мгновение я услыхала похоронный звон.

— Это звонят в Сен-Жермен Л'Оксерруа, — пояснила Лукреция, к моему вящему облегчению.

То была церковь напротив Лувра; поскольку в это время я обычно лежала в постели, читала или писала, то и не сумела распознать голоса колоколов. Звон, однако, не прекращался, предвещая беду, и меня охватил страх. Я застыла, судорожно кутаясь в шаль, Лукреция протянула ко мне руку, и тут…

Прогремел пистолетный выстрел. Мы с Лукрецией оцепенело воззрились друг на друга. Раздался второй выстрел, затем тишину прорезал отчаянный вопль, за ним другой. Крики боли и ужаса эхом раскатились в ночи, смешались с отдаленными воплями, звоном стали и лихорадочным топотом бегущих ног.

И вновь наступила жуткая тишина.

— Марго, — прошептала я. — Мы должны найти Марго, прежде чем…

Аркебузный залп грянул, казалось, над самыми нашими головами и заглушил окончание моей фразы. Лукреция вскрикнула; я стояла, пошатываясь, ошеломленная беспорядочным шумом, который доносился из дворца.

Краем глаза я заметила какое-то движение. Я резко обернулась, схватила Лукрецию за руку. По галерее со всех ног мчался юноша со всклокоченными волосами, в черном камзоле и черных узких штанах. Рот его был разинут в беззвучном крике, руки вытянуты вперед — словно он толкал перед собой стекло. За ним гнались несколько человек, в которых я сразу распознала наших придворных, — все в кожаных куртках и черных масках, в руках пистолеты и ножи. Юноша стремглав промчался мимо колонны, резко остановился, слишком поздно осознав свою ошибку, развернулся и кинулся назад. Он выскочил во внутренний двор, увернувшись от одного из преследователей, который бросился на него, едва не наткнулся на фонтан и теперь мчался прямо ко мне.